Он повел дам в небольшую гостиную внизу и, не стесняясь удивлявшейся Юлии, приказал Ценз принести чего-нибудь прохладительного. Но никто не прикасался к поданным яствам, все с нетерпением ожидали возвращения Янсена, которого не могли уговорить отказаться от намерения навестить больного.
Феликс все еще лежал в полузабытьи, так что Шнец, бывший при нем на дежурстве, не нашел опасным впустить Янсена. Они поздоровались, кивнув друг другу головой. Янсен подошел к постели своего больного Икара и простоял минут десять у изголовья, повернувшись спиною к Шнецу. Поручик, поместившись на скамье против столика и вырезывая чей-то силуэт, заметил, что мужественную фигуру Янсена передергивало точно от сдерживаемых рыданий: это крайне его удивило, так как ему совершенно не были известны их близкие отношения.
— Нет никакой опасности, — сказал он вполголоса, — неделя или две и он снова будет на ногах. Что же касается до того, будет ли он опять в состоянии лепить из глины, то это еще несколько сомнительно, удар в правую руку был слишком силен. Но я думаю, вас это всего менее огорчит. (Шнец был с Янсеном на «вы».)
Ваятель молчал.
Раненый, по-видимому, расслышал что-то из этого шепота. Он раскрыл свои отяжелевшие от лихорадочной дремоты веки и с мечтательной улыбкой, придавшей его бледному лицу особенно милое выражение, прошептал:
— Огорчают? Кому нужно огорчаться? Мир так прекрасен — даже самая боль отрадна, — нет, нет, мы будем смеяться — смеяться и пить за здоровье…
Феликс сделал движение, как бы желая подняться; жгучая боль, которую он при этом почувствовал, привела его окончательно в сознание. Тогда он узнал молчаливую фигуру, стоявшую у его ложа.
— Ганс, мой старый Дедал! — сказал он, протянув Янсену левую руку. — Это ты? С твоей стороны это мило, я рад тебя видеть — невыразимо рад! Ты покинул для меня свой рай. О, если б ты знал… видишь ли, я не должен много болтать… да я бы и не мог, если б и хотел, не то — боже, чего бы только не рассказал я тебе! И ты мне также, не правда ли, старина? Сказать по правде, мы держали себя не совсем так, как бы следовало — мы ничего не знали друг о друге, — у каждого голова была полна своими собственными делами. Теперь же, если б только я мог опять говорить, я рассказал бы тебе все, — ведь ты для меня всегда был и есть тем, чем никто другой никогда не был, исключая одной… исключая одной, да и та…
Шнец шумно встал, подошел к постели и сказал:
— Холодный лед здесь нужнее самой горячей старой дружбы. И теперь довольно!
Он сделал Янсену знак, чтобы тот оставил комнату, не прощаясь с больным, и принялся ухаживать за Феликсом, слова которого становились более и более бессвязными.
Прошло много времени, прежде чем Янсен снова спустился к дамам, которые между тем вели довольно немногосложный разговор с домохозяином. Юлия по лицу своего возлюбленного видела, как сильно его расстроило свидание с больным. Она предложила остаться с Анжеликой в доме Росселя или где-нибудь поблизости, чтобы по возможности облегчить мужчинам уход за больными.
— Оставьте нас здесь, милый господин Россель, — просила она, — где-нибудь поблизости, наверное, найдется для нас комнатка. Анжелика будет срисовывать лесные цветы, я займусь приготовлением перевязок и корпии. Такая бездарная женщина, как я, в подобных случаях неоценима.
Толстяк отклонил все эти предложения и не хотел ничего слышать даже об услугах Янсена. Все, что могут сделать мужчины, на то хватало и прежде их троих. Женские обязанности тоже в хороших руках. Затем Россель начал с жаром описывать неутомимую услужливость и расторопность рыжей Ценз, которая более не показывалась в гостиную, и уверял, что не считает себя вправе обидеть добрую девушку, призвав на помощь кого-нибудь, кроме нее и старой Катти. Таким образом друзья должны были остаться при своих добрых желаниях. Уезжая, они взяли с Росселя обещание, что к ним обратятся немедленно, лишь только представится в этом надобность. Кроме того, Коле обещал извещать их ежедневно о состоянии больного.
Еще об одном зашла речь во время этого посещения! Шнец, сгоряча, под первым впечатлением происшествия, настаивал на том, чтобы заявить о случившемся и предать лодочника-убийцу в руки правосудия. Лодочник шлялся по Штарнбергу точно ничего не случилось, он даже хвастал в каком-то кабаке своим делом и говорил, что недели на две, по всем вероятиям, успокоил молодого барина. Это хладнокровное торжествующее издевательство возмущало поручика, и он охотно проучил бы наглеца, если б не воспротивился Россель — главным образом желая пощадить Ценз, которую в таком случае неминуемо привлекли бы к суду присяжных. Янсен также был против уголовного иска по убеждению в том, что раненый ни в каком случае не был бы согласен на предание суду человека, с которым у него было что-то вроде поединка. Хотя Феликс и не мог признать в лодочнике равного себе по происхождению противника, но тем не менее он счел бы низостью подвергнуть своего врага ради себя наказанию. Коле был одного мнения с Янсеном, а потому было решено не предпринимать ничего в этом деле и предоставить его на произвол судьбы.
Друзья расстались; положение Феликса произвело на всех такое глубокое впечатление, что Анжелика даже забыла передать порученное ей послание. На возвратном пути, усаживаясь в вагон, она нашла в своем кармане письмо баталиста. Ей ничего более не оставалось, как, прибыв в Мюнхенский вокзал, послать письмо это по почте по назначению.
ГЛАВА II
Один из спутников между тем отстал. Само собой разумеется, что Гомо был вместе со своим хозяином у больного. Он совершил переезд не так, как другие ему подобные, которых запирают в низких и узких собачьих отделениях. Так как все служащие при железной дороге знали и уважали Гомо за прекрасный характер, то ему было разрешено поместиться в вагоне вместе с его господином и дамами. На последней станции ему показалось слишком душно. Он выскочил из вагона и в продолжение остального пути держался рядом с поездом, делая громадные прыжки. Но такие усилия были ему уже не по летам; день был жаркий и бедный Гомо плелся за своими хозяевами от Штарнберга до виллы Росселя с опущенной головой и высунутым языком. Войдя в комнату больного, он, при виде раненого Феликса, издал глухой, не то сердитый, не то печальный вой и лег на пол у ног больного.
Когда Янсен собрался уйти, Гомо ничем нельзя было заставить пойти за ним вслед. Он притворился спящим, и так как все давно привыкли смотреть на него как на самостоятельное и рассудительное существо — то его и не тревожили.
Оправившись и отдохнув, Гомо вел себя скромно и с большим тактом, ни от кого не требовал особенного ухода и внимания, как бы сознавая, что для него у хозяев осталось немного времени, и был доволен всем, что выпадало на его долю. Внизу, в кухне, его, без сомнения, баловали бы больше, но он, видимо, считал неприличным покинуть свое место у ложа больного ради более роскошного обеда. Гомо проводил большую часть времени возле пациента, и зачастую Феликс гладил его по спине своей обессилевшей рукой, обращаясь к нему в то же время с ласковыми речами.
По временам Феликс озирал своими блестевшими лихорадочным огнем глазами мастерскую, посматривал на медленно подвигающийся рисунок Коле, благодарно кивал головою кому-нибудь из трех друзей, все еще по очереди исполнявших обязанности сиделки, и впадал затем снова в благотворный сон, произнося по временам имя, которое никто из присутствующих не мог, впрочем, расслышать.
Обладательница этого имени не появлялась уже более в саду. Вместо нее ежедневно приезжал верхом дядя, останавливался у решетки, если кто-нибудь был в саду, в противном же случае слезал и, привязав лошадь, направлялся в дом, чтобы справиться о состоянии больного. Это никому не бросалось в глаза, так как он был старый приятель поручика, и притом же племянница его принимала также участие в прогулке, окончившейся так несчастно для Феликса. Только Ценз, вообще не любившая слишком призадумываться, вывела и на этот раз из этой изысканной внимательности дяди и племянницы заключение, вполне подтверждавшее ее прежние догадки.
Сведения, получавшиеся из комнаты больного, были далеко не самые утешительные. Рана на плече заживала, правда, обычным порядком; но вследствие беспокойного характера и горячности больного выздоровление шло очень медленно. Когда в следующее воскресенье Янсен, в сопровождении Розенбуша и актера, снова навестил Феликса, то лихорадки уже не было, но посещение могло продолжаться не долее десяти минут, так как доктор запретил больному говорить, пока рубец в легких не заживет окончательно.
Так как Розенбуш покончил свою работу, то он предложил сменить Шнеца, в чем ему, однако, к великому его огорчению, отказали. Его только несколько утешила просьба Феликса сыграть что-нибудь на флейте внизу, в саду. Что касается до предложения Эльфингера прочесть что-нибудь вслух, то Феликс пообещал воспользоваться этим в другой раз. Вообще же Феликса очень радовала заботливость друзей, и во все время пребывания Янсена он пожимал ему руку с нежностью, которую едва ли выказал бы при других обстоятельствах.
Гомо и на этот раз положительно отказывался покинуть больного.
На следующий день, после вторичного коллективного посещения, в столовой стоял Коле; это было время, которое он должен был употребить на отдых для того, чтобы подкрепиться к ночи. Но художник не мог успокоиться, он горел нетерпением наконец приняться за работу. Хотя стены еще не были приготовлены для фресок, а по-прежнему были еще покрыты сероватой штукатуркой, он принялся набрасывать углем орнамент для рамок, в которых должны были поместиться задуманные им картины. Рамки эти состояли из арок, начерченных по дугам круга, и упирались на прочные колонны в романском стиле, помещавшиеся на пьедестале, который заканчивался ступенчатым цоколем. Число арок соответствовало числу сцен в сказке о Венере. В медальонах между арками, как раз над колоннами, должны были помещаться портреты друзей, бывших под кровлей этого дома. Началом портретной галереи служила прелестная головка невесты Янсена, которая могла по красоте вполне соперничать с Венерой, по крайней мере с такою Венерой, какая представлялась в воображении Коле. В конце ряда портретов было изображено добродушное лицо Анжелики с весело развевающимися локонами. Ценз и старухе Катти предстояло быть увековеченными в образе монахинь.