— Выслушайте меня терпеливо, — сказала она, — мне и то будет нелегко собраться с силами и высказать все, что я чувствую. Печальная ваша повесть так меня взволновала, что я не могу еще собраться с мыслями. Одно лишь сделалось мне совершенно ясно: в вашем прошедшем нет ничего такого, что могло бы оттолкнуть меня от вас. Напротив того, в продолжение вашей исповеди я постоянно испытывала себя — и нашла, что люблю вас еще сильнее, чем вчера, и знаю также лучше, почему именно люблю вас. Впрочем, об этом и говорить нечего, так как сердце мое достаточно старо, чтобы знать, почему оно кого-нибудь любит даже в том случае, если моя голова и не может сразу сообразить это. Поэтому, мой друг, я совершенно серьезно объявляю вам, что не перестану вас любить из-за того только, что вы несколько лет тому назад несчастным образом ошиблись, сочтя, например, какую-нибудь личность лучше, чем она была на самом деле. Вам также незачем переставать любить меня, — если вы только вчера не сделали второй ошибки, которая для меня во всяком случае будет печальнее, чем первая.
Юлии не удалось договорить последние слова, так как счастливец бросился к ней на шею и зажал ей рот своими поцелуями. Он прижал девушку к себе с трепетным порывом и долго, долго держал ее в своих объятиях, пока наконец она не начала умолять о пощаде.
— Нет, — прошептала она, тихо отталкивая его, — оставь меня, милый, или я возьму слова свои назад; нам обоим следует дать себе время на испытанье. Сиди смирно, вот тут против меня, оставь мои руки и попытайся понять то, что я тебе скажу. Видишь ли, мой друг, твоя возлюбленная девушка уж опытна, настолько опытна и рассудительна, что как ей это теперь ни тяжело, она все-таки же не теряет еще голову и сохраняет благоразумие за двоих. Я уже сказала, что не отказываюсь от счастья принадлежать тебе из-за того только, что ты не свободен. Я люблю тебя за многое, что знаю и вижу в тебе, а также и за деликатность, с которою ты относишься к так сильно оскорбившей тебя женщине! Люблю тебя за то, что не хочешь разорвать брака судебным порядком, хотя имеешь к этому полную возможность; люблю тебя наконец за то, что ты так сильно любишь ребенка, что не хочешь пожертвовать им даже ради свободы. Потребовалась ли бы в действительности такая жертва, это — другое дело. Что касается до меня лично, то что бы там ни случилось, явится ли к нам на помощь человеческое правосудие или нет, я знаю, что отныне и навсегда вся моя жизнь будет посвящена тебе. Если бы даже я захотела, то все же никогда более не могла бы принадлежать себе. На все другие соображения не стоит обращать внимания. Вероятно, можно отыскать где-нибудь на свете такой уголок, где мы могли бы спокойно наслаждаться своим счастьем. Но предварительно ты должен еще узнать меня. Не улыбайся и не говори глупостей, которые я все вперед знаю. До сих пор ты действительно не знаешь меня такой, какова я на самом деле, тогда как я знаю тебя, потому что видела твою работу, знаю прежнюю твою жизнь. Притом же женщина, в течение тридцати одного года наблюдавшая свет, всегда может лучше понять человека, чем мужчина, да еще к тому же художник, которого хорошенькое личико может всегда до некоторой степени сбить с толку. Милый мой, подумай только о том, что через десять лет я буду старухой, которая не будет уже годиться для того, чтобы служить моделью для твоей Евы. На что я тебе тогда буду, если мое внутреннее «я» не сделается для тебя необходимым и не будет тебе казаться достойным любви и уважения? Потому-то и надо, чтобы мы подождали по крайней мере год. Поверь, что мне дорого стоит наложить на себя такую епитимию. Ужей так прошло для меня невозвратно так много хороших, молодых дней! Остаться еще на год невестой для меня жестоко! Но чем сильнее я тебя люблю, чем несчастнее буду, если ты не выдержишь этого испытания, — тем более я должна настаивать на его необходимости. Разве я не должна притом завоевать сердце твоего ребенка, чтобы он не чуждался той, которую должен будет называть своей матерью?
Юлия бросила на Янсена взгляд, полный задушевной ясности и нежного чувства, и подала через стол руку, которую тот так сильно сжал, что девушка, смеясь, стала отнимать ее прочь.
— Ты, может быть, права, — серьезно сказал он. — По крайней мере, я думаю, что ты обсудила все лучше и вернее меня; кроме того, я так ошеломлен неожиданным счастьем, что ты можешь заставить меня сделать все, что тебе угодно. Боже мой! Когда вспомнишь, в каком настроении пришел я к тебе, считая себя осужденным, погибшим человеком… а теперь… а в будущем…
Янсен хотел снова встать. Казалось, его манило место у ее ног, занимаемое собакой. В это время в прихожей они услышали голос старого Эрика, уверявшего с досадой, что барышня никого не принимает.
— Это до меня относиться не может… — возразил кто-то. — Я поверю в том только случае, если она сама мне это скажет.
— Анжелика! — вскричала Юлия. — Разве мы можем не поделиться с ней нашим счастьем?
Юлия вскочила и бросилась в прихожую, прежде чем успел ее удержать Янсен, которому в данную минуту всякое постороннее лицо казалось помехою.
— Не бойся его! — вскричала она, с торжеством вводя в комнату пораженную Анжелику. — Он, я тебе скажу, настоящий берсерк и ссориться с ним неблагоразумно. Поэтому-то я и прошу тебя заключить со мной против него союз. Две девушки наших с тобою лет сумеют, конечно, укротить даже и такого беспокойного человека? Впрочем, ты отчасти даже обязана помочь мне, так как сама виновата во всем, что теперь случилось! Любезный Янсен, не принимайте же такой сердитый вид. Скажите моей милой, доброй и совсем сконфуженной приятельнице, что мы твердо решились не расходиться после того, как сошлись таким удивительным образом, при посредстве изящных искусств и этой милой художницы, которую мы обязаны благодарить за хлопоты по сватовству!
Янсену волей-неволей пришлось сказать Анжелике несколько любезных слов. Но он был еще так взволнован, что вскоре снова замолчал. Он с трудом понимал то, что говорила умная его возлюбленная, которую, впрочем, плохо поддерживала и Анжелика, бывшая на этот раз не очень словоохотливой. Разговор шел о том, чтобы приятельницы переехали жить на одну квартиру, куда жених будет приходить лишь изредка и притом всегда в присутствии Анжелики. Решено было также держать обручение в тайне и не сообщать об этом даже ближайшим друзьям и собратьям по раю. Говорила почти только одна Юлия. Она была такой веселой, какою приятельница никогда еще ее не видала, настояла на том, чтобы Янсен и Анжелика остались у нее завтракать, и прелестно исполняла при этом обязанность хозяйки. Янсен, точно притягиваемый магнитом, следил за каждым ее движением и часто отвечал совершенно невпопад. Когда в двенадцать часов ему надо уже было идти домой, — Анжелика тоже поспешно встала.
— Я отправляюсь вперед, — сказала она, — а то, пожалуй, долго дожидаться, пока успеют проститься жених с невестой.
Но Юлия удержала ее. Она позволила Янсену поцеловать только руку, вытолкала его за дверь и, кинувшись на шею приятельницы, стала целовать ее, со слезами на глазах.
— Прости мне мое счастье! — шептала она. — Оно так велико, что даже пугает меня, я чувствую себя совершенно так, как будто украла царскую корону.
— Ах ты дитятко! — возразила ей художница, которая, вся покраснев, склонилась над своей подругой. — Я уже говорила тебе, что сама ни за что бы не решилась на такой безумно смелый поступок. Любить этого человека, как всякого другого обыкновенного смертного, прижимать его к своему сердцу, — нет, признаюсь тебе, я удивляюсь твоей храбрости. Конечно, ты с головы до ног красавица, а потому тебе и книги в руки. Другое дело — наш брат посредственность, подобие Божие, намалеванное гуашью или акварелью. Мы должны быть хоть настолько благоразумны, чтобы не напрашиваться без толку на насмешку. Addio, саrа! Iddio ti benedica![23]
С этими словами она вышла на улицу.
ГЛАВА III
Мюнхен, город филистеров, от всего сердца постыл ты мне. Боже всесильный, какой ты бесцветный, безжизненный, тоскливый! Неудержимо стремится вперед движущееся вокруг тебя человечество, а ты коснеешь в своей неподвижности. Ты величаешь себя современными Афинами, но эллинского духа нет в тебе и следа. Тщетно искать источника муз там, где льется одно только пиво. У каждых городских ворот следовало бы поставить по таможне с заставою, чтоб воспретить въезд в город всякому, кто несет с собою вдохновение, ибо таковое считается на берегу Изара контрабандою. Правда, что об искусстве говорят очень много, но все это только пыль, которую бросают в глаза.
Всюду распространено царство одной лишь эстетики: картина, на которую находится покупатель, восхваляется, и если б краснокожие платили за художественные произведения наличными деньгами, здесь наперерыв друг перед другом рисовали бы для них картины. Достоинство художественных произведений определяется долларами. Одним словом, полное сумасбродство.
О чем только это думал мой родитель, делая из меня батального живописца? Господа Вуверман и Гесс — труды ваши пропали даром!
Отец моей возлюбленной хотя и успокаивал меня, говоря, что картины сражений, как и всякие другие, малюют, а не рубят и не колют, но все же советовал мне лучше рисовать убойный скот на вывески для украшения мясных лавок, столовых и ресторанов.
О почтеннейший филистер, я прихожу в бешенство! Неужели следовать твоим внушениям и малевать головы свиней и телят, колбасу и ветчину! И только в досужую минуту — пылающее сердце, пронзенное со всех концов стрелами, в уголочке которого я вписал бы золотыми буквами имя Нанни.
О, как бы мне хотелось, чтобы я был белою мышкою, а ты моею подругою! Мы бы жили из года в год за решеткою в раззолоченном домике. За нами ходил бы художник-бедняга, который, сидя сам без хлеба, угощал бы нас бисквитами и сахаром.