— С первым поездом, дядюшка. У нас всего полчаса времени. Фриц занимается укладыванием твоих вещей, так как Бетти сообщила ему уже, что мой чемодан готов. Тебе остается только докончить свой туалет.
Барон разразился громким смехом.
— Ну что на это скажете вы, Шнец? Сам Абдель-Кадер мог бы научиться у нее искусству с надлежащим проворством сниматься с лагеря. Дитя, дитя! А вчерашние мои новые друзья? Условленная партия к завтрашнему вечеру — граф Верденфельс, у которого я должен был осмотреть коллекцию оружия?..
Она вынула визитную карточку, на которой было начертано несколько прощальных слов.
— Как, и записка готова? La letterina eccola qua![43] — вскричал барон. — Дитя мое, твои способности полководца так велики, что субординация под твоим знаменем становится удовольствием, а слепое повиновение — делом чести. Через пять минут я буду готов.
С комическою учтивостью поцеловал он руку молодой девушки, серьезно и рассеянно глядевшей перед собою, бросил на друга взгляд, который, казалось, выражал: «я уступаю силе», и выбежал из комнаты.
Шнец остался наедине с девушкою. Им овладело чувство почти отеческой заботливости, когда взгляд его остановился на молодом серьезном лице. «Может быть, — думал он, — достаточно одного слова, одного намека — и переполненное сердце найдет облегчение». Но прежде чем он успел раскрыть рот, она вдруг обратилась к нему:
— Надеюсь, что в Штарнберге не окажется такого большого числа художников, какое, по рассказам моих кузин, можно встретить в других горных местностях Баварии.
Шнец удивленно взглянул на нее.
— Вы надеетесь? А какие же могут быть у вас причины не желать этого? Художники — безвредные творения Божии, которые своими походными зонтиками и стульями не портят ландшафта.
— Ну все-таки же… Вчера вечером, внизу у графини, я познакомилась с одним из этих господ художников, и тон, которым он начал…
— Не помните ли его фамилии?
— Нет, но, может быть, вы его знаете: в синеватолиловом бархатном сюртуке.
Шнец громко расхохотался.
— Вы смеетесь?
— Прошу тысячу раз извинения — дело в самом деле не такого рода, чтобы возбуждать смех: этот человек — наш таинственный лирик, я знаю его до мельчайших складок исторического его бархатного сюртука. Хотел бы я знать, о какие именно шипы нашего невинного Розенбуша[44] могли вы оцарапать вашу нежную ручку?
— Что же делать, — возразила она несколько колко, — я не могу запретить вам принимать меня за щепетильную дуру, которая оскорбляется каждым, несколько свободным, словом. Я не намерена повторить разговор вашего друга. Довольно сказать, что если он принадлежит к числу невинных творений, то я бы желала избегать такие местности, где могут на каждом шагу встретиться ему подобные.
Она отвернулась и подошла к окошку.
— Дорогая моя барышня, да вы больны, серьезно больны, — сказал Шнец, — может быть, вы больны даже и физически, но в нравственном организме вашем есть несомненно рана…
Она быстро обернулась к нему.
— Нужно признаться, господин Шнец, — возразила она с гордым взглядом, — что я, право, не понимаю…
— Больной очень часто не сознает, что он болен, — продолжал с невозмутимым спокойствием Шнец, жестоко теребя свою бороду. — Только болезненный взор может смотреть с таким гневом на такое невиннейшее и безвреднейшее существо. Нет, не глядите на меня так немилостиво, меня вы не обманете, и я, даже под опасением подвергнуть себя высочайшему вашему гневу, позволяю себе спросить вас: отчего бы вам не выслушать нескольких слов честного участия от друга вашего отца? Я не знаю, много ли у вас, кроме меня, друзей, которым вы могли бы довериться; но здесь, сколько мне известно, нет никого, кроме моей, конечно, далеко не любезной, особы. Дорогая моя барышня, если бы вы решились открыть этот маленький, гордый ротик и сказать мне, не могу ли я помочь вам, и что за причина вашего внезапного бегства из города? Не Розенбуш же, в самом деле, настоящий виновник этого.
— Я вам очень благодарна, — прервала она его быстро. — Я думаю, что вы желаете мне добра. Вот вам моя рука: если я когда-либо буду нуждаться в помощи или совете, вы будете первый, к которому я обращусь за тем и другим. Но вы ошибаетесь, думая, что я, я…
Она внезапно умолкла; на глазах навернулись крупные слезы, голос изменил ей, но она победила себя и так дружески улыбнулась Шнецу, что он поневоле должен был воздать дань удивления этому молодому, мужественному сердцу.
— Тем лучше, — сказал он, — я слишком хорошо воспитан для того, чтобы усомниться в слове женщины. К тому же ваше обещание для меня так дорого.
— Итак, вот вам моя рука — на дружбу, господин Шнец, и не правда ли, мне нечего просить вас, чтобы моему дяде, который, конечно, желает мне добра, но знает меня гораздо менее, чем вы, который только восемь дней тому назад впервые увидел меня…
Она приложила палец к губам и, прислушиваясь, взглянула на дверь, за которою снова послышались быстрые шаги барона. Шнец имел только ровно настолько времени, чтобы дружески пожать протянутую ему руку и кивнуть ей в знак согласия, что заключенная только что дружба останется тайною. Дядя вошел одетый совсем по-дорожному и торопил отъездом с таким же рвением, с каким прежде противился этому бегству в деревню.
Шнец сел в карету, чтобы проводить до вокзала дядю и племянницу. В первом этаже гостиницы были еще спущены шторы. Графиня еще спала. Конечно, не ради нее Ирена накинула на лицо вуаль, за которым, однако же, глаза ее не переставали блуждать взад и вперед по улицам и площадям, из опасения, чтобы тот, ради кого она обратилась в бегство, не занял бы какого-нибудь наблюдательного поста и не выследил бы ее.
Но его нигде не было видно. Только красивая, белокурая дама, переходившая через площадь в сопровождении мужчины и спутницы невидной наружности, обратила на себя ее внимание. Все трое должны были остановиться, чтобы дать дорогу их экипажу. Шнец узнал их только тогда, когда карета уже проехала, но живо раскланялся, махая шляпою, и поглядел им вслед.
— С кем это вы раскланиваетесь?
— Милая моя барышня, взгляните-ка попристальнее на этого господина. Он только скульптор, не пользующийся еще вполне заслуженной им известностью, по происхождению своему он только сын мужика; но я никогда не видал человека более благородного: он один своим присутствием в состоянии бы был облагородить дурное общество, в котором я имею обыкновение вращаться. Из обеих женщин одна очень недурная артистка, очень хорошая особа, а та, что налево от Янсена, — настоящая красавица.
— Вы, кажется, сказали: Янсена?
— Имя это поражает ваш слух? Вы, может быть, видели его произведения?
Она что-то сбивчиво возразила и выглянула из кареты, желая еще раз увидеть шедших мимо личностей. Вся кровь бросилась ей в голову.
Это был тот человек, у которого Феликс проводил дни, тот самый друг его детства, сообщество которого заменило Феликсу потерянное счастье.
В ней пробудилась тайная ревность, которой она, однако же, внутренне стыдилась. К счастью для нее, карета остановилась через несколько минут перед вокзалом и в последующей затем суете она умела настолько овладеть собою, что решилась откинуть свой вуаль, и, обращаясь со спокойным и веселым лицом к Шнецу, взяла с него слово в самом непродолжительном времени посетить их на берегу озера.
Свисток удаляющегося локомотива умолк уже давно, а наш кавалерист все еще стоял как вкопанный посреди залы, устремив неподвижный взор в землю.
— Тonnerre de Dieux![45] — пробормотал он, когда проходивший мимо мужик пробудил его от раздумья, — курьезные дела совершаются иногда с человеком! Вчера еще присутствие их обоих было для меня стеснительно. Я дорого бы дал, чтобы избавиться от всех хлопот, сопряженных с обязанностями дамского кавалера, — а теперь мне кажется, что без этой маленькой высочайшей особы я буду невыносимо скучать и буду казаться бесполезным в собственных глазах. Не будь я уже в очень зрелых летах и вне опасности захворать юношескими недугами и не имей я такой доброй жены, я, пожалуй, подумал бы — tonnerre de Dieux! И, напевая сквозь зубы французскую солдатскую песенку, медленно побрел он к своему жилищу, которое впервые показалось ему в этот раз мрачным и неуютным, каким оно было и в действительности.
ГЛАВА XI
Янсен и обе его дамы продолжали между тем свой путь; они были слишком заняты и озабочены собственными мыслями, чтобы обратить внимание на спутников Шнеца. Они вышли не на обычную утреннюю прогулку. Им предстояла далеко не маловажная задача. Дело шло о первом знакомстве ребенка с будущей его матерью. Юлия выразила еще накануне вечером настойчивое желание немедленно же взять к себе Франциску. План поселиться с Анжеликой был покинут, так как эта добрая душа не решалась расстаться со своими домочадцами, которые большею частью подтрунивали над нею. Таким образом, помещение Юлии по-прежнему представляло для нее и для ребенка достаточный простор. Жизнь вместе с ребенком должна была облегчить Юлии и ее другу год испытания. Так как все, что могло еще более скрепить их союз, было как нельзя более желательно для Янсена, то на следующий же день было предположено приступить к выполнению задуманного плана.
Но как ни энергично ухватился Янсен за эту идею, в нем, по мере приближения к ее выполнению, все более и более пробуждалось сомнение в возможности без борьбы вырвать ребенка из окружающей его теперь среды и ввести в новую обстановку. Не менее тягостно было на душе и у Юлии: то, что еще вчера ей казалось весьма понятным и легко исполнимым делом, представлялось ей теперь, наутро, делом весьма рискованным. С каждым шагом, приближавшим ее к цели, все тревожнее и тревожнее билось ее сердце. А что если ребенок не привыкнет к ней? Если при всем добром желании она сама не отдастся ему всею душой или не научится искусству воспитывать его как следует?