Никто из присутствующих как бы не замечал этой потрясающей сцены. Россель серьезно изучал рисунки обоев, старый Шёпф вынул свой платок и обтирал им очки. Эльфингер стоял у рояля спиною к жениху и невесте и перелистывал какие-то ноты, Анжелика бросилась в объятия приемной матери Франциски, а Коле, без всякой видимой к тому причины, пожимал руку Розенбуша.
Когда Юлия несколько оправилась и осторожно высвободилась из объятий своего супруга, к новобрачным подошел Шнец, безжалостно крутивший до тех пор свою бороду, и пожелал им всякого счастья; это послужило сигналом общих поздравлений, рукопожатий, объятий и восторженных выражений радости. Все заговорили зараз: каждый пожимал руки жениху и невесте. Минуту тому назад все были растроганы, но теперь все видимо старались как можно скорее освободиться от этого настроения, очевидно, находя его излишним и неуместным.
Анжелика, позвонив стаканом, призвала всех к порядку и пригласила садиться за стол. Молодые должны были через несколько часов уехать, а так как жених еще не начинал укладываться, то приходилось поневоле торопиться свадебным пиршеством.
Все уселись по местам; Шёпф занял почетное место по правую руку невесты, Розенбуш подсел к Анжелике, а Россель, избегавший вообще за столом женского соседства, сел рядом с приемной матерью Франциски. О самом торжестве можно только сказать, что Россель предоставил в распоряжение Анжелики свою кухарку и прислугу и принял на себя также выбор вин. Впрочем, кроме самого разве Росселя, никто не обращал особенного внимания на то, что именно приходилось есть и пить. Те, которые сидели против молодых, до того были погружены в созерцание красоты Юлии и блаженства Янсена, что почти окончательно забывали о своих тарелках. Анжелика то и дело протягивала через стол руку, чтобы пожать руку своей подруги.
Юлия намеревалась уехать со своим мужем в Италию и отыскать там местечко, в котором они могли бы основаться. Избрав себе окончательно новую родину — во Флоренции, Риме или Венеции, молодые предполагали возвратиться в Мюнхен, чтобы захватить с собою Франциску, которую было бы неблагоразумно брать теперь с собою в зимнюю свадебную поездку.
Между тем Юлия, выбрав удобную минуту, вступила со стариком Шёпфом в переговоры о будущности его внучки. Несмотря на все влияние, которым она пользовалась в кружке своих знакомых, ей было нелегко победить упрямство старика. Все уверения в искренности раскаяния пожилого барона остались тщетны, не помогли также и намеки на возможность блестящей будущности для девушки. Наконец Юлия обратилась к хитрости и просила Шёпфа исполнить ее желание, хотя в качестве свадебного подарка, в котором он, старый друг ее мужа, вероятно, ей не откажет. Старик Шёпф не мог противостоять такой просьбе. Он торжественно обещал исполнить все то, о чем будет просить его барон. Тем не менее нельзя было не заметить, что немедленное примирение деда Кресценс с ее отцом было, в сущности, невозможно.
Янсен, слышавший весь разговор, несмотря на то, что он веден был вполголоса, поблагодарил старого своего приятеля крепким пожатием руки. Сам он, от избытка счастья, был, казалось, не в силах вымолвить ни слова.
Веселый говор друзей долетал до него точно издалека. Он устремил неподвижный взор на стоявшие перед ним цветы, не смея поднять глаза на чудную женщину, которая теперь уже действительно ему принадлежала; ему только с трудом удавалось улыбнуться, когда все общество разражалось дружным хохотом над какой-нибудь шуткой Шнеца или удачным замечанием Анжелики.
Только двое из собеседников, обыкновенно не отличавшиеся молчаливостью, казались на этот раз как-то особенно рассеянными. Эти двое были Розенбуш и Коле — единственные члены общества, обладавшие даром стихосложения. Оба они чувствовали необходимость импровизировать соответствующий случаю торжественный тост, но так как им приходилось теперь действительно импровизировать, то каждый, по врожденной скромности, старался уступить слово другому. Они с жаром торговались между собою вполголоса по этому поводу.
Розенбуш уверял, что его муза носит охотнее соккусы, чем котурны и, следовательно более охотно подвизается на поприще комедии. Коле утверждал, что по этому самому для Розенбуша легче настроить свою лиру на подобающий случаю веселый тон, между тем как сам он, Коле, боится, что его произведение будет слишком патетическим или же элегическим. Прения эти не мешали, однако, каждому из них на всякий случай втихомолку слагать свой тост.
К тому времени как подали десерт и старый Эрих раскупорил шампанское, оба тоста уже были готовы. Заметив это, Шнец позвонил стаканом и пригласил поэтов разрешиться наконец произведениями лиры, которую они настраивали уже достаточно долго. Коле и Розенбуш вскочили зараз со своих мест и также поспешно уселись при громком взрыве общего хохота. Каждый из них горел желанием предоставить другому «слово», и вследствие такой скромности обществу угрожала опасность лишиться обоих тостов. При таких обстоятельствах Россель нашел полезным предложить кинуть жребий, который выпал на долю Коле. Он, краснея, поднялся с места, наполнил свой бокал и, с трудом скрывая волнение, изложил в стихах горячие свои поздравления и пожелания молодой чете и выразил надежду на скорое возвращение Юлии и Янсена из дальних стран, на радость и утешение оставшихся друзей.
Затем Коле, чокнувшись бокалом с молодыми, осушил его и бросил об пол так, что он со звоном разбился вдребезги. Это вызвало бурное восторженное «ура!», причем полетело на пол еще несколько стаканов. Посреди шумных возгласов и пожеланий, сопровождаемых шумным тушем, исполненным Эльфингером на рояле, вдруг раздались гармонические звуки свадебного марша из «Сна в летнюю ночь». Все немедленно замолкло и внимало волшебным звукам, которые заставляли слушателей забыть, что теперь была не летняя, а зимняя звездная ночь, не терпящая других духов, кроме тех, которые незаметно играли в пенящихся бокалах шампанского.
Музыка смолкла, а тишина еще не нарушалась. Невеста, в сопровождении Анжелики, удалилась в соседнюю комнату и вскоре вернулась в дорожном костюме. Шнец уговаривал Розенбуша прочесть прощальное стихотворение. Но, против своего обыкновения, услужливый Розанчик на этот раз отказался наотрез и ограничился обещанием написать свои стихи на бумаге и, разукрасив виньетками, послать их отъезжающим вслед.
— Становится уже поздно, — сказала Юлия, — а нам надо еще проститься с ребенком. Мы оставляем его в верных руках и надеемся скоро с ним опять увидеться.
Она обняла и горячо поцеловала приемную мать Франциски; затем, торопливо пожав руки остальным посетителям и обменявшись с ними на прощанье несколькими словами, она поспешно вышла на улицу.
Янсен был тоже глубоко взволнован прощанием с друзьями и просил их отказаться от проводов. Тем не менее Анжелика не могла согласиться выполнить его желание. Остальные гости подошли к окну. Они видели, как молодые уселись в карету. Старик Эрих, которого брали также с собою, влез на козлы; Анжелика, встав на подножку, обняла еще раз свою подругу и, казалось, не могла от нее оторваться. Наконец она отошла от кареты, дверцы захлопнулись, оставшиеся в комнате гости, держа в руках зажженные свечи и бокалы с вином, подошли к растворенным настежь окнам и прокричали отъезжающим последнее «прости».
КНИГА СЕДЬМАЯ
ГЛАВА I
В раю вдруг как-то опустело. В залах, где прежде до полуночи раздавались шумный говор и смех, теперь только изредка собирались немногие, и то неразговорчивые, угрюмые посетители. Даже вино не могло разогнать скуку. Молча сидели гости за своими бокалами, ожидая, что вот-вот на кого-нибудь найдет прежнее веселое настроение духа и что счастливец своим примером увлечет также и остальных. Странно, что немцы, любя общительность и даже чувствуя в ней до некоторой степени потребность, сами вовсе не выказывают ни малейшего желания помочь хоть сколько-нибудь горю. Они вовсе не сознают за собою обязанности быть общительными и по мере сил и возможности поддерживать общий разговор; они посещают общество, как посещают театр, думают, что исполнили свой долг, критикуя в качестве зрителей действующих лиц, и считают себя вправе жаловаться на скуку, когда актеры находятся в дурном расположении духа. Рай, очевидно, клонился к распадению, окончательной судьбе всякого общества, пережившего апогей своего процветания. Впрочем, упадку рая много способствовали также некоторые внешние обстоятельства. Прежде всего ему недоставало Янсена, который представлял собою мощную личность, придававшую всему райскому обществу его характеристическую особенность. Вследствие того, что Янсен никогда не стремился к господству в кружке товарищей, ему беспрекословно предоставляли там первенство, принадлежавшее ему по праву, обусловленному прямодушием, зрелостью и гениальностью его суждений. После отъезда Янсена, может быть, и удалось бы еще сохранить до некоторой степени прежние традиции, но, к сожалению, самые веселые и влиятельные из членов рая вынуждены были, силою обстоятельств, искать уединения. Так, например, старика Шёпфа, с тех пор, как он нашел свою внучку, ничто не могло заставить проводить вечера вне дома. Он совершенно посвятил себя укрощению юной упрямицы и по необходимости действовал крайне осторожно, так как девушка совершенно серьезно грозила убежать от деда, если он мало-мальски вздумает стеснять ее свободу. О каком бы то ни было систематическом ученье она ни за что не хотела и слышать. Ценз была убеждена, что вполне исполняет свой долг, заведуя небольшим хозяйством деда, и обнаруживала в этом отношении значительные способности; свободные же свои часы посвящала она на прогулки с дедом.
О друзьях деда, Янсене и Шнеце, и даже о внезапно исчезнувшем Феликсе, она никогда не справлялась. Благодаря хорошей жизни и более удовлетворявшей ее в нравственном настроении обстановке, она похорошела и немного пополнела. Теперь Ценз могла вполне удовлетворить врожденной своей наклонности наряжаться, так как дедушка Шёпф был рад одевать ее, как куколку. Поэтому неудивительно, что страсть Ро