Поэтому я раскинул умом и снова переправляюсь по ту сторону большой воды, чтобы там основаться. Как ни благодетельна и ни целебна эта решимость — но разлука все-таки дело нелегкое. Поэтому я буду готовиться к ней в глубоком уединении, упражняя себя в то же время в лишениях и укрепляя свое тело настолько, насколько это необходимо в тех странах.
Я рассчитываю в течение нескольких месяцев справиться со всеми этими задачами. Потом, прежде чем стряхнуть со своих ног пыль Старого Света, я еще раз приду к тебе, старый дружище. Не все обстояло между нами так, как бы следовало, хотя, разумеется, никто не виноват в том, что жизнь не оставила нас такими, какими были и мы назад тому десять лет, и наделила каждого из нас посторонними привязанностями. Многим из того, что каждый для себя вынес из жизни, не было возможности поделиться даже с ближайшим другом, не испытавшим того же самого. Даже последнее время принесло с собою для нас много нового; каждый должен хранить это новое для себя: тебе на долю выпало чудное счастье, мне — разные невзгоды и горькие испытания. Пути наши шли врознь. Теперь, когда я расстаюсь со Старым Светом, дозволь мне в большей мере, чем прежде, принять участие в твоем блаженстве и насладиться вполне нашею старинною дружбою. Озари меня ею напоследок, как лучом животворного солнца. Мне предстоит так много дней быть во мраке.
Поклонись от меня твоей подруге. Я обменялся с нею только немногими словами; но, поручая тебя ей, остаюсь совершенно спокоен: ты можешь поэтому себе представить, какого я о ней высокого мнения.
Я уже третий день царапаю это письмо. На половине каждой страницы рана начинает меня тревожить. Держать шпагу и взводить ружейный курок не такой тяжелый труд, как водить пером по бумаге. Старику Берлихингену навряд ли приходилось труднее.
Кланяйся друзьям; я очень буду рад их вновь увидать и в последний раз отпраздновать с вами по-немецки рождественский праздник.
Итак, до свиданья, старина.
Hic et ubique.[63]
Твой Феликс».
ГЛАВА VI
Когда это письмо пришло по назначению, Янсен работал в мастерской над бюстом своего ребенка. Юлия была там же и пристально на него смотрела. Франциска сидела на корточках на высоком стуле и делала много забавных и умных вопросов. Невзирая на серое небо, в просторном помещении было как-то уютнее, чем прежде, когда в настежь раскрытые окна вторгался летний воздух. В единственную растворенную форточку влетал и вылетал по временам страусник, на окне красовался большой куст осенних цветов; в камине пылал огонек. В прелестном лице и умных глазах Юлии сияла та душевная теплота, которой здесь прежде недоставало. Но Янсен был пасмурен по-прежнему и молча продолжал работать, предоставляя своей подруге отвечать на вопросы ребенка.
В течение нескольких недель Юлия уже замечала в Янсене пасмурное настроение духа и, с целью развлечь своего друга, просила его приняться за бюст ребенка. До сих пор Юлия никогда не входила в мастерскую Янсена без Анжелики. Теперь она ежедневно приводила туда страстно привязавшуюся к ней Франциску, оставалась в мастерской все утро и потом брала девочку обедать к себе. Это составляло для Юлии истинный праздник. Образ действий Юлии доставлял Янсену большое удовольствие, но расположение его духа не изменялось к лучшему. Наконец, она решилась напрямки спросить, что его тяготит, и настойчиво требовала категорического ответа, говоря, что это ее неотъемлемое право, так как она может думать, что причину такого настроения духа составляет она сама. Янсен старался успокоить ее страстными уверениями в любви, так что ей пришлось сдерживать его порывы. Но причина дурного настроения духа Янсена осталась все-таки неразъясненною.
— Со мною надо иметь терпение, — говорил он Юлии. — Со временем я непременно исправлюсь, а теперь я слишком люблю тебя для того, чтобы портить твою жизнь рассказами о всех житейских неприятностях и тревогах, которые мне самому приходится испытывать. Если бы ты была в состоянии мне помочь, я бы тебя не пожалел и не стыдился бы просить твоей помощи.
Получив письмо Феликса, Янсен молча передал его своей возлюбленной и, пока она читала, отошел к окошку. Несколько мгновений в обширной комнате царствовала полнейшая тишина, Франциска сошла с высокого стула и занялась одеванием и раздеванием куклы, подаренной ей Юлиею. Слышен был только треск огня в камине и щебетанье птички на полке, где стояли гипсовые изображения.
Прочитав письмо, Юлия не тотчас прервала молчание. Только через несколько мгновений отослала она ребенка наверх, к тетушке Анжелике. Потом, подойдя к Янсену, стоявшему у окошка, она положила руку на его плечо и сказала:
— Ну, а если я отгадаю ваше тайное горе — сознаетесь мне тогда вы, дорогой друг?
Так как обручение их не было гласно, то они условились говорить друг другу «вы», чтобы слово «ты» не могло сорваться у них нечаянно при чужих и выдать таким образом секрет.
Он обернулся к ней и крепко сжал ее в своих объятиях.
— Юлия, — сказал он, — к чему это послужит: тут ты ничего не поделаешь. Когда я прижимаю тебя к моему сердцу, когда сливаются уста с устами и лежит рука в руке…
— Тише, — сказала она, улыбаясь и вырываясь из его объятий. — Я не затем отослала Франциску, чтобы помочь вам забыть торжественное ваше обещание. Будем благоразумны, милый мой друг; это наша обязанность. Сидите смирно, вместо того чтобы смотреть на меня, и попробуйте меня выслушать. Знаете ли, что вы поступаете крайне невежливо, не слушая даже самых дельных слов единственно потому, что глаза ваши, несмотря на наше давнее знакомство, все еще стараются меня изучать.
— О Юлия! — воскликнул Янсен с грустной улыбкой. — Если б слова твои могли нам помочь, если бы разум, чувство и энергия благороднейшей из женщин не были бессильны перед бессмысленным упрямством богов и людей!.. Но говори, я зажмурюсь и буду слушать, — прибавил он и, закрыв глаза руками, уселся на софу.
— Знаете ли что? Вы и ваш юный друг страдаете одним и тем же недугом, — сказала она, прислоняясь к подоконнику.
— Не понимаю, какое сходство нашла ты между моим положением и положением Феликса.
— Оба вы явились на свет слишком поздно; оба вы ходячие анахронизмы, как отзывается сам о себе ваш друг в последнем своем письме. Жажда деятельности, обуревающая Феликса, и ваш художественный пыл, мой милый друг, не находят себе должного применения. Вдумываясь в окружающее, я часто говорю самой себе: где народ, государь, век, которые оценили бы эту силу духа, приискали бы этому творческому уму соответствующие задачи, могли бы его достойно вознаградить и воздать ему заслуженную дань удивления? Где поэт, который прибил бы сонет к дверям его мастерской? Где тот восторженный почитатель, который расставил бы шпалерами толпу, когда он идет мимо, как это случалось во времена древности? О, дорогой мой, я готова проливать кровавые слезы, когда подумаю, что, признанный лишь небольшим кружком приятелей и восторженных учеников, ты здесь только прозябаешь. Жизнь твоя проходит совершенно бесцветно. Тупая злоба и близорукое невежество избрали тебя целью ожесточенных своих нападок… Всякий раз, когда предстоит создать что-либо для украшения публичной площади или какого-нибудь здания, жалкие художники, недостойные развязать ремень от сапога твоего, бегают задними ходами и темными закоулками, чтобы отнять у тебя славу и первенство и отодвинуть тебя на задний план. Не качай попусту головой: я знаю твои убеждения в этом отношении, — знаю, как мало ценишь ты славу, приобретаемую угодливостью толпе; знаю, что ты охотно отдаешь ее в удел тем, для которых чужд божественный голос искусства. Но скажи сам: если б, например, сооружение памятника NN. (Янсен домогался получить эту работу, но ему, по обыкновению, было отказано) предоставлено было тебе, — да и потом продолжали бы давать тебе заказ за заказом, — то как общественное положение, так и настроение духа были бы у тебя совершенно иные. Не говоря уже о том, что тогда ты мог бы закрыть эту фабрику, как ты ее называешь, и не делать своим резцом ни одного штриха иначе, как по наитию твоего творческого духа.
Юлия говорила с возрастающим увлечением; Янсен с восторгом смотрел на ее сверкающие глаза и пылающие щеки; но, сделав над собою усилие, спокойно отвечал:
— Ты рассуждаешь умно и справедливо, но все-таки не отыскала самого больного места. Все, что ты говоришь, прочувствовано мной уже в ту пору, когда я стал осмысленно относиться ко всему окружающему. У меня был всегда свой собственный, независимый взгляд на художественные произведения. Я никогда не ценил слишком высоко похвалы и восторги толпы и все-таки стал тем, чем неминуемо должен был сделаться, даже если бы не желал этого. Воспрепятствовать этому было точно так же не в моей власти, как и помешать появлению моему на свет. Вообще говоря, условия, в которых я нахожусь, несравненно выгоднее тех, в которых находится Феликс. Понятно, что всякая внешняя деятельность одинаково закрыта для нас обоих. Наше время неспособно относиться сочувственно ни к великим произведениям искусства, ни к великим гражданским подвигам, к которым направлены все силы и стремления моего друга. Но я могу, по крайней мере, сам видеть и показать небольшому кружку приятелей наглядные результаты деятельности моего духа, тогда как дух Феликса проявляется только тем, что ставит его в разлад со всеми существующими порядками и условиями. Озираясь вокруг, я вижу, что немые существа, созданные моим резцом, остаются моими спутниками на всю жизнь. Я воображаю себя отцом, у которого много дочерей, составляющих его гордость и близких его сердцу: как ни тяжела была бы для него разлука с каждою из них, но с году на год ему становится все безотраднее и безотраднее на душе, видя, что ни одна из этих дочерей не выходит замуж, что все они бесприютны, хотя и находятся под его кровом. Разумеется, утешаешься тем, что судьбы не переспоришь. То, что выпадает нам на долю, поневоле принимаешь и переносишь как удел, ниспосланный свыше; но то, что исходит от самого человека…