вычный голос демагогии объяснил бы мне все. Он кричал о чести, об истории, о борьбе до победного конца. Слова-ключи, слова-символы падали без передышки, словно сами представляли собой последние аргументы. Де Голль опозорил покрытый славой мундир французского солдата, предал, пренебрег Францией ради чужих интересов.
Де Голль понесет справедливое наказание. Какая то другая волна перекрыла ядовитый тенор оасовского пропагандиста.
Я вышел на палубу. Мы огибали мыс Бон. Направляясь к белым портам в голубых заливах, по морю спокойно плыли грузовые/суда и возвращающиеся с промысла рыбачьи катера. Когда мы были на уровне Бизерты, из глубины ясного неба выскочил блестящий реактивный самолет и с ревом совершил широкий круг над мачтами «Ойцова».
Радист получил сообщение, что мы должны идти в Лиссабон. Великолепно! Южный климат в конце концов одержал победу. Только иногда, при более сильном ветре, в нем чувствуется влажный вкус ранней весны. Мы с капитаном рассматриваем карты. Мариан был в Лиссабоне до войны. Он рассказывает чудеса о тамошнем ботаническом саде, о старых крутых улочках, об узкоколейке в центре города. Лиссабон оказался для нас сюрпризом. Мы уже не рассчитывали попасть ни в один порт по дороге. Наш восторг охлаждает Эдек, представитель команды. Он плавал на ближневосточной линии и в прошлом году был в Лиссабоне. Им вообще не разрешили сходить на берег. Поскольку было воскресенье, моряки придумали выход: они заявили, что хотят идти в костел. Тогда португальские портовые власти прислали роту полиции. В костел? Пожалуйста. На позднюю обедню под эскортом туда и обратно. Капитан прячет карты в шкаф. Мы утешаем себя мыслью, что за год многое могло измениться, но Лиссабон перестает нас привлекать. Тем временем арматор тоже от него отказывается. На следующий день мы получаем новые распоряжения. Уже не Лиссабон, а Малага. Что касается меня, я даже предпочитаю Малагу, однако и там надежда сойти на берег очень слаба. Никто из команды не плавал в Испанию. Поэтому мы настороже. У нас нет никаких оснований полагать, что Франко более либерален, чем Салазар.
Мы снова начинаем мыслить европейскими категориями. В арабских странах всегда можно рассчитывать на неразбериху, на несовершенство системы. Европа же последовательна.
Мы берем курс на северо-запад. Африканское побережье наконец исчезает из виду. Нас встречает дождь, и небо заволакивается облаками.
Двадцать восьмого на рассвете с правого борта показывается Сьерра де Альмерия. Этот горный пейзаж резко отличается от всех видов Востока. Он неизмеримо более выразителен. Непонятно почему, я растроган. Через окна рубки я гляжу на прекрасную картину, которая приближается и развертывается перед нами Солнце встает за кормой. Подцвеченные золотом облака усыпаны тоненькими блестящими арабесками. Порозовевшее море покрыто низкими волнами. Над самыми горами клубятся фиолетовые и синие тучи. Среди темных мрачных вершин висят рыжие облака. Город Альмерия белеет у входа в широкую долину. На холмах каменные стены и укрепления, в лежащих на большой высоте долинах разбросаны белые домики. На западе широко развернувшаяся драматическая декорация — грязно-фиолетовые полосы, завесы синих дождей и между ними просветы мокрого пространства цвета зрелых оливок. Так я и представлял себе Испанию: театрально-патетической, мрачной и суровой.
Солнце взошло и сразу же растаяло в тучах, облив желтые мачты и зеленую палубу призрачным холодным светом. Мы входили в шквал. Нос судна приближался к устремившейся ему навстречу темной завесе. Потом черное море в одну секунду покрылось быстро бегущими волнами, на которых плавали клочья пены. Суша исчезла, во всех щелях свистел ветер. Но и это кончилось. Осталась одна только серость — теперь можно, ни о чем не жалея, спуститься в кают-компанию к завтраку. Но я нахожусь все еще под впечатлением этого волнующего зрелища. Словно после концерта, когда музыка долго звучит в ушах, находя свое дальнейшее развитие, придавая всем чувствам и наблюдениям выразительность драматизированных каденций.
Почему я именно так представлял себе Испанию? В этом нет ничего удивительного. Я уже знал ее по портрету, правдивость которого с первого взгляда полностью завоевала мое доверие. Я видел это неспокойное грозное небо и дымящиеся горы на картинах Эль Греко. Я никогда не сомневался, что эти пейзажи помогают узнать нечто большее, чем топографию местности. Теперь я понимаю, почему Восток, даже в самых живописных своих проявлениях, никогда не мог меня так взволновать. С этой землей у меня не было связано никаких переживаний. В области искусства у Востока не было портрета. Его художники создали для него только условные изображения — часто восхитительные, но не выходящие за рамки декоративности. В портретах придворных, тщательно скомпонованных, нет ни следа страсти и терпения. Были, правда, у Востока и чужеземные портретисты, но те видели его только извне. Многочисленные банальные живописцы, охотящиеся за экзотической красивостью, за пальмами, верблюдами, смуглыми лицами и пурпурными тенями на песке. Правдивого, глубоко прочувствованного пейзажа Востока еще нет. Может быть, он не был нужен. Может, и этот элемент самопознания является особым, исключительным завоеванием Европы?
НАШ ДОМ — ЕВРОПА
В Малаге наш агент, дородный элегантный господин с ухоженными усиками, знакомясь, предупреждал удивление своих собеседников заранее приготовленной улыбкой:
— Совершенно верно. Пикассо. Да, дальний родственник. Ведь Пабло Пикассо тоже родился в Малаге.
Он привык к тому, что его фамилия производит впечатление, и немного кокетничал этим. Тем не менее он не мог знать, насколько символично прозвучит она в моих ушах в этот момент встречи с Европой.
Я задал ему вопрос, который у нас с Марианом так и вертелся на языке:
— Что нужно для того, чтобы попасть в город?
Он сделал шутливый приглашающий жест:
— Лучше всего спуститься по трапу.
— У нас нет виз, — объяснил я. — Мы не знаем здешних полицейских законов.
— А какое отношение к этому имеет полиция? Пока вы с ней не вступите в конфликт…
— Значит, можно получить пропуска?
— Зачем?
Мы все еще не могли поверить.
— А если нас задержат у ворот?
— Кто?
Движением головы он указал на окно. Бульвары маленького, состоящего всего из двух бассейнов порта примыкали непосредственно к центру города. Широкие ворота в ограде из проволочной сетки были распахнуты настежь.
Нас поразила чистота Малаги. Не по контрасту с городами Востока, хотя такое впечатление легко может создаться. Вполне достаточно сравнения с Италией или Южной Францией, не говоря уже о Польше. Здесь, в самой бедной европейской стране, даже нищета опрятна. Многочисленные слепцы, почти на каждом углу продающие лотерейные билеты, были в чистых рубашках и тщательно начищенных башмаках. Чувствовалось, что это вопрос собственного достоинства. Но не только чистотой завоевала Малага наши сердца. Красивых мест в ней искать не приходилось. Она ласкова и скромна и доступна с первого взгляда.
Прямо из ворот порта попадаешь на широкий проспект с тенистой аллеей посередине, усаженной пальмами, платанами и апельсиновыми деревьями, мелкие плоды которых поблескивают в темной листве, как елочные украшения.
На эту импозантную эспланаду выходят фронтоны солидных городских домов — типичной «недвижимости», обладающей, без сомнения, длинной историей семейных успехов и ипотечных записей. Попадаются там и современные административные здания или универмаги, но общий тон создают длинные венецианские окна с жалюзи и крыши, покрытые рифленой средиземноморской черепицей — зеленой, красной или рыжей.
Однако девятнадцатый век представлен только приморским фасадом города. Вглубь ведет запутанная сеть улочек и переулков, крутых, капризных, часто шириной не больше коридора старомодной квартиры. На этих улочках поперечные вывески магазинов почти достигают противоположных белых стен, эркеры и засаженные цветами балконы соприкасаются, а находящиеся в слишком близком соседстве окна закрыты цветными тентами. На многих из этих улочек нет тротуаров (для них просто не хватает места), на некоторых мостовых мелкими разноцветными камнями выложены замысловатые узоры.
Еще с моря мы видели на двух близлежащих холмах развалины каких-то крепостей или замков, но пока мы не стали их искать, поддавшись очарованию живого города. Теперешняя жизнь, а не старина казалась самой существенной чертой его настроения. Жизнь безусловно провинциальная, может быть, без большого честолюбия или полета, но столь естественно связывающая современные требования со старинной архитектурой и теснотой, словно избрала для себя такие рамки согласно своим привычкам и склонностям, не чувствуя их анахронизма, не возводя его в культ, но и не испытывая раздражения. Моросил мелкий дождь. Блестели мостовые, блестели автомобили и зонтики прохожих. Однако на улицах и в пассажах движение было очень бурным, хотя и лишенным южной крикливости или возбужденности. Люди важно раскланивались друг с другом, останавливались перекинуться несколькими доброжелательными фразами. Спокойное звучание голосов, сдержанность жестов гармонировали с мягкостью влажного воздуха.
Огненный темперамент Андалузии (так же как многократно воспетая красота андалузских женщин) казался мифом. Разве что такое самообладание служит внешней маской, скрывая пылкость чувств. Нам, однако, эта атмосфера буржуазной степенности была необычно приятна. Мы с удовольствием погружались в нее, отдаваясь течению петляющих улиц, лениво осматривая витрины магазинов, заходя в винные погребки, чтобы возле оцинкованной стойки среди рабочих в тиковых блузах и надвинутых на ухо беретах выпить стаканчик густой янтарной малаги.
Все наши маршруты неизменно заканчивались на тихой вымощенной камнем площади перед порталом огромного собора в стиле барокко. Очевидно, здесь сходились дороги старого города. Серая, произвольно расчлененная громада собора высоко вздымалась над окружающими домами. 01 одной из двух его башен была отсечена половина. Удивительный был этот барокко. Богатый и одновременно строгий, преувеличенно удлиненный в пропорциях и в то же время похожий на романский стиль благодаря тройным аркам окон. Рядом стояло небольшое прямоугольное здание с покатой крышей, связ