Когда человека поражает внезапная радость или испуг, тогда вся кровь его стремится к источнику жизни — сердцу, так что оконечности мгновенно ослабевают, точно пораженные насмерть. Точно так же и все население города Мюнхена толпами стекалось к Триумфальным воротам. Там сосредоточились все помыслы и стремления жителей, так как сквозь эти ворота должны были вступить в этот день победоносные войска. Гигантская бронзовая женщина могла, вероятно, раньше всех заметить на дороге сверкающее оружие и развевающиеся знамена. На ее обыкновенно строгих, замкнутых губах, казалось, будто скользнула радостная улыбка. Внимательный наблюдатель, одаренный известною дозою фантазии, мог бы в эту минуту заметить, как она чуточку подняла свой венок и несколько раз приветствовала им победителей. Это случилось в то самое мгновение, когда на всех городских колокольнях раздался звон колоколов и сотни тысяч голосов, слившихся в одно восторженное восклицание, известили о том, что показался в виду передовой отряд.
Впереди полка, половина которого осталась под Гравелотом и на других полях сражений и потому получившего вдвойне благодарность, сыпавшуюся на него из окон по обе стороны улиц, ехала худощавая, но гордо державшаяся на коне фигура капитана Шнеца, грудь которого была украшена несколькими знаками отличия. Он был весь покрыт венками и букетами. Случалось, что цветы, предназначавшиеся всаднику, падали на землю, но толпа сбежавшихся мальчишек передавала их тотчас же по назначению. Шнец украсил ими свою саблю, каску и даже уздечку лошади, хотя вообще он и не был особенным любителем цветов. Да и теперь Шнец делал это не ради собственного удовольствия; он знал: там, у окна, в первом этаже этого большого дома, сидела худая и рано состарившаяся женщина. Но ее, обыкновенно бледные, щеки покрылись сегодня румянцем, а потухшие от горя глаза снова загорелись огнем молодости. Этой-то женщине и хотелось ему показаться в цветах. До сих пор она носила лишь терновый венок, теперь же он хотел показать ей цветущую будущность, которую завоевал себе и ей. Но она могла его видеть только издали. Как только доброе, честное, загорелое его лицо, обрамленное черною бородой, поравнялось с домом, у нее потемнело в глазах, так что она видела лишь сквозь туман, как он салютовал ей саблей, слегка наклонив при этом свою увенчанную цветами голову. Она выронила из дрожащих рук ею самою сплетенный венок к ногам стоявшей у окна толпы. Но, должно быть, толпа знала, кому именно венок этот предназначался, и двадцать рук, устремившись доставить его по назначению, передали его всаднику, который, сбросив с своей сабли все прежде полученные гирлянды, украсил ее одним этим венком.
В некотором расстоянии от него едет другой всадник, на котором с видимым удовольствием останавливаются взоры женщин и девушек, хотя его никто не знает. Он, со своей стороны, только изредка и как бы случайно останавливает свои темные глаза на ком-нибудь из зрителей или зрительниц. Кого ему здесь искать и кого бы он мог желать здесь увидеть? Только чтобы не обидеть Шнеца, просившего оказать ему дружескую услугу, Феликс, после некоторого колебания, согласился принять участие в этом торжественном въезде и снова увидеть город, с которым у него было связано столько горьких воспоминаний. Сколько пришлось ему пережить в эти два года с тех пор, как он явился сюда в качестве ученика скульптора! Несмотря на полное убеждение в том, что для него, взамен радостей, остается одно только сознание исполненного долга — он тем не менее не мог не поддаться восторженному настроению этой торжественной минуты.
Его красивое лицо, возмужавшее во время войны, утратило на минуту обычное свое печальное, холодное выражение, в глазах у него светилась какая-то ясная и спокойная сосредоточенность. Он ехал по дороге, усыпанной цветами, при громе пушечных выстрелов, при колокольном звоне и восторженных криках толпы. Все это, взятое вместе, до некоторой степени поколебало в нем уверенность в том, что для него самого впереди нет уже более счастья. Он увлекся общим упоением величественного торжества, увлекся идеей, что он, увенчанный цветами, с крестом на груди, с еще едва зажившими ранами, один из виновников этого единственного в своем роде торжества, и мысль эта могла заставить его на время забыть разбитое счастье молодости.
По окончании торжественного въезда Феликс отправился в ресторан, в котором, он был уверен, что не встретит в тот день никого из знакомых. Здесь, среди простолюдинов, уселся он под тенью ясени. Перед ним, как во сне, пронеслось все пережитое им в эти два года, с тех пор, как он здесь впервые сошелся с Янсеном и его друзьями, до настоящей минуты, когда он чувствовал себя таким одиноким среди этой толпы, в которой не было у него ни одного друга.
Сад уже начал пустеть, когда Феликс неожиданно почувствовал, что кто-то ударил его по плечу. Это был Шнец. Он не сказал ни слова Феликсу о только что пережитом радостном свидании, но в выражении его лица, в его голосе было столько необычайной радости, что Феликс впервые позавидовал счастью тех, кого ожидали в тот день близкие, любящие сердца. Феликс охотно покинул бы город еще до наступления вечера. Он снова впал в мрачное настроение, но обещал Шнецу провести с ним целый день и не мог не принести этой ничтожной жертвы приятелю, оказавшему ему, за время войны, так много разных услуг.
— Я избавлю тебя от визитов, — сказал Шнец, выходя с приятелем из ресторана. — Но мы должны навестить наших инвалидов и пожать руку толстяку. Он никогда не простит тебе, если ты его не навестишь и не захочешь пожелать ему счастья на новом поприще; к тому же твое инкогнито нарушено. У окна, из которого общий наш приятель Эдуард следил за торжественным вступлением войск, сидела одна особа, когда-то очень интересовавшаяся твоею личностью. Особа эта, несмотря на присутствие супруга и деда, очень свободно обнаружила свой патриотизм и сразу высыпала на тебя все цветы из корзины. Но ты, конечно, проехал мимо, ничего не замечая?
— Рыжая Ценз? И она меня узнала?
— Несмотря на твой мундир и коротко остриженные волосы. Но приучись называть ее более почетным именем: она теперь госпожа Кресценция Россель, урожденная Шёпф. Мне об этом писали уже давно, но ты так упорно отказывался слушать новости о мюнхенских наших знакомых, что я умолчал об этом событии. Россель, как тебе известно, потерял все свое состояние. Оно находилось в руках брата, у которого был торговый дом, состоявший в постоянных сношениях с Францией. Брат Росселя вследствие войны обанкротился, и наш толстяк сделался бы нищим, если бы у него не было дома в городе и виллы на озере. Он продал немедленно дом со всем скарбом и, конечно, продал дешево, так как во время войны ни у кого не было лишних денег, но все-таки выручил значительную сумму, так что может жить одними процентами, хотя, конечно, уже не таким grand seigneur,[115] как прежде, а гораздо скромнее. На виллу нашелся бы тоже покупатель, но, чтобы не помешать Коле докончить свои фрески, Россель не хотел ее продавать, а решился — чего никто от него не ожидал — сбросить свою лень и приняться опять за кисть, конечно, при этом вздыхая и проклиная всех и все. Этот героизм пробил, кажется-таки, наконец ледяную кору, облекавшую сердце рыжеволосой упрямицы. Ей особенно понравилось то, что Россель ни разу не жаловался на потерю состояния, а искренно горевал о брате. Как бы то ни было, может быть даже и от того, что он значительно похудел, частью от любви, частью же так как был принужден отказать своей превосходной кухарке, но эта странная девушка наконец над ним сжалилась. В одно прекрасное утро она явилась в скромно убранную квартирку, которою приходилось довольствоваться бывшему Сарданапалу, и объявила ему, без всяких околичностей, что она передумала и теперь соглашается выйти за него замуж. Она, правда, вовсе в него не влюблена — она была влюблена только раз, и то весьма неудачно, — но он ей также и не противен, и так как он теперь нуждается в жене, понимающей кое-что в хозяйстве, то пусть хорошенько посмотрит, не найдется ли в том же доме еще комната и кухня, и тогда она могла бы хоть сейчас у него остаться.
Пока у них все обстоит благополучно. Старик Шёпф, конечно, перебрался к ним. Коле, отказавшийся между тем от руки и сердца, предложенных ему тетушкой Бабеттой и, несмотря на Мец и Седан, спокойно рисовавший свою сказку о Венере, живет также с ними. Россель рисует великолепные картины, причем беспрестанно толкует о бесполезной трате сил и мечтает о тех временах, когда ему будет можно успокоиться. Я предполагаю, что в глубине души, даже помимо супружеского своего счастья, он гораздо более доволен теперешней своей жизнью, чем бесплодными рассуждениями, которыми занимался прежде, лежа на боку.
ГЛАВА VIII
Пробираясь по улицам, украшенным флагами и венками, сквозь густую толпу, находившуюся в самом праздничном настроении, Феликс и Шнец дошли наконец до английского парка.
— Куда ты меня ведешь? — спросил Феликс. — Здесь вблизи нет лазарета, если только здешним горожанам не вздумалось устроить лазарет в китайском павильоне.
— Иди только, — возразил Шнец, — успеешь узнать, куда я тебя веду. Сама королева-мать выбрала помещение для лазарета. Правда, многие бедняки со вздохом подтвердят изречение: Hodie eris mecum in paradiso.[116]
— Как, лазарет в райском садике, в самом раю? Даже самым смелым мечтателям нашего кружка не могло присниться, что нам будет когда-либо суждено здесь увидеться, и еще при таких именно обстоятельствах.
— Sic transit![117] Впрочем, приятели наши слишком веселые райские пташки, чтобы не вылететь в одно прекрасное утро отсюда.
Войдя в ворота сада, они заметили, что все скамьи под деревьями были пусты, хотя садики при других ресторанах, мимо которых им случилось проходить, были совершенно переполнены народом. Надпись над воротами объяснила изменившееся назначение райского сада. Навстречу попадались им люди с серьезным и задумчивым выражением на лицах, иногда с заплаканными глазами, преимущественно женщины с детьми; если же встречались мужчины, то болезненный вид их обнаруживал, что они