Вскоре Брендон получил титул герцога Саффолкского, однако герцогские поместья король удержал для самого себя.
Тем не менее Брендон искренне считал себя богатейшим и счастливейшим человеком на свете. Да и наверное он был одним из самых счастливых. Такая жена, как Мэри, очень опасна, если только не находится в полном подчинении. Но Мэри руками и ногами запуталась в шелковых петлях собственной сети и могла теперь расточать любимому все свои богатые дары любви и блаженства.
С этого момента прекрасная, чарующая, своенравная Мэри исчезает со страниц истории – вернейшее доказательство того, что она воздвигает незыблемый трон в сердце Чарльза Брендона, герцога Саффолкского!
Роберт Н. Стивенс. Тайна королевы Елизаветы
Глава I. Первое представление «Гамлета»
В три часа пополудни, в холодный мартовский день, в понедельник, 1601 года, на маленькой башенке огромного деревянного здания, расположенного на берегу Темзы, немного западнее Лондонского моста, взвился красный флаг и раздался звук трубы. Это огромное здание имело круглую форму, и большая часть его была даже без крыши; построено оно было отчасти на кирпичном, отчасти на каменном фундаменте. Это был знаменитый так называемый Круглый театр (Globe theatre); красный флаг и трубный звук обозначали, что «слуги обер-гофмейстера» сейчас начнут представление. В этот день, как гласила афиша на дверях, должна была идти «Трагическая история Гамлета, принца Датского», написанная Вильямом Шекспиром. Лондонские жители хорошо знали, что этот Вильям Шекспир – один из вышеупомянутых «слуг обер-гофмейстера» и написал уже несколько пьес, разыгранных этими «слугами». Многие из прочитавших афишу сразу угадали, что «трагическая история», вероятно, заимствовала свой сюжет из пьесы какого-нибудь старинного автора и что она уже не впервые появляется на сцене.
Шумная толпа людей всевозможных возрастов и сословий, в фуфайках, штанах, в брыжах и в плащах, в шляпах с перьями и в простых шапках, нетерпеливо ждала, чтобы раздвинулся наконец потертый занавес, отделявший сцену от зрительного зала, похожего на огромный круглый амбар. Вдоль стен этого театра шли деревянные галереи, а под ними возвышалась площадка, разделенная на ложи, называвшиеся «комнатами» и украшенные спереди цветною материей. Сцена и комната актеров были покрыты соломенной крышей, а деревянные галереи заменяли крышу ложам.
Самая внутренность театра, имевшая форму буквы «О» и называвшаяся «двором», была вся заполнена почтенными гражданами, учеными, судьями и адвокатами в черных одеждах, здоровенными солдатами и всевозможным другим людом самых различных профессий или совсем без профессий. Все они говорили, смеялись, покупали фрукты, пиво и вино у бесчисленных продавцов, сновавших повсюду, и над их головами не было никакой крыши, кроме голубого неба. Здесь не было ни сидений, ни пола под ногами, все стояли прямо на земле.
Толпа в этом так называемом дворе ждала начала представления с нетерпением. Разодетая же в бархат и шелк знать сидела в своих ложах и лениво посматривала на более интересную публику в галереях, причем имела скучающий, разочарованный вид. Наиболее солидные граждане в галереях и во дворе, очевидно, пришли сюда, чтобы за шесть или восемь пенсов получить то удовольствие, на которое они могли рассчитывать за свои деньги. В самой верхней галерее собрались мальчики, поедавшие яблоки и грызшие орехи; они боролись между собою и рады были смеяться своим собственным шуткам, так же как и тому, что происходило на сцене. Во дворе виднелась группа разодетых женщин известного пошиба, они курили, как мужчины, и отстаивали, как могли, свои места от других. Две или три дамы, мало заботившиеся об общественном мнении и презиравшие его, сидели открыто в ложах, но в масках.
Время от времени, до начала представления, появлялся какой-нибудь молодой аристократ, надушенный, украшенный перьями и драгоценными камнями, вооруженный шпагой с золотой рукояткой, вложенной в бархатные ножны; он, высокомерно и презрительно поглядывая кругом, проходил в «комнату» лордов, то есть в главную ложу, выходившую к сцене, или же отправлялся прямо на сцену, покрытую циновкой, и садился там на трехногий стул, который приносил сам или который подавал ему паж, получивший этот стул у театрального служителя за шесть пенсов. Там на таких же стульях, по бокам сцены, восседали другие аристократы; некоторые из них разговаривали между собою, некоторые играли в карты; отсюда ясно можно было расслышать, как актеры смеялись и болтали в актерской, делая последние приготовления к началу представления.
Один из франтов, восседавших на стульях около сцены, зажег свою трубку и сказал, обращаясь к другому и слегка пришепетывая:
– Много пройдет еще времени, раньше чем лорд Соуптгемптон явится сюда посмотреть на своего друга Вильяма.
Соуптгемптон в это время сидел в Тауэре, так как он был замешан в заговоре, душою которого был герцог Эссекский, окончивший свою жизнь на плахе в феврале месяце; теперь судили его сообщников.
– Может быть, и мы все не скоро увидим опять игру Вильяма после этой недели, – ответил его собеседник, щекотавший тростью ухо третьего лорда. – Разве вы не знаете, что актерам обер-гофмейстера приказано теперь отправляться играть в провинцию за то, что они играли «Ричарда II» в присутствии приверженцев герцога Эссекского, когда те замышляли свой заговор?
– Дело в том, что я был погружен с головой в любовь к одной прелестной даме в Блекфиаре в продолжение целого месяца, и поэтому я ничего не знаю о том, что происходило здесь за последнее время.
– Происходило то, что я вам сейчас говорил, и вот потому-то у нас за две последние недели было столько новых пьес, и между ними две пьесы, написанные Вильямом Шекспиром. Актеры должны иметь в запасе несколько новых пьес для провинции, особенно для университетских городов. Ведь эти актеры были, собственно говоря, в большой дружбе с эссекскими заговорщиками; счастье их, что у них при дворе много других друзей, вроде Уот-Ралея, иначе они тоже очутились бы в Тауэре вместо провинции.
Первый франт, посматривая на черный занавес, закрывавший часть сцены, сказал сквозь зубы:
– Вильям Шекспир должен быть сегодня в надлежащем расположении духа, чтобы разыгрывать свою трагическую историю: друг его Соуптгемптон в тюрьме, Эссекс казнен, сам он высылается из столицы. Удивляюсь только, как такой сердечный человек, как Шекспир, джентльмен в полном смысле слова, может находить удовольствие в подобной компании, как он вообще может быть актером и в состоянии писать пьесы для увеселения этой вонючей черни.
Каковы бы ни были воззрения самого Шекспира на этот счет, в данную минуту у него были другие заботы в голове. В пустой актерской, закрытой занавеской со стороны сцены, он ходил от одного актера к другому; многие из них не были еще совсем одеты, другие уже наклеили себе парики и фальшивые бороды, иные успели загримироваться и ходили взад и вперед, повторяя про себя свою роль с озабоченным видом. Шекспир успокаивал всех и, казалось, волновался меньше всех присутствующих. Он уже отчасти облачился в свое одеяние Духа отца Гамлета, и только его волнистые волосы, слегка рыжеватые, как и его заостренная клином бородка, еще не были спрятаны под шлем, который он должен был потом надеть. Его добрые карие глаза быстро и осторожно оглядывали всех актеров, и, когда он убедился, что актеры для первой сцены уже совершенно готовы и другие тоже скоро будут одеты, он подал наконец знак поднять флаг и затрубить в трубы.
При виде этого флага последние запоздавшие ускорили свои шаги, чтобы поспеть в театр вовремя. Многие аристократы подъезжали на лодках прямо из своих роскошных дворцов, расположенных на набережной, ехали также верхом на лошадях или в колясках или же переплывали Темзу на яликах; остальные граждане: адвокаты, солдаты, матросы и простой народ – стекались со всех сторон на паромах или пешком от Лондонского моста и из ближайших мест. При звуке трубы публика в театре громко воскликнула: «А-а!» Послышались и другие восклицания в этом же роде. Все актеры высыпали из актерской, некоторые подошли к самому занавесу, другие остановились недалеко от него, – сейчас должно было начаться первое представление «Гамлета», обессмертившего потом имя своего автора – Шекспира.
В актерской, где оставалось всего только несколько человек, ожидавших реплики, вызывавшей их на сцену, ясно было слышно все, что говорилось на сцене, а также слышны были комментарии и громкие замечания публики во «дворе» и напыщенный смех аристократов, смеявшихся над собственными шутками. В узкие высокие окна врывался холодный бледный свет мартовского дня и падал прямо на лицо молодого стройного актера, усы которого были так хорошо прикреплены, что их нетрудно было принять за настоящие; в те времена, когда вообще было в моде красить волосы, настоящие бороды и усы часто казались фальшивыми. Волосы молодого человека были чудного каштанового цвета, но это был их естественный цвет. Его голубые глаза и довольно резкие черты лица придавали ему отчасти добрый, отчасти горделивый вид; он старался стоять спокойно, чтобы ни одним движением не выдать беспокойства, снедавшего его, как это всегда бывает с главными актерами, когда они впервые выступают в новой пьесе.
В это время к нему подошел вдруг юноша в женской одежде – в длинном платье с пышными рукавами, фижмами и на высоких каблуках; он шел то медленно и плавно, как подобает грациозной девушке, которую он играл, то подпрыгивал и скакал, как мальчик, каковым он и был на самом деле. Он весело заметил:
– Смелее, Гель, не делай такой похоронной мины, у тебя, кажется, ноги дрожат больше, чем у самого Шекспира, между тем пьесу-то написал он; посмотри-ка на него: вот он надел свой шлем и идет играть Духа так же спокойно, как будто надел шапку, чтобы идти в таверну выпить стакан пива.
Гель сначала хотел было принять обиженный вид, но, поняв вовремя, что умница мальчик, игравший Офелию, видит его насквозь, тяжело вздохнул и сказал: