ЭПИЛОГ
На сегодня пока будет довольно.
А впрочем, пусть почтенное собранье
Нас подарит еще минутою вниманья;
А то фантазия по южному пути,
Пожалуй, в ад могла бы забрести.
От сыновей, которых сам отец признал за чертово отродье, нельзя, конечно, ожидать проку. Почтенная публика, может быть, думает, что дальнейшие подвиги их могли бы послужить темой для какой-нибудь дерзкой, пикантной пьесы, например во вкусе Оффенбаха или Парли. Но она ошибается. Цель у нас была самая нравоучительная! Братья, попав ко двору, начинают свою карьеру самым адским образом. Царь становится к ним очень милостив, в непродолжительном времени двор и все царство начинают кутить напропалую. Даже сама царица, эта непорочная лилия, отдается в сети чертова отродья. Поэт Каспар (он, впрочем, переменил при дворе свое грубое имя на более благозвучный псевдоним) сумел при помощи своих песен закрасться в сердце царицы. Остальным двум братьям также чертовски везло. Но, к величайшему прискорбию дьявола, козни его, как и всегда, обращаются лишь к торжеству добродетели. Царица, которую дьявол заставил изменить долгу и верности, запечатлевает свое раскаяние трагическим самоубийством. Сатана проигрывает ловко обдуманную партию. Родные его сыновья, как только прошел у них первый юношеский пыл, разрывают узы, связывавшие их с отцом; любовь к чувственному наслаждению и красоте, омытая скорбью и раскаянием, получает в конце концов от Бога прощение. Мы также просим извинения у почтеннейшей публики. Если она ожидала от пьесы более, то ожидания эти оказались, значит, мыльными пузырями. А впрочем, мыльные пузыри сами по себе недурная штука. Хоть они и недолговечны, но все же в них успевает отражаться
И прелесть света, и его гримасы.
Ребенку они служат забавой. Но в укор поставить это им никто не смеет. Мы более или менее все дети. А потому, если мыльные пузыри кому нравятся, то нечего стесняться; что бы ни говорили светские умники, а дети непременно будут в раю.
ГЛАВА V
Пьеса окончилась при восторженных рукоплесканиях зрителей. Фантастичность темы, свобода выражений и смесь серьезных идей с остроумной шуткой, все это привело слушателей в такое веселое настроение, что рукоплескания долго не умолкали, публика вызывала несколько раз автора и маленькая кукла, говорившая эпилог, неоднократно должна была выходить и благодарить от его имени.
Феликсу нравилось в маленькой комедии также и то, что для других посетителей рая не имело уже привлекательности новизны: а именно необыкновенная живость крошечных фигурок, чрезвычайно тщательно и характеристично сделанных, выкрашенных и одетых. Его интересовала также ловкость, с какой куклы двигались на сцене, и искусство, с каким веден был разговор. Голоса изменялись так хорошо и правильно, основной характер каждой роли был так счастливо схвачен, и длинный монолог дьявола исполнен был так блистательно, что зрителям стало даже немного жутко, вроде того, как если б они сидели впотьмах и слушали какой-нибудь страшный рассказ о привидениях.
Когда представление кончилось, Феликс высказал Шнецу удивление, что такой сильный артистический талант, как Эльфингер, отказался от сцены и засел за купеческую конторку.
— Ему подавай все или ничего! — возразил отставной поручик. — Лишившись глаза, Эльфингер вообразил, что со стеклянным суррогатом он не годится более для сцены, и в то же время был слишком горд, для того чтобы спуститься с высоких подмосток трагедии к жалкой роли чтеца. Впрочем, надо бы уговорить его сделаться директором кукольной комедии. Это было бы полезно и для Розенбуша, который поставляет Эльфингеру актеров и декорации, а также во время представления исполняет должность помощника. Впрочем, кукольный театр доставляет удовольствие Эльфингеру, вероятно, только потому, что труд его доплачивается. Надо думать, что он, по крайней мере, недели три работал для этой комедии, а если бы пьеса игралась за деньги, то занятие это непременно ему скоро бы надоело.
Эльфингер встречен был при входе аплодисментами, и был принужден отвечать на тосты, которые пились за его здоровье. Он скромно отклонял от себя похвалы под тем предлогом, что благодарность публики должна, собственно, была бы относиться к автору пьесы, известному сценическому писателю, имеющему горячее желание быть принятым в рай. Кукольная комедия была написана именно с той целью, чтобы заявить себя достойным принятия в райскую семью.
Без всяких дальнейших формальностей автор был единогласно принят в действительные члены. Коле попросил себе рукопись, чтобы сделать к ней рисунки, Россель по своему обыкновению отнесся критически к пьесе; Эльфингер защищал сочинение, и обе стороны начали уже было горячиться, когда вдруг дверь распахнулась и Розенбуш, страшно взволнованный, влетел в залу.
— Измена! — вскричал он. — Самая страшная черная измена! Должно быть, ад посылает своих шпионов, чтобы выведать тайны рая. Тайна покрова ночи святотатственно нарушена. Любопытство профанов раздирает завесу наших мистерий. Во всяком случае, прежде всего дайте мне выпить.
Все окружили Розенбуша, бросившегося на стул и, несмотря на вопросы, отказывавшегося от всяких объяснений, пока не промочит высохшего, как он уверял, горла. Утолив наконец жажду, он начал рассказ о своих похождениях.
Когда участие его в представлении сделалось ненужным, он выскочил через окно средней залы в прохладный сад, чтобы отдохнуть там немного на просторе. Там ходил он взад и вперед по дорожке, под влажными деревьями, изучал облака и сыграл несколько пассажей на флейте, пока наконец не почувствовал страшной жажды. Имея в виду возвратиться опять в рай, стал он огибать дом, чтобы войти через заднее крыльцо, как вдруг увидел две подозрительные женские фигуры, в длинных, темных плащах, с капюшонами на головах. Обе они стояли у окна и смотрели в щелочку. Он застал их врасплох и хотел поймать на месте преступления, но, несмотря на то, что подкрадывался весьма осторожно, его выдал песок, заскрипевший под ногами. Дамы тотчас же отскочили от окна и бросились к выходу из сада, он поспешил за ними и торопился, сколько мог, так как заметил, что на улице ждала их карета. И действительно, ему удалось поймать одну из дам, которая была довольно полною и не могла бежать особенно скоро, так как несла что-то под плащом. Дама испугалась и, очевидно, изменив голос, умоляла Розенбуша отпустить ее, утверждая, что они не замышляли ничего дурного и попали в сад совершенно случайно. Он же, подстрекаемый справедливым негодованием, а также отчасти и любопытством, не хотел выпустить ее из рук, а, напротив того, настаивал, чтобы она сказала свое имя; уже плащ, в который он вцепился, изменнически трещал, как будто хотел оставить художника в положении совершенно обратном тому, в которое был некогда поставлен целомудренный Иосиф, как вдруг другая дама, добравшаяся тем временем до кареты, спокойно обернулась и сказала:
— Будьте покойны, милая; этот господин настолько порядочный человек, что не станет задерживать двух беззащитных дам. Venez, ma chere.[17]
— Эти слова, — продолжал Розенбуш, вскочив со стула, — к стыду моему, произвели на меня такое сильное впечатление, что я, как настоящий осел, выпустил из рук плащ и даму и, сняв шляпу, раскланялся самым вежливым образом с обеими плутовками. Но они были так перепуганы, что не обратили внимания на мою дьявольскую глупость и не расхохотались, а молча уселись в карету и помчались сломя голову прочь.
Тут только я очнулся и сообразил, какую глупую роль сыграл я во всей этой истории. Но лучшее, впрочем, еще впереди. Как вы думаете, что такое было у дамы под плащом? В борьбе с нею мне попадалось несколько раз что-то под руку, и я заметил, что это что-то было четырехугольное, вроде картины, натянутой на рамку. В то время когда я, снедаемый гневом, возвращался сюда, мне пришло вдруг в голову: а что если это была «Коринфская невеста»! Посмотрим-ка в самом деле, что с нею сталось. Я знал, в какое окно выкинул ее Стефанопулос. Вот я и принялся ее искать, но как ни шарил, не мог найти, и так как на земле вокруг были все лужи, то во всяком случае картина, вероятно, потухла. Держу пари, что эти шпионы видели, как горела картина, может быть, это даже и навело их на мысль войти в сад и унести ее с собой.
Рассказ Розенбуша произвел в обществе страшное смятение. Часть молодежи, разгоряченной вином, хотела бежать по следам дам, чтобы отнять у них похищенную «невесту». Сделаны были самые дикие предложения насчет того, каким именно образом отомстить за совершенное преступление и избавить на будущее время рай от подобных набегов. Все замолкли, когда Янсен начал говорить.
— То, что делается в раю, — сказал он, — не страшится света. Похищение же «невесты» касается, в сущности, одного только Стефанопулоса. Но так как он, по-видимому, остается совершенно равнодушен к совершившемуся факту, то и остальные имеют полное право успокоиться.
Все утихли, и пиршество продолжалось. Вино развязало языки даже самым неразговорчивым, каждый выбрал себе такого соседа, который ему более нравился, и даже молодой грек забыл понесенное им фиаско и начал петь народные греческие песни, которые и были встречены шумным одобрением. Филипп Эммануэль Коле пришел в совершенно блаженное состояние: подняв голову, со сверкавшими от умиления очами, ходил он по зале, держа в руке стакан, и чокался со всеми, провозглашая тосты за искусство, идеал, богов Древней Греции, и вместе с тем декламировал стихи Гельдерлина.
Шнец тоже очень развеселился. Он сел верхом на стоявший в углу маленький бочонок, надел на голову венок из ветвей дикого винограда и держал одушевленную речь, которую, впрочем, никто не слушал.
Когда пробило три часа, Эльфингер протанцевал фанданго с одним архитектором, недавно вернувшимся из Испании. Розенбуш играл при этом на флейте, а толстяк, поставив перед собою три пустых стакана, карандашом отбивал по ним такт. Феликс, выучившийся этому танцу в Мексике, сменил Эльфингера. Мало-помалу и остальное общество пустилось также в танцы. Один только Янсен сидел по-прежнему покойно, хотя глаза его разгорались все более и более. Посреди стола он устроил старому Шёпфу нечто вроде тронного кресла и обставил его кругом растениями. Седовласый старик, на которого также подействовал сладкий дар Бахуса, по временам приподнимался со своего места и с добродушным достоинством наделял общество остроумными тирадами и изречениями.