Нас не хотели пустить — швейцар вызвал нашего знакомого, и тот провел нас внутрь. Такая бдительность, объяснил он нам, является результатом инцидента, происшедшего в прошлом году. Поплавать в бассейне пришли несколько американских моряков, среди которых был один негр. Швейцар, не зная, под каким предлогом не впустить «цветного» в клуб, придумал отговорку, заявив, что вход разрешен только владельцам месячных абонементов. Однако один из моряков разгадал эту игру и демонстративно передал черному товарищу свой абонемент. С тех пор сюда впускают только по личному приглашению постоянных членов клуба.
Я просматривал в каюте газеты с таким чувством, словно разыскивал ценную пропажу. Они содержали либеральную правдивую информацию о невыполнении очередного хозяйственного плана, а также отчеты об успехах движения бхудан, упорно развертываемого учеником Махатмы Ганди — Винобой Бхаве. Он пешком путешествовал по стране, выпрашивая землю для безземельных. Недавно некий такур пожертвовал ему десять тысяч акров, а сам присоединился к свите босоного святого. Виноба Бхаве собрал уже в общей сложности больше восьми миллионов акров земли (из намеченных пятидесяти миллионов). В статье, исполненной восхищения и почтительности по отношению к неутомимому собирателю милостыни, звучали, однако, нотки меланхолического скептицизма. Все это было каплей в море в постоянно увеличивающемся море нищеты. Думая сегодня об Индии, я прежде всего уясняю себе, что в нашу эпоху это единственная страна, в которой мог действовать Ганди и существовать такое явление, как Виноба Бхаве. И что это не случайность, а следствие традиции, уходящей корнями в кажущиеся нам доисторическими времена императора Ашоки. Имеет еще значение и то, что существует общество, считающее статус доброй воли полноправным методом действия наравне с прагматическими средствами современной техники управления и распределения мирских благ. Я считаю, что нельзя этим пренебрегать, даже как символом.
Благословенный Дивали! Если б не он, наша стоянка здесь длилась бы не дольше двух дней. Сочетание техники девятнадцатого века с деревенскими методами работы дает неплохие результаты, и вот последние тонны руды исчезают в трюмах. Грузовики, при виде которых вспоминаются кадры кинохроник времен первой мировой войны, подъезжают к бортам, а обнаженные докеры, подпоясанные лишь ситцевой тряпицей, руками и копачами сталкивают красные глыбы в железные ящики, и гидравлический кран поднимает их на палубу. Тела рабочих не отличаются по цвету от припорошенной ржавой пылью руды.
Рупии кончились — труднее стало выходить в город. Последняя прогулка по «висячим садам» Малабарских холмов, где над ухоженными с педантичной аккуратностью клумбами и подстриженными живыми изгородями мелькают, словно хлопья сажи, черные сипы — «обслуживающий персонал» скрытых за деревьями парсейских башен молчания. Последнее посещение Дома моряка, где полки загромождены новинками издательства «Пингвин», которые никто не читает, а из-за дверей демонстрационного зала доносятся топот и ржание увлеченных детективным фильмом нескольких десятков молодых шведов, американцев и греков. Затем возвращение пешком в порт, потому что денег на автобус уже нет. Целые километры нищеты. Тротуары так плотно устланы телами спящих, что идти можно только по мостовой.
Бомбей не желает нас отпускать. Мы должны были выйти в море двенадцатого в полдень, но в наш док водворили огромного «грека» с грузом шотландских пони. Он так долго маневрировал в шлюзах, что прилив кончился и нам пришлось ждать до одиннадцати вечера.
Теперь уже и пропуска потеряли силу. Люки задраили еще утром. Мы снова обречены на палубное существование. Индия осталась позади, хотя она все еще рядом, за бортом. Она послала нам на прощание делегацию, так и излучающую кротость и обаяние. На набережной, в тени склада, сидят на корточках девочки, одетые в пестрое тряпье. Старшей не больше шести лет. В ноздрях блестящие колечки, на тоненьких ручках и ножках позвякивают браслеты. Они поочередно — поодиночке или парами — выходят вперед и танцуют; их руки совершают очаровательные, по-детски угловатые движения.
После каждого выступления из пролома в стене выглядывают матери маленьких танцовщиц. Бросая по сторонам пугливые взгляды, они проверяют, не видно ли поблизости полицейского, а потом мягкими шагами цыганок подходят к борту и, разметая складки вылинявших сари, протягивают к нам руки. Мы приносим им банки с соками. На сей раз это хорошие соки. Те, которые служили нам валютой в Акабе, были опечатаны баталером после проведенной в Бомбее санитарной экспертизы.
Со стороны бассейна релинг облепили бурые ястреба. Ежеминутно кто-нибудь из них молниеносным скользящим движением ныряет в узкую расщелину между двумя кораблями, чтобы поймать в воздухе брошенный через борт кусок. Голоса птиц нежны и жалобны — трудно поверить, что они вырываются из хищно изогнутых клювов.
Я спускаюсь в каюту. Растянувшись на койке, пытаюсь читать. Очень душно, пальцы оставляют влажные следы на страницах книги. Через окно я вижу высокий борт «грека», над ним угловатый фрагмент палубной надстройки, желтый вентилятор, два прямоугольных иллюминатора и в правом верхнем углу кусочек портового крана. Эта композиция в модернистском стиле двадцатых годов медленно темнеет. Буквы становятся неразличимыми. Из репродуктора плывет приглушенная индийская музыка — ритмичный звон струн, переливы бубенцов, плаксивый голос певицы, протяжно ведущей мелодию и вдруг неожиданно меняющей ее тональность и темп. «Я еще в Индии», — думаю я.
На палубе надо мной раздается шум. Множество ног топает по железным ступенькам. Я узнаю голос электрика.
— Что ты принес, болван?! — вопит он, — Давай длинный кабель.
На палубе что-то передвигают, что-то устанавливают на крышке заднего люка. В потемневшем окне я вижу сгрудившиеся у борта «грека» расплывчатые фигуры. «Подключай!» — кричит кто-то. И внезапно горестные причитания индианки заглушает абсолютно металлический рев репродуктора: «Чао, чао, бамбина…». Начинается вечерний киносеанс под открытым небом.
ВОЗВРАЩЕНИЕ ЧЕРЕЗ КРАСНОЕ МОРЕ
Нас ждет долгий, безостановочный путь по морю. После стольких неожиданностей, открытий, разочарований и волнений, после возбуждающе непривычной обстановки — это словно перспектива спокойной жизни на пенсии. По темно-синему морю пробегают небольшие быстрые волны, по небу плывут мелкие кучевые облака. Пока мы не встретили ни одного судна.
Большую часть времени я провожу в каюте, вызывая на листах бумаги образ другого, уже ушедшего мира — живущего в постоянной изнурительной тревоге, в обстановке повседневной жестокости и упорной надежды, мира, в котором я когда-то мысленно жил, мечтая о безмятежных далеких путешествиях. Случается, я так глубоко погружаюсь в него, что, отложив перо, ощущаю чудодейственное избавление. Я выхожу на палубу, и все вокруг кажется мне совершенно новым.
Морской пейзаж, когда с ним сталкиваешься изо дня в день, приобретает черты некоторой условности, подобно превосходной театральной декорации или заднику панорамы в кино. Может быть потому, что нельзя произвольно проникнуть в глубь него, и потому, что нам постоянно сопутствует с виду совершенно неподвижная линия горизонта. Это помогает сосредоточиться.
Однажды, сидя в шезлонге у борта, я оторвался от рассказов Бабеля и почувствовал себя так, словно меня неожиданно «катапультировали» в совсем другую действительность. Только что меня окружала подлинная до ощутимости атмосфера дореволюционной Одессы, запах нефти, чая и водки — и тут же широта голубого волнующегося пространства. Где я нахожусь? В Индийском океане.
Приходится прилагать усилия, чтобы не забыть о море. Только тогда видно, как беспрерывно оно меняется, сколько может показать прекрасного. Стоит повеять ветерку, как оно облекается в другие цвета. Потемневшую поверхность внезапно пересекают длинные полосы зелени, все время меняющей свои стальные оттенки. Перед носом судна в поясе серебристого предвечернего сияния неожиданно появляется извергающий пену кашалот — живое напоминание о библейском левиафане.
Я стараюсь не пропускать закатов. Часто они бывают банальны, разыграны небрежно, на скорую руку. Но случаются и тщательно, с большой режиссерской изобретательностью отработанные спектакли, насыщенные поэтическим чувством. В прозрачной пустоте перистые облака повисают в виде легчайших золотистых плюмажей, а под ними вытягиваются по диагонали темные хвосты лежащих ниже облаков, тень от которых дрожит на поверхности воды, усеянная мельчайшими сверкающими чешуйками розовой слюды.
Ежедневно мы получаем обратно по часу того времени, которое отдавали, когда ехали в ту сторону.
Семнадцатого ноября после полудня мы миновали лиловые, потрескавшиеся скалы Адена. Потом нам встретились дельфины — самое большое стадо, какое мне до сих пор приходилось видеть. Они спешили, энергично выскакивали из волн. Доплыв до нас, они повернули и густым косяком помчались возле носа. Дельфинов было около сорока. Я смотрел на них с очень близкого расстояния. Трудно уследить за их движениями. Они носятся, как торпеды. Когда они выскакивают, у них закрываются глаза (может быть, их слепит солнце?), а на мордах открываются круглые дыхательные отверстия. Некоторые переворачиваются в воздухе и падают в воду боком. Часто они весело кувыркаются под водой. Но ни разу один не задел другого. Я не мог налюбоваться четкостью этих упражнений. И их темпом, безусловно воплощающим чистую радость. С волнением я следил за ныряющими животными, восхищенный чудесным сочетанием механики и жизни. Как они это проделывают? Серебряная полоса поперечного хвостового плавника направлена вглубь — он похож на пропеллер, работающий на полных оборотах.
Начинает чувствоваться близость пролива. Корабли, разбросанные доселе в огромном пространстве, чаще показываются на горизонте. Невидимые еще берега все ближе и ближе придвигаются к нам. Проходя через Баб-эль-Мандеб, мы пробирались в гуще других судов, словно среди роя светлячков. Уже спустилась ночь, светлая и прозрачная. Небольшой месяц стоит в самом зените между салатными барашками облачков. Из моря серыми призраками подымаются скалы. Монотонно мигает морской маяк.