Отворилась другая дверь; в комнату вошел старый слуга и указал Юлии не то недовольным, не то боязливым движением на стоявшего гостя, точно хотел сказать, что не мог не пустить раннего посетителя, так как тот ворвался почти силою.
— Хорошо, Эрик, — сказала хозяйка, которая тем временем уже пришла в себя. — Я позвоню, когда захочу завтракать. Меня ни для кого больше нет дома.
Старик, ворча, пожал плечами и вышел. Когда он запер за собой дверь, Юлия быстро подошла к гостю, стоявшему в другом конце комнаты, и искренно протянула ему руку.
— Благодарю, что вы пришли, — сказала она, и по голосу ее едва было заметно, как сильно билось у нее сердце. — Садитесь. Нам надо так много переговорить друг с другом.
Он, едва поклонившись, остался на месте и точно будто не видел протянутой ему руки. Глаза его мрачно и упорно смотрели на пол.
— Простите за такое раннее посещение, — сказал он. — Ваша записка не попала мне вчера в руки. Сегодня утром, придя в мастерскую…
— Подозреваете вы, кто именно мог написать анонимное письмо? — перебила Юлия, как бы желая помочь ему.
Она села на стул, а собака легла подле на ковер и ворчала от удовольствия, чувствуя у себя на голове ее мягкую руку.
— Полагаю, что мне эта личность известна, — отвечал Янсен, помолчав немного. — Я знаю, что здесь в городе следят за каждым моим шагом, вероятно, по поручению другого лица. Все, что написано в письме, совершенная правда. Когда я пришел сегодня в мастерскую, у меня в кармане было также письмо, приготовленное мною для вас ночью и в котором говорится почти то же самое. Вот оно… если только вы желаете прочесть его.
Она тихо покачала головой.
— Зачем, милый друг? Если в нем нет ничего нового?..
— Может быть, вы и правы; самое важное — именно то, что письмо это я написал действительно ночью, прежде чем узнал о полученной вами анонимной записке. Лоскуток бумаги не может доказать вам этого… вы можете только поверить моему словесному уверению — и для этого-то я и пришел.
— Для этого? Ах, друг мой, да разве для этого нужны были еще уверения? Разве вчерашнее ваше бегство не сказало мне, что вы не считаете возможным у меня остаться, потому что… потому что вы действовали под влиянием минутной забывчивости. Я же должна просить вас поверить, что когда писала, будто только ваше объяснение может возвратить мне веру в мое сердце, то у меня слетело с пера необдуманное слово: я никогда даже и не теряла веры в свое сердце. Сегодня, как и вчера, я думаю, что сердце мое отлично знало, что делало, отдаваясь вам.
— Вы добры, как ангел небесный, — сказал он с нескрываемой горечью. — Вы хотите защищать меня против меня самого. А все-таки с моей стороны остается преступлением то, что я втерся со своею несчастной судьбой в безмятежную вашу жизнь. Я говорил себе это, лишь только вышел от вас вчера. То же самое сказало бы вам и это письмо, в котором я сообщал также о принятом решении никогда не являться к вам больше на глаза. Намерение это расстроила рука, злостно дергающая нити запутанного моего существования и, вероятно, с радостью задушившая бы меня при случае. Теперь поневоле я обязан вам высказать более, чем можно написать в письме. Только узнав меня, вы поймете, что с моей стороны было, может быть, и преступно, но все-таки человечески извинительно позволить себе увлечься. Надеюсь, что вы не лишите меня вашего уважения, хотя и лишите вашего сердца… и руки.
Он снова замолчал на минуту; Юлия не говорила ни слова и, дрожа всем телом, старалась казаться покойной для того, чтобы не мешать ему продолжать свое объяснение. Ей, в сущности, хотелось в двух словах узнать свою участь, — быть или не быть. Какое ей дело до остального? Но она чувствовала, что ему надо было сказать ей более, и потому не хотела его прерывать.
— Не знаю, — продолжал он, — много ли рассказала вам обо мне ваша подруга Анжелика. Я мужицкий сын, и хотя мне пришлось перенести суровое детство, я все же не мог окончательно привыкнуть гнуть свою неподатливую мужицкую спину, так чтоб она не страдала от ига городских обычаев. Не многим выпала такая странная доля, как мне, которому приходилось вечно колебаться между неуступчивостью и смирением, дикой энергией и робостью как в обыденной жизни, так и в искусстве. Мать моя происходила из древнего крестьянского рода и в истинно человеческом смысле была вполне благородной крови. Она добилась до того, что сделала моего отца, по природе деспота, энергическим и кротким человеком. Живи она дольше — почем знать, я, может быть, никогда не ушел бы из родительского дома. Но после ее смерти я тотчас же убедил отца отдать меня в Киль, в рисовальную школу. Там я держал себя не особенно хорошо. Между учениками было много сорванцов, — я тоже был не из самых смирных. Я всегда презирал филистерство мирных граждан — может быть потому, что совестился своих крестьянских манер. В качестве художника я мог позволять себе большие вольности, чем чиновничество, ученое сословие и ремесленники, и пользовался этим правом до самых крайних его пределов. Имея лишь маленький кружок знакомых, в котором притом было очень немного сколько-нибудь соблазнительных образчиков прекрасной половины человёчества, я не имел случая выказать на деле всю мою внутреннюю и внешнюю разнузданность. В то время у меня было несколько похождений с женщинами, несколько скандалов, которых я потом сам стыдился.
Потом переехал в Гамбург. Там я стал дурачиться уже в больших размерах. От подробностей вы меня, конечно, уволите. Когда теперь я вспоминаю себе то время, мне самому не верится, что я мог проводить дни и ночи с такими товарищами и при такой обстановке. Это было время, когда я, так сказать, бесновался. Во мне бродили дрожжи безумной юности. До сих пор благодарю свою звезду за то, что она провела меня по узкой тропинке мимо таких проступков и ошибок, которые мне трудно было бы себе простить.
Однажды вечером, с головною болью и чувством недовольства пустотой моей жизни, пошел я в театр, так как не годился ни для чего более путного; там увидал я приезжую актрису, игравшую в комедии из семейного быта роль благородной, великодушной жены, являющейся для своего гуляки-мужа ангелом-спасителем. Это была проповедь, как будто нарочно написанная для меня. Преступник, несмотря на свое глубокое нравственное падение, казался мне, впрочем, достойным зависти, потому что он упал наконец в объятия своего ангела-хранителя. Я не мог не пожелать быть на его месте и поближе познакомиться с этим ангелом.
На него действительно стоило посмотреть. Актриса была прелестная молодая особа, высокая, стройная, красивая, с такой мягкостью в движениях, какой мне до тех пор не случалось видеть. Прибавьте к этому детскую головку с глазками, как у голубки, и таким невинным грустным ротиком, что с удовольствием, казалось, снял бы с неба звезды, чтобы поднести этому очаровательному ребенку, только бы видеть улыбку на ее устах. К концу пьесы, когда молодой муж решается обратиться на путь истинный, мой выбор был также решен. И так как я видел, что половина публики, а именно все мужчины сходили по ней с ума, то моя быстро вспыхнувшая страсть казалась совершенно естественной, тем более что я вообще не люблю тянуть канитель ни в любви, ни в ненависти. Образчик первого вы испытали, впрочем, сами.
Он остановился и вскользь взглянул на нее. Она не шевелилась и слушала с напряженным вниманием, едва переводя дух, устремив глаза на спокойно уснувшую подле нее собаку.
— Я избавлю вас от истории моей любви, — снова начал он. — Не прошло и недели, как я достиг своей цели, отчасти вымолил, отчасти взял с боя, — короче сказать, Люси стала моей невестой. Странное ее поведение могло бы, по-видимому, служить для меня предостережением. К первому моему порыву она отнеслась с такою неприступною девическою скромностью, какой я вовсе не ожидал от актрисы, но в то же время она дала мне понять, что вовсе не равнодушна к моей особе и что ей в высшей степени лестно ухаживанье художника, только что начинавшего тогда входить в славу. Тронутый такой строгой целомудренностью, я сделал ей серьезное предложение обвенчаться со мной и сойти со сцены. Тогда тон ее несколько изменился; она начала как-то легко относиться к нашей любви и цитировать общие места о неудобстве брака с художником и невыгоде обмена свободы на супружеское счастье. Мучая меня капризами и вместе с тем удерживая ласками, она все более и более возбуждала во мне врожденное упрямство и довела до того, что я наконец почти насильно заставил ее назначить день нашей свадьбы. Конечно, это послужило к немалому удивлению моих товарищей, которые не хотели верить своим ушам. Тем, с которыми я был покороче, я рассказывал, что я женюсь не столько по страсти, сколько по расчету. Никогда не найти мне другого существа одинаково далекого как от филистерства, так и от необузданности. Наконец, пора уже и перебеситься, а теперь именно, когда я получил несколько заказов, как раз кстати попробовать остепениться. Так объяснял я дело своим хорошим знакомым. Другим я ничего не говорил. Один из нашего кружка, наш Фальстаф, очень сильно огорчавшийся моей погибелью, спросил меня раз: неужели вся эта дурацкая история справедлива? Это затронуло меня за живое, и я ответил, что толки совершенно справедливы и что я даже близкому приятелю не позволю критиковать свои действия. Он пожал плечами и сказал, что вовсе не имел намерения меня задевать, но хотел только обратить мое внимание на то, что моя прихоть будет мне уж слишком дорого стоить. Когда же я просил его объясниться, он заметил, что, сколько ему известно, существуют также и поддельные фиалки и что самое истинное в моей невесте — это ее сценические способности, которые, к сожалению, она применяет и в обыкновенной жизни. Затем он вкратце описал мне прежние ее похождения, о которых не без труда навел справки по различным театрам, где Люси играла прежде.
Я, конечно, отплатил ему дьявольской неблагодарностью, рассорился с ним навсегда и бросился к своей невесте, которой и передал всю слышанную мною хронику. Я предполагал, что она ответит мне страшным негодованием, и уже заранее подбирал слова, какими придется мне ее успокаивать. Но она выслушала меня без всякого смущения, даже не покраснев, так что я был настолько глуп, что подумал, будто она до того невинна, что не понимает даже, о чем я говорю. Когда я замолчал, она спокойно взглянула на меня своим ангельским взором и сказала, что все это от слова до слова — ложь, но что в ранней молодости она действительно сделалась жертвой бессовестного обольстителя, а потому так настойчиво и отказывалась быть моей женой.