Она замолчала… Видно было, что слезы готовы брызнуть у нее из глаз.
— Будьте совершенно спокойны, мадемуазель Ирена, — сказал Шнец, хватаясь за шляпу и палку, — этой девушки не будет на маскараде. Притом же Ценз стала теперь какая-то странная. С тех пор, как она живет с дедом, девушка так тщательно избегает встречи с прежними своими знакомыми, что ее никакими силами не удалось бы затащить к нам в рай. Но однако — adiós![85] — как говорят испанцы. Не унывайте. Все устроится как нельзя лучше, много лучше, чем вы предполагаете.
Ирена стояла как окаменелая. Шнец пожал ей на прощанье руку и оставил девушку одну. Едва он вышел, как она разразилась потоком горьких слез.
ГЛАВА III
Пока в квартире старого барона происходил только что описанный разговор, в другом номере отеля шла также беседа о маскараде в раю.
Розенбуш давно уже собирался посетить русскую grande-dame, покровительницу искусств, и справиться о ее здоровье. Ему хотелось выказать себя молодым человеком, который, будучи свободным художником, в то же время знаком до тонкости с законами светского приличия.
Он нашел графиню в спальне, где пахло дубленой кожей и папиросами; самовар и пустая шампанская бутылка стояли на столике у кровати, разные ноты, портфели, французские книжки и фотографии были разбросаны по стульям. Нелида, в длинном шелковом пеньюаре, с кружевным вуалем, пришпиленным к темным волосам, как у монашенок, лежала в постели. Она казалась бледнее, чем летом. Когда она с милостивою улыбкою протянула художнику белую свою руку, он должен был внутренне сознаться, что графиня умела отлично воспользоваться болезненным своим состоянием. В своем вынужденном бездействии Нелида казалась ему гораздо привлекательнее, чем в обычном ей постоянном тревожном движении!
Графиня была не одна в комнате: близ ее кровати, на стуле, который она теперь предложила Розенбушу, перед тем только сидела уже знакомая ему певица, игравшая, по-видимому, у Нелиды роль компаньонки; с приходом Розенбуша она удалилась в глубину комнаты и стала мешать уголья в камине. Против кровати, в низеньком кресле, сидела другая, более молодая особа; Розенбуш видел ее впервые, и она сразу приковала к себе его взоры. Он не знал, была ли она дама или девица. Графиня не назвала ее фамилии. Округленность форм заставляла художника предположить в ней, скорее, женщину, чем девушку; но, с другой стороны, прелестные, нежные черты лица и блестящие темно-голубые задумчивые глаза имели в себе, казалось, что-то девственное. Отрываясь по временам от работы, она так наивно и с таким простодушным удивлением смотрела гостю прямо в лицо и так мило улыбалась, выказывая при этом ряд прелестнейших белых, как жемчуг, зубов, а потом так очаровательно в смущении опускала свою головку, причем густые каштановые волосы упадали ей на лицо, что легко воспламеняющийся Розенбуш весьма охотно подсел бы к ней поближе. В настоящем случае это было немыслимо, так как графиня совершенно овладела художником, засыпала его вопросами о том, как он поживает и что поделывает, обнаруживая притом особый интерес к наконец-таки благополучно оконченному сражению при Люцене. Обладая замечательным искусством убеждать каждого из своих собеседников в том, что его цели и стремления для нее особенно дороги, графиня так заинтересовала Розенбуша, что он в сердечном восхищении вовсе не заметил, что на нее несколько раз нападала зевота. Он болтал обо всем, что только приходило ему на ум: о своих картинах, о взглядах на искусство, о друзьях и наконец о предстоящем маскарадном бале в раю. Он рассказал, между прочим, что Янсен и его невеста будут в настоящих венецианских костюмах и что невеста Янсена будет одета совершенно во вкусе портрета Париса Бордоне, в красное бархатное, шитое золотом, платье, которое должно очень идти к прозрачной белизне ее кожи и к матовому, золотистому цвету великолепных ее волос.
При этом описании прелестная незнакомка опустила на колени свою работу и обратила на Розенбуша взор, в котором выражалось наивное любопытство ребенка, слушающего сказку.
— Вам этот костюм был бы так же как нельзя более к лицу, — сказал артист, обращаясь в первый раз к незнакомке. Она рассеянно засмеялась и вздохнула, но ничего не возразила.
Нелида быстро переглянулась с нею и спросила художника, в каком костюме думает он сам быть на балу.
— Мои ограниченные средства, — чистосердечно и прямо отвечал Розенбуш, — не позволяют делать больших расходов. Я оденусь капуцином, тем более что моя борода как будто создана для этой роли, и так как я при подобных случаях обязан угостить общество стихами, то на этот раз я отделаюсь тем, что произнесу торжественную проповедь.
— Проповедь ваша будет, разумеется, весьма остроумна и игрива, — сказала графиня. — Но в этом костюме a la longue[86] должно быть жарко и неудобно. К тому же нелегко приискать соответствующий и удобный для танцев костюм вашей даме.
— К несчастью, я в настоящее время нахожусь в таком положении, что мне гораздо легче соблюсти обет целомудрия, чем почтенным отцам и собратьям моим по ордену. Единственная дама, на которую я, признаться, рассчитывал… Но я не смею во зло употреблять ваше внимание, рассказывая о личных моих делах.
— Напрасно так думаете, господин Розенбуш. Исповедуйтесь перед нами совершенно смело. Вы встретите у нас полнейшее сочувствие.
— В таком случае я сознаюсь, что давно уже ангажировал молодую девушку, о которой могу сказать, что она заняла бы на нашем балу первое место после невесты Янсена. К сожалению, ее родители, мещански мыслящие, ограниченные люди, не позволяют девушке принять участие в невинном райском маскараде. Вы, конечно, поймете, милостивые государыни, что для меня легче соблюсти во всей чистоте монашеские обеты, чем довольствоваться первой встречной…
Он покраснел и стал отирать правой рукой, одетою в перчатку, пот, выступивший у него на лице.
Нелида опять обменялась взглядом с незнакомкой. Певица, успокоенная тем, что Розенбуш ее не узнает, также подошла к кровати и, по-видимому, с большим интересом вслушивалась в разговор.
— Может быть, — сказала графиня, — я буду в состоянии помочь вашему горю и вознаградить потерю дамы… Перед вашим приходом мы говорили о том, как жестоко распорядилась со мною судьба, приковавшая меня к постели как раз на время карнавала. Я сама, конечно, теперь в таких летах, когда танцы уже не к лицу, поэтому, в конце концов, страдалицею является, собственно говоря, молодая моя приятельница Сент-Обен, чистокровная немка, хотя этого и нельзя заключить по ее физиономии. Вообразите, я приглашала ее к себе нарочно затем, чтобы показать мюнхенский карнавал, а вместо того теперь ей приходится подвизаться у моего изголовья в христианских добродетелях. Ах, если бы нашелся кавалер, которому я могла бы поручить ее со спокойной совестью…
— Многоуважаемая графиня, — вскричал восхищенный Розенбуш, вскакивая с места. — Предлагаете вы мне это серьезно? И вы, сударыня, не откажетесь?..
— Вы очень добры, милостивый государь, — сказала незнакомка мягким, звучным голосом, проникнувшим в самую глубину сердца почтенного Розанчика. — Действительно, мне доставило бы большое удовольствие заглянуть втихомолку в здешний артистический кружок, о празднествах которого я так много слышала. К несчастью, я так застенчива, что не посмею решиться, даже под покровительством такого надежного рыцаря, как вы, явиться в совершенно незнакомом для меня обществе, и притом даже без маски.
— Вполне понимаю вас, сударыня, — воскликнул с жаром Розенбуш. — Про нас, артистов, рассказывают такие небылицы, нам приписывают такие похождения, которые, разумеется, пугают дам вашего круга. Но вы увидите, что на самом деле мы много лучше нашей репутации. Если угодно, я добуду для вас монашеское одеяние, совершенно схожее с моим костюмом. Тогда стоит только накинуть на голову капюшон, и вас ни за что не узнают. Приделайте себе седую бороду, набелите брови, и дело в шляпе. Вам можно будет наблюдать всех и все, словно из-за занавеса или из глубины ложи, а между тем никому и в голову не придет, сколько прелести и грации кроется за грубым монашеским капюшоном. Еще, пожалуй, могут подумать, что я веду под руку молодую девушку, послушную дочь неумолимых родителей, тайно вылетевшую из своей клетки.
Незнакомка встала, подошла к постели и, наклонившись к графине, перемолвилась с ней несколькими словами. При этом она казалась еще привлекательнее, чем когда сидела на месте.
Вполне увлекшийся Розенбуш не мог отвести глаз от роскошного, грациозного ее стана и с сильно бьющимся сердцем ожидал результатов тайного совещания.
Наконец совещание кончилось, незнакомка повернулась опять к Розенбушу и, пристально глядя ему в лицо, как бы с целью еще раз исследовать, можно ли ему ввериться или нет, сказала:
— Я согласна, милостивый государь, но единственно лишь со следующим условием. Вы не откроете никому из ваших товарищей, что я не та особа, за которую все будут принимать вашу маску. Кроме того, вы обязаны будете, по первому моему требованию, вывести меня из залы и проводить до кареты. Не опасайтесь, — продолжала она, многозначительно улыбаясь, — что я буду долго вам надоедать. Мне хочется только посмотреть такое многолюдное собрание артистов, полюбоваться их костюмами и прелестными их спутницами. Лучше всего, если вы явитесь на бал без меня, и когда маскарад будет в полном разгаре, так, около 11 часов вечера, я подъеду в карете к воротам сада, где вы и будете так добры меня встретить. Принимаете ли вы мои условия и обещаете ли выполнить их во всей строгости?
У Розенбуша бродили в голове совершенно иные проекты. Он был внутренне убежден, что, в разгар маскарада, ему нетрудно будет уговорить свою даму снять маску, и рассчитывал произвести незнакомкой большой эффект в раю. Поэтому он не сделал никаких возражений против предложенных условий и согласился на них без всяких оговорок. Он обещал доставить в гостиницу, накануне праздника, костюм капуцина со всеми необходимыми принадлежностями, так как графиня настаивала на том, чтобы самой снарядить свою подругу в маскарад, и простился с дамами крайне взволнованный неожиданным своим счастием. Спускаясь по лестнице, правда, он вспомнил было про Стефанопулоса и его отношения к русской барыне. Отчего, если графиня так искренно желала доставить своей приятельнице случай