нибудь неделю пароксизм у меня проходит, я оказываюсь опять в состоянии взглянуть спокойно на свой безумный порыв и бросаю свою картину в темную комнату к другим зародышам бессмертных творений. Ах, почтеннейший: на свете так много работают, что такой скромный, безвредный художник, как я, может быть терпим, даже хоть в качестве противоядия против этой эпидемии деятельности?
— Оставим на сегодня наше давнишнее яблоко раздора, — улыбаясь, заметил Янсен. — Я не считаю проигранным мое старое пари, что ленивая, пропитанная софизмами, шкура покажется тебе когда-нибудь тяжелою, и ты начнешь тогда заботиться о своем счастье иным образом. Пока не мешало бы хоть зайти ко мне. Желал бы знать, что скажешь ты о моей вакханке, да и, кроме того, у меня есть еще много нового.
— Приду, Ганс; ты знаешь, как я люблю видеть у тебя на фабрике грозный пример прилежания. Да, кроме того… ведь, кажется, в следующее воскресенье у нас соберется «рай»?
— Да: в последний раз перед осенью. Большинство готовится разъехаться на лето, и недели через две нас останется в городе только трое.
Художник проводил приятелей до решетки палисадника и, дружески прощаясь с Феликсом, выразил надежду видеться с ним чаще.
— Что это там у вас за «рай»? — спросил Феликс, когда они остались одни на улице.
— Скоро сам узнаешь. Раз в месяц мы собираемся и стараемся обманывать себя и вообразить, что, несмотря на воцарившийся в этом мире грех, можно воротиться в состояние невинности. Года два это нам до известной степени удавалось. Собирался кружок хороших людей, одинаково глубоко проникнутых сознанием непроизводительности наших общественных учреждений. Но немец — существо не социальное: в нем нет того, что составляет прелесть общества у романских и славянских племен. Он не понимает удовольствия приятного разговора так просто, ради беседы с примесью известной извинительной фикции и вместе с тем в нем не выработана также и действительно гуманная скромность по отношению к ближнему. Между тем все это могло бы развиться и у нас в больших городах. Теперь же в этом отношении дела идут как-то уж очень жалко. Так, например, в нашем художественном городе, в притягательном центре искусств, приходится выбирать из двух зол одно: или обыкновенное образованное общество, где только и думают лишь о еде и питье и где редко можно найти чем удовлетвориться за натянутость благовоспитанной скуки, или же филистерский кружок за стаканом пива. Поэтому-то мы и попробовали устроить собственное свое общество, которое, конечно, может выполнять свое назначение в таком только случае, если все члены его будут связаны одинаковым стремлением к личной свободе и одинаковым уважением к свободе своего ближнего. Кто не будет корчить из себя добродетели, а явится таким, каков он на самом деле, тот будет желанным гостем, разумеется, в таком случае, если действительно неприкрашенная его человеческая природа такова, что на нее можно глядеть без гнева и отвращения.
ГЛАВА Х
В первые дни странствования по мюнхенским улицам Феликс всецело испытывал на себе очарование южногерманской народной жизни, свободной, ненадломленной силы, так и прорывающейся наружу, и вечно праздничного настроения души, принявшей своим девизом краткие: «если позволите» и «как вам будет угодно». С каким-то злорадством наслаждался он тем, что мог делать и делал именно то, что строго запрещалось в резиденции третьеклассного герцогства, из которого он бежал. Он входил в самые отчаянные, полные табачного дыма таверны, в самые скромные харчевенные сады, ел на непокрытых столах, пил из кружек, которые сам выполаскивал у колодца, и, казалось, для полного счастья недоставало ему только одного, чтобы высшее аристократическое общество, с которым он разорвал все сношения, нечаянно прошло бы мимо и с немым ужасом убедилось бы, как счастлив беглец в своем добровольном изгнании.
И все-таки, как все связанное с упрямством оставляет в душе тайное недовольство, так и у него нельзя сказать, чтобы все было совершенно спокойно на сердце. Как ни весело, казалось, ходить без помочей и соглядатаев, но все-таки это было уже не то чувство, которое он испытывал несколько лет тому назад, во время первых своих путешествий. В те минуты, когда он отдавал себе полный отчет в своих ощущениях, когда он не хотел себя ни ослеплять, ни обманывать, ему приходилось с некоторым стыдом сознаваться, что он уже не настолько молод для того, чтобы удовлетвориться вполне жизнью искателя приключений, состоящей лишь в перемене пестрых сцен. Он сознавал, что в зрелые годы как-то обращаешь более внимания на пьесу и роль, которую в ней играешь, чем на кулисы и зрителей, сидящих в партере.
Сначала Феликс серьезно и с жаром принялся за ученье. Но у него была слишком чувствительная совесть для того, чтобы пройти забвением слова, сказанные ему Янсеном относительно художнического его призвания. Если бы друг отнесся радушно к его решению, то, почем знать, может быть, он, несмотря на все недостающее ему для счастья, почувствовал бы себя тем не менее хорошо, насколько вообще это возможно в нашем несовершенном мире. Теперь же гордое сердце Феликса шептало ему, что хорошие, добрые окружающие его люди в душе не считают его правым и смотрят на него, как на странного человека, бросившегося на искусство за отсутствием другой подходящей благородной страсти и, так сказать, из одного каприза.
Впечатление неполноты счастья усиливалось еще тем обстоятельством, что отношения барона к единственному старому его другу, с которым, несмотря на ежедневные свидания, ему так страстно хотелось жить вместе, не могли дойти до прежней короткости.
Когда они познакомились друг с другом несколько лет тому назад в Киле, где Феликс слушал курс юридических наук, они скоро, в полном смысле слова, стали неразлучными. Одинокому художнику необходим был друг, с душой, что называется, нараспашку, для того, чтобы первое время, когда он, несмотря на свой талант, работал еще ощупью, друг этот ободрял его живым участием; Феликс, со своей стороны, очень скоро сознал бесцельность безалаберной жизни своих товарищей и необходимость для себя общества Янсена. Счастливейшим временем юности представлялись ему те часы, когда он, вырвавшись из студенческого кабака, смотрел, как Янсен занимался благородным искусством, или когда по временам и сам он пробовал свои силы, те часы, когда вечерком, в тесной комнатке, за скудной едой и скромной кружкой пива, вел он с приятелем своим задушевную беседу. Уже и тогда Янсен обладал своеобразным, замкнутым, твердым и сильным характером, стремившимся в желаниях своих лишь к тому, что мог он добыть своей собственной силой. Все знали, что он был родом из крестьян и сделался художником по собственному влечению, без постороннего вмешательства учителей и благодетелей, единственно лишь силою железной своей воли. Еще удивительнее было то, что он мог образовать себя и в других отраслях знаний, так что никто не мог подметить в нем недостатка сведений, необходимых для образованного человека. Мало-помалу талант скульптора начал обращать на себя внимание; явились кое-какие заказы, давшие ему средства к существованию. Но так как он не любил являться в общество напоказ, в качестве интересного дикого зверя, отказывался от заигрыванья с дамами и от эстетических вечеров, то первый порыв участия скоро охладел и общество перестало наконец обращать внимание на чудака, так грубо восставшего против новейших стремлений искусства, и предоставило его самому себе, голым богам Греции и нескрываемому презрению к общепринятым обычаям.
Таков был Янсен при первом знакомстве с Феликсом, и теперь, по прошествии нескольких лет, барон не находил в друге своем большой перемены. Скульптор по-прежнему, казалось, избегал всяких отношений с людьми, не имеющими ничего общего с его искусством, и оставался в задушевной своей жизни недоступным даже для своих ближайших приятелей; впрочем, и для него года не прошли совершенно бесследно. Они ослабили в нем связь с единственным человеком, которому он прежде так беззаветно доверялся, и после первого прилива прежней нежности между друзьями наступило чувство ровной, спокойной привязанности, средняя температура которой была разве на один градус повыше температуры дружеской приязни, существовавшей между Янсеном и остальными членами маленького кружка. В продолжение долгих часов, которые ученик проводил со своим учителем за работой, были сотни случаев заговорить о старом. Но скульптор, по-видимому, избегал всяких воспоминаний. В прежние времена они не скрывали друг от друга своих любовных приключений, и теперь тоже Феликс несколько раз заговаривал о своей невесте. Но в таких случаях перед Янсеном точно будто являлось какое-либо привидение. Горькой насмешкой или какой-нибудь шуткой придавал он разговору другой оборот и вскоре после этого впадал в еще более мрачное молчание.
Феликс чувствовал, как эта холодная сдержанность тяжело ложится на его и без того не отрадное состояние души. Потерпев крушение в любви, он надеялся вернуться к дружбе, и увы! — взамен прежнего зеленеющего острова своей юности он встретил и тут голый и неприютный берег, на котором вместо прежней мягкой почвы торчали повсюду твердые утесы.
Раз вечером, когда он шел один, в не очень веселом расположении духа, вдоль Бирненштрассе, встретил он прелестную незнакомку, теперь ежедневно приходившую в Анжелике, но ревностно укрываемую ею от всех посторонних взоров. Она, казалось, возвращалась с прогулки, так как в нескольких шагах от нее шел старый слуга, несший ее плащ. Феликс поклонился и на поклон ему ответили с некоторым смущением; очевидно, дама его не узнала. Он видел, как дама эта вошла в дом, где она жила, и как вскоре потом угловая комната нижнего этажа осветилась зажженною лампой. Было бы нетрудно посмотреть в низенькое окно на «прелестную незнакомку». Но он не чувствовал к этому ни малейшего стремления, хотя и восхищался ее красотой. Встреча с хорошенькой женщиной или вообще красивые лица наводили на него тоску, напоминая неудачную его любовь.