Он все еще по-прежнему регулярно замыкался в своей мастерской, под предлогом того, что предпринял какую-то громадную таинственную работу. В сущности же, он даже и не прикасался к кистям, а проводил время, сидя у печки, в которой он поддерживал небольшой огонек дощечками от разломанных ящиков и обломками старых развалившихся садовых заборов. Так просиживал он целые дни, завернувшись в плед, с погасшей сигарой во рту, вперив на какой-нибудь предмет неопределенный взор. По временам он осматривал движимое свое имущество, выискивая между различными антиками вещь, с которой ему было бы всего легче расстаться, передавая ее в руки ветошника.
Значительная сумма, которую ему пришлось истратить, вконец истощила остатки его скромного имущества. Тронутый смертью верного пса, Розенбуш хотел сделать Янсену приятный сюрприз и поставил на холмике в саду, над могилою Гомо, памятник с глубокомысленной надписью:
HIC LACET HOMO
Nihil humani a se alienum putans.[112]
Это была простая, но очень красиво отесанная гранитная глыба. Даже буквы надписи не были вызолочены. Тем не менее стоимость монумента превышала вдвое наличный капитал Розенбуша, так что художник принужден был продать саблю и перевязь древнего кирасира, заржавленный трензель времен Тридцатилетней войны и свою последнюю алебарду, не считая того, что ему пришлось написать масляными красками портрет жены монументного мастера.
О своем положении он не сказал ни слова никому, даже не исключая и Эльфингера, и держал себя при открытии памятника Гомо с достоинством, убедившим всех, что он действительно встретил какого-нибудь мецената, который ссудил его деньгами в задаток на новую большую его картину. То обстоятельство, что он, несмотря на зимние морозы, явился в одном фраке, легко можно было объяснить торжественностью, которою он обставил все дело.
Вначале Розенбуш старался поддержать по наружности свое веселое расположение духа. Он описал свадебный пир в самых чувствительных стихах, присоединив к этому описанию подробный рисунок памятника и еще несколько иллюстраций, касавшихся до обстоятельств, сопровождавших его открытие, и послал все это во Флоренцию, где на первое время остановились Янсен и Юлия. Баталист истратил последний свой крейцер на уплату почтовых расходов по пересылке этого послания. В этот день он пообедал в девять часов вечера в кредит, но тем не менее пошел спать совершенно почти голодный.
Розанчику удалось обмануть почти всех своих знакомых улыбающимся видом, с которым он драпировался в свой плед, и огорчениями в любви, которыми он рисовался; не удалось лишь провести два неусыпно следивших за ним зорких глаза.
Эти проницательные глаза принадлежали его соседке Анжелике, которая тоже была далеко не так весела, как на Рождестве. Страстная потребность что-нибудь боготворить и выражать свой восторг словами и жестами, с отъездом счастливой четы, не находила более себе пищи; Анжелика думала, что теперь, когда она нашла в Янсене идеал художника, а в Юлии — идеал красоты и любезности, она могла бы удовлетворить потребность непосредственного обожания даже и чем-нибудь более скромным. Сначала художница старалась заставить себя восторженно любить Франциску, рассчитывая перенести восхищение, которое чувствовала к родителям, на ребенка. Но ходить часто к Франциске было для нее далеко и притом девочка не выказывала особой охоты к сближению, а потому Анжелика мало-помалу отказалась от своих замыслов и удовольствовалась лишь тем, что посещала девочку по воскресеньям и восторженно рассказывала приемной ее матери об изумительных способностях ребенка.
Благоразумная «маленькая женщина» принимала эти восторженные излияния довольно холодно, отчасти потому, что вообще не любила преувеличений, отчасти же от того, что собственные ее дети оставались при этом в тени.
При таких обстоятельствах приемная мать Франциски была очень рада, когда было получено весною письмо от Юлии с просьбою привезти, с наступлением благоприятной погоды, девочку во Флоренцию. Юлия писала, что она, к сожалению, не может, как прежде надеялась, приехать за Франциской сама, так как доктор, «имея на то серьезные причины», запретил ей пускаться в такое дальнее путешествие. Янсен и она сама сильно скучают по ребенку, а потому просят приемную мать Франциски оказать им еще одну услугу и вместе с тем взглянуть на то, как они устроились в Италии.
К письму были приложены дорогие подарки остальным детям и записка к Анжелике. Юлия убедительно просила свою подругу проводить Франциску в Италию и, если можно, провести у них все лето. Янсен, со своей стороны, подтверждал это приглашение самым дружественным образом. Путевые деньги были присланы по расчету на троих.
Легко представить себе, что чувствовала Анжелика, получив подобное послание. Ей представлялась надежда снова увидеть и обнять всех, кого она так любила и боготворила. С сильно бьющимся сердцем и разгоревшимися щеками сидела она неподвижно перед мольбертом. Никогда еще не чувствовала она себя зараз такою счастливой и такою несчастною, никогда не обуревали ее такие несовместимые одно с другим желания.
Тем не менее Анжелика решилась отказаться от предлагаемого ей счастья; но, приняв это решение, она, несмотря на свое геройство, показалась себе такою жалкою, что начала горько-горько плакать, не замечая, что слезы капали на акварельный рисунок, за которым она только что работала, и покрывали прелестные цветы чересчур уже естественной росой.
ГЛАВА III
Чтобы объяснить отказ Анжелики, необходимо будет приподнять завесу тайны, которую художница до сих пор тщательно скрывала не только от всех окружавших, но даже, насколько это было возможно, и от самой себя.
Единственный человек, с которым ее миролюбивая душа вела вечную войну и который, по-видимому, не обладал ни одним из качеств, необходимых для того, чтобы приобрести ее любовь и расположение, теперь сильно ее интересовал. За последнее время Анжелика принимала до того близкое участие в его судьбе, что собственные ее удачи и неудачи и даже только что предложенное ей счастье отступали совершенно на задний план.
Что ожесточенная ненависть переходит иногда в горячую любовь, известно уже давно и само по себе не представляет ничего необыкновенного. Гораздо труднее понять, каким образом вполне искреннее чувство пренебрежения к какой-либо личности переходит в совершенно противоположное чувство нежной любви, причем преобразование чувства вовсе не обусловливается соответственным превращением или же изменением особы, служащей ему объектом. Загадку эту разрешить трудно, тем более что презрительное отношение Анжелики к соседу основывалось не на пренебрежении к нему как к художнику или же человеку, достоинства которого она не могла оценить с первого раза. Пренебрежение это основывалось на коренных свойствах мужского и женского характеров. Будучи сама далеко не мужественна, Анжелика чувствовала себя сильнее, решительнее и тверже Розенбуша, а так как в ней всегда было стремление подчиняться чему-нибудь более высокому и сильному, чем она сама, то ей ничто не могло показаться смешнее, как мысль, что ее сотоварищ художник, музыкант и пиит, наряжавшийся в шелк и бархат, словно бородатая девушка, мог быть опасен для ее сердца.
Когда поэтому, вместе с воспоминанием о похищенном у нее в рождественскую ночь поцелуе, несмотря на всю невинность этого поцелуя, стал все чаще и чаще являться образ самого похитителя, возбуждавший в ней всегда какой-то девственно-стыдливый страх, Анжелика изо всех сил отделывалась от этой слабости и старалась увеличивать в собственных глазах недостатки легкомысленного своего обольстителя. При этом она необыкновенно много занималась его личностью и ловила себя на том, что изучала похвальные его качества несравненно ревностнее, чем недостатки; к счастью или несчастью, у нее оставалось много времени для подобных исследований. По справедливому замечанию Шнеца, после отъезда Янсена и Юлии наступили для нее каникулы, так как ей некого уже было боготворить. Еще более способствовала развитию в ней нежного настроения действительная забота о том, что с соседом творится что-то неладное и что если не поспешить на помощь, то дело с ним может, пожалуй, кончиться плохо.
Узнав, что он голодает и мерзнет, Анжелика вздохнула свободнее и тотчас начала обдумывать, как бы ему помочь. Она не хотела сообщать другим о своем открытии, так как решила, что Розанчик должен быть обязан своим спасением ей одной, и притом не подозревая этого. Сама она не могла похвалиться избытком приходов над расходами. Так как она не терпела шарлатанства в искусстве и всегда строго относилась к самой себе, то ей приходилось лишь кое-как сводить концы с концами. Нередко случалось ей оставлять у себя заказанную картину, несмотря на то, что заказчик был ею совершенно доволен, только потому, что ей самой картина не вполне нравилась.
Насильственно-веселая улыбка, с которою встречал ее Розенбуш на лестнице, тишина в его комнате, где давно уже не слышно было треска весело топящейся печки и звуков флейты, аккомпанирующей писку мышей, так болезненно отзывались в сердце Анжелики, что она не побоялась даже войти в долги, чтобы спасти старого приятеля от окончательного банкротства.
Дело происходило в апреле, в светлое солнечное утро; художница проводила Франциску и приемную ее мать до железной дороги и таким образом распростилась с последним существом, которым еще кое-как могла восторгаться.
Анжелика медленно возвращалась в мастерскую, с полною решимостью искать утешения исключительно в одном искусстве. Но, взойдя на лестницу, она ошиблась дверью, и вместо того, чтобы войти в свою мастерскую, где ждало ее свеженатянутое на раму полотно, она постучалась к батальному живописцу, которого не видала уже в течение нескольких дней.
Розенбуш узнал ее по стуку. Он всегда высказывал сожаление, что она не играет на фортепьяно, тогда как у нее такой великолепный туше. Тем не менее баталист как будто вовсе не хотел впускать к себе соседку; по крайней мере, она принуждена была три раза заявить, что ему, в данном случае, молчание не поможет, так как инкогнито нарушено уже тем, что его видели сквозь замочную скважину. Затем Анжелика объяснила, что непременно должна войти к соседу минут на десять, так как у нее есть для него заказ. Наконец Розанчик медленно поднялся, вздыхая, дотащился до дверей и отодвинул задвижку.