[114] Милая, обещай мне забыть возможно скорее все мои злые шутки и поверь, что я заметила опасность, в которую попало мое сердце, еще задолго перед тем, как злодей сделал мне чистосердечное признание. Я ничего не писала тебе об этом, потому только, что считала все дело непозволительной глупостью со стороны моего сердца, и даже сегодня еще не могу верить себе вполне. Ты знаешь, что я никогда не была особенно счастлива действительным счастьем, поэтому я думаю еще и теперь, если он в самом деле любит меня так, как уверяет, то я все же от этого не особенно много выиграю. В таком случае, его непременно убьют (он идет на войну, вольноопределяющимся госпитальным служителем); тем не менее я и не подумала останавливать его. Я всегда обвиняла его главным образом в недостатке мужества. Теперь пусть война послужит испытанием его любви. Интересно узнать, сохранится ли в нем это чувство в дыму пороха и среди ужасов битвы. О, Юлия, что мне приходится выстрадать! Не знаю, как я перенесу эту разлуку! Я буду рисовать мало и скверно, но зато наживу много седых волос, и он сознает тогда свое заблуждение!.. Но, да будет воля Божия! Кто имеет право думать единственно лишь о своей ничтожной личности в этом необъятно великом мире? Все пришло в движение, все волнуется. Эльфингер тоже отправляется на войну (его маленькая монахиня, кажется, довела его до отчаяния), и, что вас порадует, Шнец снова поступил в полк и, кажется, будто снова переродился. Коле, посетивший меня сегодня после обеда, глубоко меня растрогал. Бедняжка проклинал свое плохое здоровье, которое не дозволяет ему также отправиться в поход. Он набросал великолепную картину, изображающую Германию, которая, низвергнув русалку со скалы Лорелей, стоит на этой скале, воодушевляя победною песнью своих сынов к предстоящей борьбе с врагами. Россель, чувствуя, что он сам становится ни к чему не годен, как только он не может сидеть на вольтеровском кресле, немедленно пожертвовал тысячу гульденов в пользу раненых. Каждый делает то, что может; что касается до меня, то я обращу в корпию полотна, предназначенные для картин, не говоря уже о том, что я жертвую также кровью собственного моего сердца.
Прощай! Наслаждайся невозмутимым райским миром прелестного юга и пиши чаще, моя дорогая, единственная, милая, счастливая сестра! Розенбуш кланяется; пройдет еще две недели — а затем во всем доме, в котором когда-то весело жило столько дорогих людей, будет биться одно только сердце твоей Анжелики».
ГЛАВА V И VI
Когда старик Везувий, очнувшись от долгого сна, зажигает свой факел, распространяющий на расстояние нескольких часов пути темно-багровый свой свет, то зарево этого факела отражается также и на хижине бедного виноградаря. В колодце, находящемся возле этой хижины, волнуется вода, и опытный наблюдатель в состоянии, по клокотанию воды в колодце, определить силу извержения так же верно, как и по силе волн, бушующих в море, омывающем подножие разрушенных городов.
Точно так же и колоссальные мировые события отражаются на обыденной жизни простых смертных.
Определить следы этих событий не только на полях битв, но также и в домах, и хижинах частных лиц, представляет собою чрезвычайно серьезную задачу. Психологическая сторона истории минувшей войны, к сожалению, до сих пор разработана еще очень мало.
Описание битв между французами и немцами в романе было бы неуместно. Оно принадлежит, скорее, к области эпической поэзии. Если б в то время, когда судьбы народов всецело поглощают судьбы отдельных людей, действующие лица нашего романа занимались исключительно своими собственными, единичными целями, стремлениями и интересами, то они были бы, в сущности, лишь жалкими, эгоистическими натурами. К счастью, мы знаем из письма Анжелики, что каждый из них старался, по мере сил и возможности, принять участие в общем деле. С тем большим сожалением должны мы сознаться, что сама авторша этого письма не сумела удержаться на высоте, соответствующей величию происходивших в то время событий.
Хотя райская замкнутость художнической жизни, в которой одна красота служила целью всех стремлений и единственным источником права, была расторгнута и предана на жертву суровой действительности, но Анжелика на это не жаловалась. На ней отразилось также восторженное настроение, охватившее членов артистического кружка, в той же мере, как охватило оно и целую немецкую нацию, с бессознательным увлечением подчинившуюся тому, чего избежать было невозможно.
Тем не менее обыкновенно столь мужественной душе художницы не удалось сохранить до конца это героическое настроение, которому поддались даже самые слабые натуры.
Прощаясь с Розенбушем, она держала себя довольно спокойно. Она считала обязанностью оставаться в минуту разлуки твердою, показывая на собственном примере, как должно жертвовать общему делу своими заветнейшими мечтами. Но это отозвалось на ней впоследствии. Едва она осталась одна, как начала упрекать себя за то, что выказала совершенно ей неприсущую, какую-то неженственную жестокость, которая должна была охладить Розенбуша, вместо того чтобы привязать его к ней. Она тотчас же написала баталисту длинное письмо, в котором впервые высказала ему свою горячую любовь. Самым трогательным образом просила она Розенбуша без нужды не подвергать свою жизнь опасности, послала ему рецепты от ревматизма, желудочного катара и прочее и умоляла давать ей хоть раз в неделю о себе весточку.
Эти еженедельные письма Розенбуша, казалось, только одни и привязывали ее к жизни, если не принять во внимание почти механическую деятельность ее в собраниях общества женщин и на дому. Своих знакомых Анжелика навещала только по получении вышеупомянутых писем. С раскрасневшимся от счастья лицом прибегала она тогда к Шёпфу, чтобы сообщить о том, как живется Эльфингеру и Розенбушу, и просила, чтобы ей в точности указали, на приобретенной Росселем подробной карте, место, где находится ее возлюбленный. Ко всему остальному она, по-видимому, относилась без всякого интереса, она, казалось, утратила даже свой обычный юмор. Она оживлялась, только когда заходила речь о вольных стрелках и коварстве сельского населения Франции. Ей постоянно казалось, что на ее возлюбленного нападают, что его грабят, мучают и даже убивают, несмотря на красный крест на белом поле, который она сама ему приготовила и собственноручно нашила на рукав. Она так потешно проклинала все войны вообще и Франко-прусскую в особенности, рассказывала при этом такие невероятные примеры собственной трусости, доходившей до галлюцинаций, что возбуждала всеобщий хохот слушателей, которым под конец сама заражалась и возвращалась затем домой уже с несколько облегченным сердцем.
За все время войны она не бралась за кисть. Никто не заказывал ей цветов, а потому, вместо того чтобы писать на полотне масляными красками, она разрезала его на полоски и сшивала в бинты.
Анжелика никому не показывала писем, которые получала от друга своего сердца. Это, говорила она, не газеты, а любовные письма, принадлежащие исключительно ей одной. Она решилась расстаться только с одним письмом, чтобы порадовать им на Рождество свою подругу во Флоренции. Юлия должна была чувствовать всю громадность принесенной ей жертвы, зная, что для Анжелики дороже всего на свете были эти любовные послания, писанные рукою ее жениха. Впрочем, послание это, написанное в стихах, было менее нежно, чем другие. Доказывалось тем, что к нему была приложена отдельная записка в прозе, где были изложены более интимные сердечные дела. Верный мудрому изречению Эльфингера: «Чем сильнее любовь, тем слабее стихи» — Розенбуш остерегался писать свои письма в стихах, за что Анжелика втайне была ему очень благодарна.
Передадим вкратце содержание рождественского письма, писанного стихами 24 декабря 1870 года из главной квартиры наследного принца.
Розенбуш полушутя, полусерьезно жаловался Анжелике на одолевающую его порою тоску по родине; благодарил свою возлюбленную за разные присылки и бранил за то, что она напрасно тратится, говорил, что если она будет так продолжать, то им обоим непременно придется пойти с сумою. Впрочем, он каялся ей, что не мог устоять против искушения и брал на поле битвы где и что только было можно взять. Таким образом, он составил себе целое сокровище: запасы сюжетов и материал хоть на целую тысячу картин из боевой жизни. Он часто упрекал себя за то, что среди ужасов битвы, среди самых кровавых сцен, в нем вдруг пробуждалось желание взять карандаш и набросать какой-нибудь эскиз. По этому поводу он замечал, что страсть к искусству может превратить даже, вообще говоря, добродушного человека в бесчувственное животное. Тем не менее он честно исполнял свою обязанность рыцаря ордена святого Иоанна, и только по возвращении к ней распакует свои сокровища. Он убедился, что до сих пор заявлялся только пустяками, что только после первого сражения ему представилась действительность. Поэтому он не желает более видеть свою картину «Сражение при Люцене» и просит ее сжечь. Относительно общих приятелей он сообщал, что Эльфингер ранен в голову сабельным ударом, писал, что видается иногда со Шнецом и в последнее свое посещение встретил там, к величайшему своему удивлению, Феликса, вступившего, тотчас по объявлении войны, поручиком в ряды ландвера. Несмотря на восторженные выражения радости со стороны его, Розенбуша, Феликс держал себя очень холодно и, обменявшись чисто по службе со Шнецом несколькими словами, тотчас же уехал. По наведенным справкам, Феликс отличался отчаянной храбростью и давно уже заслужил Железный крест. Шнец, произведенный в капитаны, стал теперь совсем иным человеком и кланяется ей.
ГЛАВА VII
Суровая зима войны 1870/71 года прошла, весна принесла с собою мир. Вместе с тем облегчилось в значительной степени крайнее напряжение сил, начинавшее уже ощущаться в Германии. К лету победоносные войска возвращались на родину.
Прошло ровно два года с того дня, с которого начался наш рассказ. В Терезиентале снова стоит страшная жара. Все так тихо, что можно было бы даже расслышать звуки флейты из комнаты батального живописца. Но флейта эта молчит. Вообще, кругом, несмотря на рабочий день, господствует воскресная тишина. Нигде не видно экипажей или проходящих, озабоченно и торопливо снующих по улицам. Тем не менее гигантская бронзовая статуя Баварии, по-видимому, нисколько не поражена этою торжественною тишиною. Впрочем, это и понятно: она, даже не подымаясь на цыпочки, может видеть через крыши домов ворота, на которых стоит такая же бронзовая дама, как и она сама, только гораздо меньше ростом. Дама эта стоит в колеснице, запряженной четырьмя величественными львами с громадными гривами. Вот почему гигантская статуя знает, отчего все так тихо, отчего все кругом словно вымерло.