— Ну, Ценз, — снова начал Феликс, видя, что она продолжает молчать, — неужели наша дружба должна прекратиться навсегда? Ты тогда так хитро ускользнула от меня, я обшарил, разыскивая тебя, все углы. Но не враждовать же нам из-за этого. Послушай, не можешь ли мне сказать, куда девалась эта молоденькая, стройная девица в непромокаемом плаще? Ее там, между другими, нет.
Видя, что Феликс держит себя совершенно непринужденно и свободно, позабыв, по-видимому, многое из того, что произошло между ними, девушка быстро опомнилась и обыкновенным, спокойным тоном отвечала:
— Я знаю, о ком вы говорите! Вы спрашиваете о той, которая кажется знатной дамой гораздо более, чем кто-либо из других. Она не могла вытерпеть в душной комнате и приказала приготовить для себя там, наверху, номер. Она жаловалась на головную боль. Может быть, она ваша…
Она не докончила и лукаво взглянула на него. Это был, по-видимому, проблеск прежнего легкомыслия. Немедленно затем она стиснула в досаде свои губы.
— По мне, пожалуй! — сказала она, пожимая плечами. — Что мне за дело до того, какое сокровище избрали вы своим предметом. Подымитесь по лестнице и постучитесь в № 17. Там вы найдете то, что ищете.
— Ценз, — сказал он печально, — ты очень ошибаешься, если думаешь… Но скажи мне прежде всего, как ты поживаешь, лучше ли тебе здесь, чем в городе, и не могу ли я что-нибудь сделать для тебя?..
Он чувствовал в себе какую-то потребность обнаружить тем или другим способом свое дружеское расположение существу, самоотвержение которого он когда-то так холодно оттолкнул, и тем изгладить у девушки это горестное воспоминание.
Она как будто поняла его намерение и отнеслась к нему за это с благодарностью. Легкий румянец, но уже не замешательства, а радости покрыл ее щеки.
— Вы спрашиваете, как мне здесь живется? — сказала она смеясь. — Нельзя сказать, чтобы уж очень дурно. Хозяева мною довольны. Службу я несу исправно, а затем знать никого не хочу. Правда, что жить в деревне немножко скучновато.
— Я полагаю, Ценз, что тебе стоит только захотеть, и недостатка в людях, которые охотно согласятся проводить с тобою время, не будет.
На это девушка ответила не сразу, так как внимание ее было отвлечено чьими-то шагами, раздавшимися на лестнице. Она стала прислушиваться. Кто-то, взобравшись до половины лестницы, остановился как бы с целью подслушивать. Музыка замолкла на несколько времени, и на темной лестнице можно было, по всем вероятиям, слышать все, что говорилось в коридоре.
Лицо девушки приняло презрительное выражение. Она как будто знала, кто там подкрадывался, и нарочно возвысила голос, чтобы ее можно было лучше расслышать.
— А что? Может быть, и до ваших ушей дошли какие-нибудь россказни? Если кто-нибудь станет вам говорить, что Ценз нашла себе обожателя, то кланяйтесь ему от меня и скажите, что он безбожный лжец. Я знаю, что кельнерша из Леони очень рада посплетничать и взвалить на меня всякую небылицу, потому что лодочник Гицель, ухаживавший прежде за нею, стал вдруг неравнодушен ко мне. Хоть я и бедная девушка, но все же слишком хороша, тысячу раз слишком хороша для такого забулдыги, который считает своею непременною обязанностью пьянствовать и буйствовать каждый праздничный и воскресный день и пропивает или проигрывает в кегли всю свою выручку. Вообразите, что он сделал. Тот маленький испанский ножик, который я, помните ли тогда, нечаянно взяла с вашего стола… впрочем, нет, не нечаянно; я хотела даже… прости, Господи, мое прегрешение… лишить себя жизни… так страшно, так тяжело было мне в эту злополучную ночь… с тех пор я не расставалась с ним; я спрятала его впереди за корсаж, вместо ложки, как полагается кельнерше; не прошло и недели с того дня, когда я в последний раз высказала Гицелю мое решительное мнение, он рассвирепел как черт и, вырвав у меня нож, воскликнул: «Помянешь меня, когда так или сяк приключится несчастье». Но я расхохоталась и сказала ему, что если он не возвратит мне ножа, то с ним неминуемо приключится несчастье, так как я подам на него жалобу. Если б я избрала себе такого, как он, обожателя, то была бы очень глупа. Вообще я желала бы обойтись вовсе без обожателя. В конце концов ведь все-таки проведут. Кого желаешь, того не получишь, а кого можешь получить — того не желаешь. А теперь, барон, позвольте мне удалиться, там ждут меня господа… да и вам пора поухаживать за молоденькими барышнями. Напрасно тратите вы драгоценное время с кельнершей.
Она показала вид, что хочет отнести кружки, но не слишком-то торопилась.
— Ценз, — сказал Феликс и дружески взглянул ей в лицо, — барышни там в зале меня нисколько не интересуют, да и сам я не в таком расположении духа, чтобы заниматься ухаживаньем. Едва буря стихнет, я уйду отсюда, ни с кем не простившись. Когда обо мне спросят, скажи, что я хотел быть в Штарнберге с первым же поездом. Но прежде всего желательно было бы знать, не могу ли я сделать тебе какое-нибудь одолжение, исполнить для тебя в городе какое-нибудь поручение или вообще не имеешь ли ты какого-нибудь желания, которое мог бы исполнить твой хороший друг. Выскажись откровенно, Ценз. Я сам в таком невеселом расположении духа, что мне хотелось бы доставить удовольствие хоть другим.
Она посмотрела на него испытующим взглядом, как бы желая узнать, серьезно ли он говорит? Она не могла дать себе отчета, почему он не мог быть весел.
— Знаете ли что? — сказала она наконец. — Если вы говорите это не шутя — то у меня найдется желание и притом весьма обыкновенное, легко исполнимое; я бы хотела протанцевать с вами…
— Протанцевать?
— Да, протанцевать! Я, конечно, знаю приличия и хорошо понимаю, что кельнерша не может замешаться между гостями, если только свадьба не деревенская; но вечно слышать прелестную музыку, от которой ноги так и ходят, и не иметь права танцевать — тяжело ужасно. Здесь в коридоре почти так же хорошо, как в зале. Слышен каждый звук музыки и пол ровный и гладкий. Идем?
Барон мешкал. В данную минуту он менее всего был расположен к танцам. Но когда она с живостью забрала свои кружки с намерением удалиться, объясняя себе, вероятно, его колебание тем, что он считает себя неподходящим для нее танцором, у него недостало духу отпустить ее от себя огорченною и сконфуженною.
— Ты права, дитя мое, — сказал он. — Итак, протанцуем; для того чтоб ноги хорошо двигались, вовсе нет надобности быть непременно в хорошем расположении духа. Пойдем. Но покажи мне, как именно танцуют у вас здесь на селе.
С этими словами он обхватил гибкий и стройный стан девушки, которая весело оперлась на его руку.
— Чудесно, — прошептала она после нескольких тактов. — Мне чудится, что я уношусь прямо в небо. Помните, как вы подняли меня тогда на лошадь? Господи боже мой, мне кажется, что это случилось не весть как давно, а между тем с тех пор прошли едва две недели!
Он ничего не отвечал ей, но продолжал танцевать с большою ловкостью, на особенный лад, так как ему приходилось двигаться взад и вперед по узкому коридору. Хотя он и чувствовал, что девушка все ближе и нежнее прижималась к нему, но сам он оставался хладнокровен. Только после довольно продолжительного времени, когда ему показалось, что он в достаточной мере удовлетворил желанию девушки, он остановился перед тем стулом, на котором стояли кружки, потрепал рукою по пышным ее щечкам и сказал: «Ну что ж, душа моя, теперь ты довольна?»
Она слегка вздрогнула, бросила быстрый взгляд в ту сторону, где находилась лестница, которая вела в верхний этаж, и потом, быстро оттолкнув его от себя, промолвила: «Благодарю вас!» — и, поспешно схватив кружки, быстро сбежала вниз по лестнице,
Он с изумлением поглядел ей вслед. Что напало на эту причудливую девушку? Какое-то невольное предчувствие овладело им. Он бросился к темной лестнице и стал пристально всматриваться вверх. Увидеть он ничего не успел, но он услышал шорох шагов, затем стук захлопнувшихся дверей и звук щелкнувшего замка.
Невольный страх овладел им. Это была она! Она хотела присоединиться к обществу, бывшему внизу, но на полпути вернулась обратно, чтобы не помешать ему окончить танец с кельнершей!
Открытие это было столь убийственное, что он на несколько секунд остановился неподвижно в коридоре, не видя и не слыша того, что происходило вокруг. Один из свадебных гостей, проходя по коридору, нечаянно задел его и тем вывел его из оцепенения. Медленно, совершенно сконфуженный, спустился Феликс вниз по лестнице и незаметно очутился на свежем воздухе.
Гроза миновала, но в воздухе носились еще следы бури, а светлое небо по временам озарялось отблеском удалявшейся грозы; с крыш по временам капала дождевая вода. На горизонте показался, в виде легкого тумана, резко очерченный контур горного хребта, яркие звезды отражались в волнах, которые все еще не могли успокоиться после бури и продолжали сурово вздыматься и пениться.
Феликс направился к берегу и дошел до мостков. Мысли его путались. Он не знал, на чем остановиться. Не следовало ли тотчас же добиться личного объяснения с нею, изложить ей откровенно, как случилось все это немыслимое, неслыханное, непростительное. Но как мог он объяснить ей те побуждения, которые заставили его быть любезным относительно хорошенькой кельнерши? Да и захочет ли Ирена его выслушать? Лучшим средством казалось ему изложить все, как было, в письме, но средство это могло только помочь ему выпутаться, с грехом пополам, из последнего трагикомического положения. Но как вообще избавиться от возможности подобных столкновений на будущее время?
Долго стоял он, облокотись на перила, и, погруженный в тревожные думы, вперил взор свой на волны, а из открытых окон неслись между тем звуки кларнета и гудел контрабас, точно как будто на свете жили одни только веселые люди.
Наконец, сделав над собой усилие, он выпрямился. Он хотел во что бы то ни стало избежать встречи с кем бы то ни было и потому намеревался отправиться пешком в Штарнберг.
Повернувшись, он увидел перед собою на мостках темный абрис человеческой фигуры, в которой он тотчас узнал лодочника Гицеля. Выражение лица, которое он ясно мог различить, невзирая на мрак ночи, явно обнаруживало враждебные намерения лодочника. Парень стоял разд