разыгрывал самые веселые пассажи кларнет.
В эту минуту она питала к Феликсу глубокое чувство ненависти, тогда как до сих пор постоянно смотрела на него, как на потерянного для себя человека, но — в то же время оплакивала его, как вечно дорогого покойника. Когда она думала о том, что рука, которая некогда ее ласкала, трепала щечки этой противной рыжей служанки, она испытывала в душе своей непреодолимое отвращение, как будто сама она была унижена и обесчещена таким сообществом. Она не пролила ни слезинки, но только потому, что этого не допускала ей гордость. И все-таки ей пришлось стиснуть своими маленькими зубками шелковый капюшон, чтобы подавить всхлипывания и удержать слезы, просившиеся наружу.
Она чувствовала, что ей придется завтра на что-нибудь решиться, чтобы положить конец такому невыносимому положению, и что завтра же придется предпринять отложенное ими пока путешествие в Италию. Но что же делать сегодня, сейчас, чтобы избежать встречи с ним, чтобы вырваться из этого дома умалишенных, в котором сама она подвергалась опасности спятить с ума?.. Эти размышления были прерваны стуком в дверь. Она вскочила, испуганная неожиданностью. О, если бы это был он! Если бы он пришел оправдаться перед нею, извиниться в своем странном до невозможности поведении…
Ирена была неспособна вымолвить ни слова и, когда опять постучались, не спросила даже «кто там?». Только тогда, когда она ясно различила голос кельнерши, которая сказала за дверью, что имеет к ней поручение, она с трудом, едва передвигая ноги, добрела до двери. Она взяла из рук служанки записку и, отрицательно покачав головою на спрос, не нужно ли засветить свечу, замкнула дверь за быстро спроваженною служанкою, которая, конечно, была бы очень рада немножко поболтать. У окна было достаточно светло, чтобы прочесть твердый почерк поручика.
«Мой друг внезапно заболел тяжкою болезнью, — писал он. — Я должен безотлагательно отвезти его на виллу Росселя. Прошу извинить перед другими дамами мое дезертирство. Поручая себя благосклонному вниманию ее светлости, моей юной повелительницы и проч.
Шнец».
«Мой друг» — она знала, что тут шла речь только о Феликсе; и все-таки то, что в другое время могло бы ее смертельно испугать, освободило ее в эту минуту от еще более тяжких мучений. Все было легче перенести, нежели знать, что он весел и счастлив после того презрения, которое оказал ей! Неслыханную сцену, которой она была свидетельницею, можно было объяснить лихорадочною причудою, последнею вспышкою жизненных сил перед болезненным их падением? При таких условиях он, невзирая ни на что, был достоин ее; она, пожалуй, была перед ним даже виновата, она была даже обязана печься и заботиться о нем с тем участием, на которое имеет право всякий больной.
Тяжелое бремя спало у нее с души. Она еще раз пробежала записку.
Вилла Росселя была всего в получасовом пути от ее дачи. Она может получить известия о нем еще сегодня. Шнец, может быть, сам явится и расскажет…
Занятая этими мечтами, она бросила взгляд на озеро и увидела, как отчалила от берега лодка, которою управляли Шнец и Коле. В сумерках ясно можно было различить девушку, в одежде кельнерши, которая сидела на низкой скамейке и держала на коленях чью-то голову. Если бы и могла она усомниться в личности этого человека, то движения молодой самарянки, как будто гладившей своими волосами бездыханного юношу, рассеяли бы все ее сомнения.
Быстрые взмахи весел унесли ладью далеко в озеро. Через несколько минут можно было различить в лодке только тени человеческих фигур. Скоро одна только легкая полоса, на гладкой поверхности озера, обозначила путь, по которому удалилась лодка.
Через четверть часа после этого Ирена сошла вниз, в танцевальный зал, где сидела старая графиня, нетерпеливо поджидая возвращения кавалера, который отлучился от нее только затем, чтобы сделать нужные приготовления к отъезду. Она испугалась, взглянув на бледное лицо девушки, и приступила к ней с заботливыми расспросами. Ирена, вместо ответа, передала ей записку поручика. Волнение, в которое привел графиню этот неожиданный случай, отвлек ее внимание от Ирены. Молодые люди, которых внезапно отозвали от танцев, были также слишком заняты собою и вопросом, что теперь делать для того, чтобы найти странным состояние Ирены. К тому же она еще прежде жаловалась на головную боль. Графиня бранила Шнеца за то, что он о ней не подумал. Кому вверить управление судном на обратном пути? Она решительно отклонила помощь Розенбуша и Эльфингера, предлагавших свои услуги, не хотела также ничего слышать о том, чтобы приискать какого-нибудь местного лодочника, и объявила вообще, что ни за какие деньги не решится поехать обратно водою.
— Бывают случаи, — утверждала она, — что ветер внезапно принимает противоположное направление и приносит обратно миновавшую грозу.
Молодой граф переговорил между тем с хозяином и объявил, что сейчас же будет запряжена небольшая карета, которая весьма спокойно доставит их через полчаса в Штарнберг. Часть общества может воспользоваться своею лодкою, если бы не захотела дождаться возвращения кареты. Так как небо было ясно и ночь теплая, то сестрицы и тетушка Бабетта предпочли совершить обратное путешествие водою, чем прождать в душной комнате два часа, в ожидании возврата кареты.
Все распростились с большими или меньшими формальностями с хозяевами и свадебными гостями и приготовились к отъезду. Старая графиня, бывшая в течение нескольких часов столь милостивою, пока Шнец был посредником, а молодой барон относился с уважением к своим мещанским друзьям, по-видимому, опять усмотрела ту бездну, которая разделяла ее от ее спасителей, и не удостоила девушек ни одним словом. Розенбушу она без обиняков дала заметить, что очень сердита на Шнеца, так как он поступил с нею без всяких egards,[58] ибо, уходя, даже лично с нею не объяснился. У баталиста, который только что хотел пробормотать извинение за своего приятеля, слова замерли на устах. Все вышли из дому и ожидали кареты на свежем воздухе. Розенбуш заметил на белом известковом грунте, к стороне берега, темное пятно, от которого тянулся след капель до самой пристани.
— Господи боже мой! — воскликнул он, — да это кровь! Многоуважаемая графиня! Если это кровь нашего барона, то Шнец был бы оправдан перед самым строгим судом чести за нарушение законов вежливости. Я прошу не говорить об этом ни слова другим, — молодые барышни чертовски пугливы и страх боятся крови.
Но это предостережение последовало слишком поздно. Ирена только что приблизилась. Заметив страшные следы, она слегка вскрикнула, отшатнулась назад и оперлась на одно мгновение на Розенбуша, который с намерением подскочил к ней. Это движение привлекло и других, и после первого испуга все истощались в предположениях насчет загадочного происшествия. Никто не мог и помыслить, чтобы при необыкновенно сильном сложении молодого человека это могло быть следствием потери крови горлом. Если же это была борьба, то где же противник?
Друзья стояли еще в раздумье, пораженные неожиданностью и не зная, что предпринять, когда прибежал один из слуг и рассказал, что на мостках также есть следы крови и что он нашел вот этот нож на самом берегу. Это был не обыкновенный мужицкий нож, но тонкий дамаскированный клинок наподобие кинжала; рукоять носила на себе явные следы окровавленной руки; никто, кроме Ирены, не знал, кому он принадлежал.
Между тем подъехала карета. Больную Ирену, едва владевшую собою, посадили в карету, а затем как могли поместились в ней графиня с дочерью и оба их кавалера. Затем аристократическая часть общества, после весьма понятного при таком настроении молчаливого прощания, укатила.
Несколько минут спустя отчалила от берега лодка, в которой гребли Эльфингер и Розенбуш. Ночь была ясная и тихая, девушки сидели молча, вперив взоры на волны. Друзья их также не говорили ни слова. Только тетушка Бабетта начала было речь о том, как любезны эти знатные господа при близком знакомстве и как жаль, что нельзя было совершить обратное путешествие вместе, так как она много рассказывала молодому графу про мастерскую игру Розенбуша на флейте.
Когда никто ей не ответил, она замолчала и, опустив руки на колени, казалось, погрузилась в раздумье.
ГЛАВА IX
Было около полуночи, когда дядя Ирены возвращался в своей открытой одноколке с поездки на Семмерзе. Старый охотник на львов был в отличном настроении духа; он сделал в тире несколько удачных выстрелов, волочился за дамами и в среде мужчин встретил нескольких доверчивых слушателей самых баснословных охотничьих его приключений в Африке; даже знаменитый рассказ о том, как он стрелял из английской двустволки в львицу и как оба выстрела последовали так быстро друг за другом, что пуля правого ствола попала в левый, а левого ствола попала в правый глаз животного, даже это обыкновенно сильно оспариваемое приключение было принято довольно доверчиво. Шампанское довершило остальное, он находился в самом благодушном мечтательном настроении, из которого очнулся только тогда, когда экипаж остановился в Штарнберге у решетки виллы.
Он был несказанно удивлен, увидя свет в выходившей на балкон комнате. Кругом у соседей давно уже были потушены огни, и все было погружено в полнейший мрак. Не беспокойство же о дяде-гуляке заставило ее бодрствовать так долго: нежная заботливость была вовсе не свойственна Ирене. Ему пришло в голову предположение, что Шнец, быть может, решился провести ночь здесь на даче и дождаться его возвращения. Он уже радовался, что мог тотчас же отдать приятелю отчет о своих сегодняшних успехах, и был поэтому сильно разочарован, застав наверху, в маленьком салоне, освещенном лампой, только одну свою племянницу.
Лицо ее было так расстроено, сама она казалась такою взволнованною, что у него моментально прошел весь хмель, и он тревожно спросил ее, что случилось, где Шнец и почему Ирена не пошла спать, когда она, видимо, не совсем здорова.