[121] на театр, которым будут пользоваться одни берлинцы.
— Конечно! — воскликнул с жаром Эльфингер. — И они будут совершенно правы. Поэтому-то я предлагаю сделать образцовый театр достоянием всей нации. У нас, слава богу, существуют железные дороги, благодаря которым актеры и теперь могут играть в течение одного и того же сезона на нескольких сценах. Все это следует только регулировать. Шесть зимних месяцев в Берлине, месяц каникул и четыре месяца торжественное странствование государственных актеров по всем городам Германии, в которых есть мало-мальски сносные храмы муз, затем снова месяц отдыха и таким образом in infinitum.[122] Не возражайте мне, пожалуйста. Разумеется, встретятся некоторые затруднения, но когда дело пойдет на лад, все будут непременно удивляться, отчего оно давно уже не было поставлено таким образом. Разве в народе, к которому вернулось самосознание и который выучился стоять, ходить и говорить, разве в таком народе не должен также развиться талант изображать из себя настоящих людей? Я… ну, положим, я уже сошел со сцены. Но тем не менее я буду способствовать осуществлению этого плана. Я буду давать уроки декламации, просвещать молодых актеров, научу их, как следует читать стихи (рапсоды еще в древности были всегда слепые), и при помощи милой моей жены моя гигантская память даст мне, наверное, возможность…
В эту минуту вошел в комнату молодой доктор. Он услыхал в коридоре речь Эльфингера и напомнил теперь, что больному не следует волноваться. Шнец и Феликс поспешили с ним проститься.
— Надеюсь, что вы не уедете из Мюнхена, не повидавшись с Анжеликой? — сказал Розенбуш, и Феликс, который от души желал бы ни с кем более в Мюнхене не видаться, не мог не обещать ему этого. Он не заметил лукавого взгляда, которым баталист обменялся со Шнецом. Хотя Феликс не надеялся более видеться с обоими больными, он все-таки покинул их несколько успокоенный. Он знал, что каждый из них стоял у той цели, к достижению которой стремился.
ГЛАВА IX
Выйдя из рая, приятели снова затерялись среди шумной толпы, которая увлекала их по направлению к городу. Мимо них в блестящем экипаже проехала старая графиня, рядом с ней сидела ее дочь, а напротив помещались сын и зять, оба в мундирах и украшенные знаками отличия. Счастливая старушка выставляла, так сказать, напоказ молодую славу своей семьи. Она узнала Шнеца и дружески с ним раскланялась. Феликса она, кажется, не узнала, хотя и рассматривала его сквозь лорнетку.
— Добрые ребята! — пробормотал Шнец. — Несмотря на все их недостатки, они дрались молодцами. Однако наймем-ка дрожки. Молодой супруг, конечно, живет почти за городом, там, где-нибудь на выезде…
Подъехав к жилищу Росселя, небольшому, невзрачному домику, они заметили в окне, заставленном цветами, женскую головку, которая тотчас же скрылась.
— Должно быть, хозяйка дома, — сказал, улыбаясь, Шнец. — Она, конечно, ожидала тебя и принарядилась. Смотри, победитель, крепись!
Посетителей встретила, однако, не Ценз, как думал Шнец, а горничная, проводившая их прямо в мастерскую. Мастерская эта была меблирована очень скромно сравнительно с тою, которая помещалась в собственном доме Росселя, где он обыкновенно покоился на медвежьей шкуре. Здесь не было дорогих гобеленовых обоев, бронзы и мебели а-ля Ренессанс, но зато на мольбертах стояло несколько оконченных и только еще начатых картин. Сам художник встретил их без сюртука с палитрой и кистями в руках.
— Вот и вы! — воскликнул Россель, — благодарите богов за то, что возвратились с целыми членами и неистерзанными лицами. Вы славно поработали! Мы тоже сидели не совсем без дела и если не работали для императора и государства, то, по крайней мере, также нельзя сказать, чтобы и pour le roi de Prusse.[123] Пока мы забавляемся этой пачкотней, но надо надеяться, примемся и за что-нибудь лучшее. Ради бога, не рассматривайте эти картины, это только несчастные опыты, так сказать, пробы кисти. Да и вообще вам не стоит здесь особенно много осматриваться — quantum mutates ab illo.[124] Из всего моего бывшего хозяйства у меня остался только этот стакан. Он представляет собою камертон, необходимый для поддержания связи с прошедшим. Меня тоже не следует рассматривать чересчур пристально. Я опустился, друзья мои, очень опустился; как видите, опустился до последней возможности. Куда девалась моя полнота? Впрочем, работая с восьми часов утра, можно поневоле похудеть! Погодите, я позову жену. Она, правда, несколько вышла из обычных размеров, но тем не менее представляет теперь самый интересный предмет во всем доме.
Он усадил друзей на небольшой кожаный диван, уступавший — увы! — во всех отношениях знаменитому восточному дивану прежних дней. Шнец и Феликс между тем имели достаточно времени для того, чтобы рассмотреть картины, в которых было столько истины, такая ясная, изящная красота форм и колорита, что они пришли в настоящий восторг и выражали друг другу свое удивление.
— Вы слишком снисходительны! — послышался за ними голос Росселя. — Впрочем, может быть, и правда, что я стал порядочным колористом; ведь недаром же в продолжение целых десяти лет воздерживаешься от собственных грехов, думая только о том, как бы постигнуть тайну великих художников; но если свойство это не будет применено к делу, то оно неминуемо уподобится таланту, зарытому в землю, и может даже погибнуть вконец подобно тому, как погибают растения в погребе. Впрочем, разве теперь кто спрашивает о том, какой колорит придает живописец человеческой коже, изображает ли он ее свежею или дубленою? Самое главное теперь — мотив, идея, в особенности же если она отзывается патриотизмом. Тем не менее, не во гнев вам, господа герои, мы можем обходиться и без вас, разумеется, с условием прикрыть какой-нибудь юбочкой наготу этой нимфы и одеть хоть самые коротенькие штанишки на мальчика-рыбака.
— Но мы удаляемся от главного предмета, — заметил Шнец.
— Где же твоя жена?
— Она извиняется, но ни за что не хочет показаться в том весьма уважительном состоянии, в котором находится теперь. Я ей прямо сказал, что она, вероятно, конфузится господина барона… Конечно, отвечала она, поручика я бы не стала стесняться. О, если б я не был под башмаком супруги! Я мечтал всегда о безголовых женщинах, но убедился теперь, что они самые упрямые и настойчивые. Впрочем, в данном случае, это мне на руку. Как бы ни был человек свободен от предрассудков, он тем не менее непременно скорчит глупейшую физиономию, когда его жена, краснея и конфузясь, станет в его присутствии здороваться со своею первою и единственною любовью. Не отобедаете ли вы завтра у меня? Могу предложить немного, но от души: un piotto di macheroni, una brava bistecca, un fiasco di vino sincero[125] — я думаю, что тогда и хозяйка дома…
Феликс извинился, ссылаясь на предстоящий ему на другой день отъезд.
В эту минуту вошел Шёпф, который за последнее время еще более состарился. Темное старческое лицо его почти совершенно заросло белыми как снег волосами и бородой. Он был очень весел и с большим оживлением расспрашивал Шнеца и Феликса об их приключениях и подвигах. Старик выразил надежду, что они навестят Коле на вилле и полюбуются его фресками. Коле отлучался из виллы только на несколько часов и немедленно после торжественного вступления войск поспешил обратно к своей работе. Когда Феликс отказался и от этого предложения, то старик как-то вопросительно взглянул на своего зятя и затем оставил в покое молодого человека, которому, очевидно, хотелось поскорей убраться из Мюнхена.
Феликс должен был рассказать о полученном им назначении в Мед. В главной квартире давно уже обратили внимание на энергию и осмотрительность молодого барона. Благодаря знанию французского языка и юридических наук, а также общему нежеланию поручить управление завоеванными провинциями исключительно одним пруссакам, Феликса назначили помощником коменданта пограничной с Францией крепости. Чтобы справиться с предстоящей трудной работой, нужны были свежие силы, не только знакомые с обычными правительственными формами, но также и прошедшие житейскую школу и вынесшие оттуда привычку к быстроте действий и сообразительности, необходимым в непредвиденных случаях.
Серьезное лицо Феликса несколько оживилось. Когда он заговорил о предстоящей деятельности, в каждом его слове звучала твердая решимость. Другие, кажется, не замечали этого, и Россель еще на лестнице крикнул ему: «до свидания!», как и в былые времена, когда каждый был уверен, что непременно на днях свидится с приятелем.
Феликс и Шнец вышли уже на улицу, когда барон услыхал, что его назвали по имени. В верхнем окне, между зеленеющими комнатными растениями, он увидел г-жу Россель, весело кивавшую ему головой. Ее нежный цвет лица, казалось, стал прекраснее прежнего, небольшой изящный чепчик, кокетливо приколотый несколько сбоку к золотистым волосам, придавал маленькому личику какую-то особенную прелесть.
— Не думайте, что я не хочу более знаться со старыми друзьями. Я сегодня буквально осыпала вас цветами, а вы, гордец, даже не подняли головы. Все-таки же вам придется поднять ее теперь, чтобы посмотреть на меня. Впрочем, мундир вам далеко не так идет, как статское платье; я сама теперь такая страшная, — я не могу принудить себя показаться вам в этом виде. Но через шесть-восемь недель вы должны будете непременно пожаловать на крестины, слышите? Муж вам еще напишет — отговорок не принимаю. Если это будет мальчик, как, по-видимому, и должно быть, то его назовут непременно Феликсом, а теперь прощайте и будьте счастливы, желаю вам этого от души: вы заслуживаете этого вполне.
С этими словами веселое личико скрылось в верхнем этаже, не ожидая ответа Феликса.