винув ноги и подбоченясь, как бы заслоняя дорогу Феликсу, и, насмешливо улыбаясь, нагло глядел ему в лице.
— Отличная погода, граф, — воскликнул он хриплым голосом, с трудом ворочая языком. — Опять настало хорошее время для прогулок одному или вдвоем. Недолго пробудете одни-с, ха-ха! Скоро можно будет ей отлучиться от свадьбы, чтобы опять протанцевать с графом так solo, с глазу на глаз. Ха-ха!
— Прочь с дороги! — воскликнул барон, подступая к нему. — Если ты ищешь ссоры, то взгляни и убедись, что ты наткнулся не на того, кого искал.
— Не на того, кого искал? — ворчал упрямец, спокойно стоя на месте, скрестив руки на груди. — Вот было бы прекрасно, если бы я, на расстоянии двух шагов, не мог распознать правого от виноватого. Вы господин граф, а я мужичок-простофиля — не так ли? С вами пляшет Ценз, а со мной нет; вам она цепляется на шею, а мне поворачивает спину. Итак, вы видите, что я не ошибаюсь. Я еще трезв и ремесло свое знаю кой-кому назло; если господин граф пожелает прокатиться по озеру с девицею, то Гицель будет считать за особенную для себя честь предложить для увеселения его высокографского сиятельства суденышко, и если этому дураку-мужику пришлось бы подержать господину графу свечу…
— Пошел своей дорогой, ты дурак! — вскрикнул Феликс, раздраженный со своей стороны злобными насмешками ревнивого парня. — Тронь меня лишь пальцем, так я раздроблю тебе все кости. О том, что ты там мелешь, мне ничего неизвестно. Кельнерша вовсе не моя любовница, и если у тебя есть охота дожидаться, то можешь сам убедиться в том, что она ко мне не выйдет. Если бы ты был в здравом уме и не оставил глаз своих в кабаке, то мог бы также убедиться, что я не твой граф. Итак, прочь с дороги! Я не расположен долее шутить.
Парень ничего не ответил, перестал смеяться, но продолжал стоять как вкопанный, вперив в него неподвижный взгляд. Но когда Феликс твердою поступью хотел пройти мимо него, он вдруг почувствовал, что две мощные руки обхватили его и оттолкнули назад. Кровь бросилась Феликсу в голову.
— Ах ты несчастный! — воскликнул он. — Ну, нечего делать: захотелось отведать — отведывай.
С этими словами он так толкнул своего противника, что тот едва не выпустил его из рук. Но вслед за тем он почувствовал себя снова обхваченным мощными руками, которые приперли его к самому краю мостков, возле которых торчали из воды сваи в рост человека и где глубина была столь значительна, что могли свободно приставать даже пароходы.
— Ты или я! — говорил глухим, задыхающимся голосом обезумевший от ярости лодочник. — Ты или я! Не хочет она меня, не быть ей твоею, проклятая ты столичная харя!
И он боролся с возрастающим бешенством, чтобы сбросить с мостков своего врага. Но Феликс был настороже. Быстрым толчком поворотил он своего противника к воде. На мгновение борьба прекратилась. Но вслед за тем Феликс почувствовал сильный удар: остро выточенный нож вонзился ему в бок между грудью и плечом, так, что у него отнялась левая рука.
Он тотчас же заметил, что получил тяжелую рану, и пришел в ярость.
— Душегубец, — воскликнул он, — ты мне за это заплатишь!
С этими словами он напряг все свои силы, повалил противника на землю и так сильно стиснул ему горло, что он едва стонал. Он, конечно, задушил бы его, но мгновенно отрезвившийся противник, собравшись с духом, вонзил ему в кисть правой руки гибкий испанский клинок. Когда окровавленная рука барона освободила горло лодочника, тот соскользнул с мостков в воду и исчез в глубине.
Глухой плеск воды, вследствие этого падения, привел победителя в себя. Но ему было решительно все равно, утонет ли его противник или же всплывет и достигнет берега. Всем существом его овладело одно только чувство отвращения к этой кровавой борьбе из-за такого пошлого повода. Он испытывал такое же чувство, как будто сбросил с мостков в озеро бешеную собаку. Дрожь пробежала по его членам, когда он почувствовал, что стоит один на высоких мостках. Он попробовал рассмеяться, но ужаснулся звуков собственного голоса. Столь чуждым показался он ему. А между тем в течение всего этого времени продолжали раздаваться звуки кларнета и гудел контрабас. Что за мир, в котором бывают такие контрасты в таком близком друг от друга соседстве! Он выпрямился во весь рост, опираясь на перила, по которым безостановочно текла кровь из раненой руки, и только тогда ощутил жгучую боль в плече. Но он еще держался на ногах. «Прочь, прочь отсюда», — вот все, что он мог произнести. Решение, которое он принял до встречи с лодочником, снова воскресло в его уме: отправиться в Штарнберг, оттуда назад в город, а из города на край света — куда-нибудь подальше, не оглядываясь назад, что бы позади там ни оставалось. Он быстро пошел от мостков по направлению к дороге. Но не успел он еще выйти из пределов жилых построек, как лишился чувств; колени его подкосились, и он растянулся в беспамятстве во весь рост на сырой земле.
Вскоре после того вышел из дому Шнец и за ним Коле с большим зонтиком. Старая графиня попросила его взглянуть, можно ли было безопасно пуститься в обратный путь. Им очень хотелось выбраться как можно скорее из удушливой атмосферы свадебной суеты, тогда как другие, зараженные лихорадочною страстью к танцам, по-видимому, не замечали, как быстро летело время.
Шнец бросил быстрый взгляд на небо и сказал с уверенностью старого солдата, рекогносцирующего неприятельскую страну:
— Все обстоит благополучно. Можно протрубить поход. Надо только осмотреть лодки. Но куда девался барон? Его не разыщешь! Заметили ли вы, Коле, во время всего путешествия он имел такое же расположение духа, как кошка во время грозы, хоть и старался казаться спокойным. Nom d’un nom![57] Я бы желал…
Слова замерли у него на устах. Он увидел внезапно того, о котором говорил, распростертым без чувств на сырой земле. В испуге наклонился он к нему и назвал по имени. Когда же не последовало никакого ответа, а лужа крови объяснила происшедшее, он пришел в себя и хладнокровно обдумал положение дел.
— В этом гнезде не отыщешь докторской помощи, — сказал он. — Мы должны отвезти его на виллу Росселя и позвать доктора из Штарнберга, который, к счастью, знает довольно хорошо свое дело. Что вы так дрожите, Коле? Особенной опасности, по-видимому, нет. Мне приходилось видеть в Африке, как сходили счастливо с рук еще и не такие вещи. Придите в себя. Крепитесь и, главное, не шумите. Ни одна душа не должна знать о случившемся, пока мы не разместимся в лодке. Нужно завербовать лодку Росселя для нас троих, чтобы он мог растянуться на полу; как возвратятся домой другие — это нужно предоставить им самим. Молодые люди сумеют как-нибудь устроиться.
Он вырвал из бумажника листок и написал на нем несколько слов.
— Отдайте вот это кельнерше, рыженькой Ценз. Она особа решительная, которая не теряет тотчас же головы. Только тогда, когда мы будем готовы к отъезду, должна она передать эту записку молодой баронессе; это единственная особа из всего общества, в отношении которой у меня есть какие-нибудь обязательства. Поспешите, Коле, поторопитесь. Я займусь покуда устройством постели для раненого.
Через пять минут Коле вернулся, и Ценз поспешила следом за ним. Она не вымолвила ни словечка, так как Коле предписал ей строжайшее молчание, но в лице у нее не было ни кровинки; увидев раненого, она упала перед ним на колени и громко застонала.
— Тише, — скомандовал поручик. — Теперь не время для рыданий. Нет ли у тебя, красавица, куска полотна? Мы должны сделать кое-какую перевязку.
Она сорвала с себя передник и платок с шеи, продолжая стоять на коленях. Только после того как Шнец перевязал наскоро плечо и руку и отнес при содействии Коле бесчувственного барона в лодку, она встала с места и пошла вместе с мужчинами к берегу.
— Я также еду, — сказала она тихо, но решительно. — Я должна ехать. Записку передала я другой кельнерше, которая доставит ее по назначению. Именем Спасителя умоляю вас позволить мне ехать с ним вместе! Кто станет ходить за ним!
— Глупости! — ворчал Шнец. — Дорогою особенного ухода не нужно, а там, на месте, в помощи и уходе недостатка не будет. Что взбрело тебе на ум, красавица? Ведь не можешь же ты ни с того ни с сего бросить здесь место?
— Кто может мне помешать? — сказала она с улыбкою, в которой выражалась твердая решимость. — Меня никто не удерживает. Я повторяю, что еду с вами, хотя бы только для того, чтобы положить себе на колени его голову, чтобы ему было мягче лежать. Не возьмете меня — там есть еще лодка — я поеду в ней следом за вами, не будь я Ценз. Я должна сама услышать, что скажет доктор, — останется ли он жив?
— Ну, коли уж непременно хочешь, так поезжай же, ведьма! Черт с тобою. Только прошу не кричать и не визжать; марш в лодку! Так, Коле, хорошенько приподнимите его, а ты, красотка, садись там посредине. Оно и не вредно, что голове придется лежать на чем-нибудь более мягком, чем сверток веревок.
Еще несколько мгновений, и красиво оснащенная лодка отвалила от берега. Шнец греб, Коле сидел по-прежнему на руле, но вместо веселого общества, которое помещалось за несколько часов на этих скамейках, на дне лодки лежал с закрытыми глазами, бледный как полотно, страдалец, а около него сидела бледная девушка, молча утирая своими длинными рыжеватыми волосами крупные капли крови, выступавшие из-под перевязки. Она низко склонила голову на грудь. Никто не должен был видеть, как беспрерывно струились по ее щекам горячие слезы.
ГЛАВА VIII
Наверху, в пустом, скудно меблированном номере гостиницы, лежала Ирена.
Слабый свет вечерних сумерек проникал сквозь небольшие окна, по стеклам которых текли еще водяные струйки, свидетельствовавшие о только что прекратившемся дожде. Но свет не достигал до софы, на которой, закрыв лицо руками, лежала в страшном горе бедняжка, тщетно стараясь укутать голову в капюшон так, чтобы не слышать бальной музыки. Тонкие стены второго этажа содрогались от мирного топота танцующих. «Никогда в течение всей жизни моей, — думала она, — не приходилось переживать мне такие тяжкие минуты». Даже дни, предшествовавшие ее решению послать Феликсу письмо с отказом, не были так тяжелы. Тогда во всей обстановке было все-таки какое-то величие, какое-то достоинство, между тем как теперь все было так пошло и возмутительно. Она изнывает наверху под бременем одолевающих ее мучений, а он там внизу, как ни в чем не бывало, обхватив рукою кельнершу, носится с нею под звуки сельской музыки, и где же? — даже не в общем зале вместе с другими, а в сторонке, глаз на глаз, как это делается только тогда, когда на душе очень весело и когда бываешь по уши влюблен. Она не могла утешить себя даже тою мыслью, что он поступил так ей назло, вследствие горечи от неудовлетворенного чувства любви. Ему не могло и в голову прийти, что она будет свидетельницею случившегося, что она увидит, как близко прижалась к его груди девушка и как неохотно вырвалась она из его объятий. Ирена поспешила тогда наверх, как будто за ней гналось привидение, дрожащими руками заперла за собою дверь на замок и бросилась на маленький диван, закрыв глаза и опустив голову, как будто ожидая, что над нею сейчас же должен разразиться роковой удар. А внизу опять-таки весело гудел контрабас и