— Нет. Нам ничего не надо.
Продавцы обливались потом, но не переставали любезно улыбаться.
«Брат Ганди» принес нам толстую книгу с засаленными, загнутыми уголками. В таком случае, быть может, мы по крайней мере захотим здесь расписаться?
Страницы были испещрены многочисленными подписями и банальными выражениями признательности на разных языках. Мы добавили несколько фраз, смягчив отказ от покупок задушевными словами. Очевидно, каждая сравнительно длинная или пылкая похвала соответствовала несостоявшейся сделке.
Все кончилось пожиманием рук, церемониальным анджали и молитвами в углу.
Я был уверен, что теперь толстяк от нас отступится.
— «Виктория Докс», — сказал я шоферу и вопросительно поглядел на нашего опекуна, но тот энергично запротестовал:
— О нет! Теперь ко мне. Вы должны увидеть мой дворец.
Наше сопротивление только усилило его настойчивость.
— На минуточку. На одну рюмку. Это совсем близко.
Он снова куда-то нас вез, а счетчик с тихим щелканьем выбивал все новые анны и рупии. Мы проезжали мимо бесконечных заборов и железнодорожных переездов; наконец машина свернула на виадук, а с него выехала на темную улочку, застроенную с одной стороны доходными домами в стиле серийных домов-коробок тридцатых годов. Тут не было даже тротуара. Между ямами и кучами мусора в темноте с криком бегали ребятишки, разбрасывая петарды.
Мы вошли в подъезд. Наверх вела деревянная лестница, освещенная слабой, ничем не защищенной электрической лампочкой. Стены были серы от плесени. Из темных коридоров несло чесноком, оливковым маслом и ладаном; доносились отголоски ссор, неизбежно возникающих, когда семейная жизнь протекает в обстановке казармы. Двери в эти коридоры были подвешены так, что над порогом оставалась широкая щель, а наверху они едва достигали уровня глаз и поверх них можно было, как через забор, заглянуть внутрь. Очевидно, в этом заключался пресловутый air conditioning «дворца».
Хозяин толкнул одну из таких дверей в конце коридора. Посреди грязной комнаты стояли круглый столик и два стула. У стены, возле двери, ведущей на балкон, приютилась железная кровать, прикрытая плюшевым покрывалом. «Ковры» оказались клочком истоптанного половичка перед кроватью. На столике, покрытом вязаной салфеткой, стоял очень старый и очень пыльный приемник, а на бамбуковой этажерке в углу — еще более почтенного возраста граммофон со старинной трубой типа «His master’s voice»[61]. Несколько выцветших семейных фотографий в тростниковых рамках украшало стену.
Толстяк указал нам на стулья, а сам тяжело опустился на кровать и гордым взглядом окинул комнату.
— Ну как? Вам нравится?
— Очень мило, — меланхолично отвечали мы.
Он внимательно посмотрел на нас и немного приуныл. Воцарилась неприятная тишина.
— Выпьем по одной? — через мгновение прервал молчание хозяин.
— С удовольствием.
Мариан незаметно взглянул на часы. Мы продолжали неподвижно сидеть, словно ожидая, что эта «одна» чудом свалится с неба.
Хозяин короткими толстыми пальцами почесывал себе живот.
— Я познакомлю вас с моей дочерью, — вдруг вспомнил он. — Она на кухне. Вторая уехала.
Он повелительно крикнул что-то. Дверь приоткрылась, и вошла шестнадцатилетняя рыхлая чернушка в ситцевом платьице. Она была явно чем-то недовольна и сердито поглядела на отца, словно говоря с упреком: «Опять?». Нам она подала руку не глядя, после чего, не произнеся ни единого слова, удалилась.
— Она собирается на дансинг, — неуверенно сказал толстяк. — Поэтому не может составить вам компании. Ах, эти дети! Ну как, выпьем?
— Уже поздно, — сказал я. — Нам пора возвращаться.
— Только по одной.
— Хорошо.
И мы снова стали чего-то ждать. За окном разрывались петарды, а где-то вдалеке выла пожарная сирена. Мне показалось, что я чувствую, как тяжелыми каплями бесполезно сочатся минуты моей единственной и неповторимой жизни. «Я в Бомбее, — думал я с меланхолическим изумлением. — В Индии. Это Индия!».
Воображение рисовало мне фантастические картины того, что я мог за это время увидеть. А потом мучительное чувство бесплодного времяпрепровождения ослабело, стало отступать. «Не так уж все бессмысленно, — сказал я себе. — Это тоже Индия».
Толстяк поднялся с кровати. Вид у него был крайне разочарованный и печальный.
— Я пошлю дочку, — предложил он. — Она принесет нам…
В его взгляде словно затаилась скрытая мольба догадаться о чем-то.
— Нет, не надо. Мы пойдем.
— Подождите, — простонал он, повернулся внезапно на каблуках и вышел на балкон. Сквозь щель в двери я увидел, как он открывает бумажник и дрожащими руками пересчитывает деньги. Через минуту он вернулся.
— Не могли бы вы разменять пять рупий?
Мы не могли. Такси поглотило почти все мои средства.
— Не беда. В другой раз, — утешал я его. — Нам было очень приятно.
— Да. Завтра, — подхватил он. — Меня всегда можно найти вечером возле кинотеатра «Регаль».
Мы распрощались, твердо решив избегать кинотеатр «Регаль».
Вечером в кают-компании «Ойцова» я, смеясь, рассказывал капитану эту дурацкую историю.
— В такую даль тащил нас ради того, чтобы выпить, — и ни черта.
— Ясно, что ни черта, — сказал капитан. — Ведь в Бомбее запрещено торговать спиртными напитками.
По обеим сторонам длинных шатких мостков, к которым причалила моторная лодка, в воде рос мангровый лес. Жилистые босоногие жители Агры, возбужденно жестикулируя, приглашали нас воспользоваться носилками — деревянными табуретками, прикрепленными к длинным жердям. Окаймленная низкими стенами каменистая дорожка вела к одной из двух вершин острова в тени манговых и тамариндовых деревьев. Неподалеку от пристани она пересекала залитые водой рисовые поля и зеленые лужайки, по которым были разбросаны примитивные хижины из прутьев и тростника. Очевидно, точно так же жили здесь люди и в далекой древности, когда Элефанта принадлежала империи Мауриев и называлась Гхарапури (так ее до сих пор называют местные жители). Прошли времена Мауриев и Чалукиев, годы правления деканских султанов, маратхов, португальцев и англичан, а формы жизни обитателей острова не подверглись сколько-нибудь значительным изменениям. Разве что к традиционным занятиям — рыбной ловле и земледелию — прибавилось еще одно: переноска на плечах американских и немецких туристов.
На нас им заработать не удалось. Думаю, что поэтому мы упали в их глазах, хотя решение пройти пешком полтора километра до пещер было продиктовано не только соображениями экономии. Вид слипшихся от пота волос и напрягшихся от усилий затылков подкреплял вынужденную скупость принципами эгоистического по сути дела гуманизма.
На склоне дорожка превращалась в резкие зигзаги крутой лестницы. Листва зеленого свода над ней и в обступающей ее чаще все время шелестела — там прыгали обезьяны. Зверьки пролетали над нашими головами; их светло-серые тела вспыхивали рыжим огнем на фоне изумрудных просветов.
По мере приближения к вершине растительность редела. Над тянущейся поперек склона террасой нависла шапка красноватой лавы. Под ее толстыми козырьками чернели ниши пещер. Солнце обливало скалы стекловидной глазурью; пещеры зияли в ней глубокими ранами. Нужно было почти вплотную подойти к ним, чтобы различить градации тени. На фоне стен в углублениях неясно проступали очертания каменных фигур и массивных колонн, охраняющих вход в следующие, еще более мрачные отсеки.
В первых двух пещерах мы нашли только высеченные в скале ложа и цилиндрические столбы лингамов, на цоколях которых увядали принесенные в жертву цветы. Очевидно, это были кельи набожных отшельников.
К самому храму, находящемуся немного поодаль, вели ступени каменной лестницы. Белые фигуры посетителей неожиданно выплывали из темноты на лестницу или столь же неожиданно скрывались в храме. Мы прошли через неглубокий тамбур и остановились у порога огромного зала, разделенного рядами колонн на многочисленные нефы. Там было не так темно, как мы ожидали. С обеих сторон проникал свет из внутренних двориков, очевидно вверху превращающихся в шахты, ведущие на поверхность. В глаза прежде всего бросался геометрический порядок этого каменного леса: гладкий пол и ровный потолок, симметрично перерезанный массивными поперечными балками. Колонны, поддерживаемые тяжелыми квадратными основаниями, неожиданно закруглялись на половине высоты, чтобы под самым сводом развернуть изрытые желобками чаши допотопных хвощей. А дальше, в затянутых полумраком нишах разыгрывалась страстная драма сплетенных в клубок, взбудораженных форм.
Зал был распланирован в форме греческого креста. В конце главного тройного нефа из стены выступал огромный торс Махешмурти — трехликого Шивы. Творец, Хранитель и Разрушитель — человеческое тело бессильно воспроизвести всю полноту могущества бога. Масштаб метафоры, величественность поэтической концепции исключают опасность гротеска или безобразия. Эти три головы на одних могучих плечах, увенчанные общей тройной тиарой, составляют гармоническое и благородное единое целое.
Поистине великое искусство, как бы оно ни было удивительно, никогда не кажется странным. Если нужно, оно сокрушает основы привычек, принуждает существующие в мире формы выражать свою точку зрения, но само говорит о том, что чувствует, во что верит. И ему нужно покориться.
Признаюсь, я немного побаивался встречи с искусством древней Индии. Я боялся декоративной пышности его языка. Я подозревал, что меня не сможет убедить его риторика и что, даже если меня покорит совершенство ремесла, я уйду разочарованным.
Гроты мы осматривали довольно большой группой. На этот раз равнодушные к экзотике моряки позволили повести себя в пещеры. Обремененный ролью проводника, я пытался объяснять смысл мифологических сцен, неуверенно определяя, где изображено рождение Ганга, где — убийство демона Андхака (фигура которого, впрочем, исчезла с барельефа, разбитая пулями португальских мушкетов), а где — бракосочетание Шивы и Парвати на горе Кайлас. Но мои слова казались такими легковесными, словно я рассказывал анекдоты. Да иначе и быть не могло. Величие искусства трудно переда