— Теперь, — говорил он, — нам более всего следует избегать простуды. Наедине между нами могут случиться такие обстоятельства, при которых насморк может оказаться большою помехою. Пойдем же, моя бесценная! Я бы хотел протанцевать с тобою всю ночь напролет. Боже мой! Как трудно наверстать потерянное время!
В эту минуту послышался стон издыхавшей собаки.
— Что это? — спросил Феликс. — Это не веселые звуки. Тут что-то неладно… Под тропиками я часто слышал подобные звуки и спал, не обращая на них внимания. Но под этим серым небом другое дело.
Феликс ускорил шаги по направлению к дому и, подойдя к нему, увидел, как из быстро растворившихся дверей выбежали две фигуры, которые устремились по направлению к карете, стоявшей шагах в тридцати от дома, совершенно так же, как и в ту ночь, когда исчезла выброшенная за окно картина.
Он мог только разглядеть монашескую рясу.
— Розенбуш! — закричал он.
Но крик его только заставил беглецов поспешить еще более. Они добежали до кареты. Что-то белое мелькнуло в темноте. Феликсу показалось, что это фустанелла[93] молодого грека. Дверцы быстро захлопнулись и карета покатилась по мостовой.
В изумлении смотрели ей вслед Феликс и Ирена.
— Что бы это значило? — спросила Ирена.
Он покачал головой и торопливо пошел с нею в залу. Здесь представилась ему неожиданная картина.
Янсен стоял нагнувшись над собакою, глядя на распростертого на полу старого друга, слабые подергивания которого показывали, что он находится при последнем издыхании. Возле стояла на коленях Юлия, не обращая внимания на то, как мокло в луже крови ее платье. Друзья в недоумении стояли вокруг. Даже музыканты сошли с возвышения и смешались в странных своих костюмах с толпою гостей.
Шнец отделился от этой молчаливой толпы, со смущенным видом подошел к Феликсу и Ирене, отвел их в сторону и вполголоса рассказал о случившемся.
Он, конечно, не мог дать никаких объяснений, так как незнакомка, оправившись от испуга, исчезла в сопровождении грека из зала. Розенбуш, Анжелика и Эльфингер также подошли к Феликсу.
Баталист был совершенно поражен трагическим исходом своего похождения. Несмотря на свою невинность, он все-таки не мог простить себе этой истории, так как ввел в зал незнакомку. Он обстоятельно рассказал, как и где познакомился с нею, и несколько раз повторял, что она нисколько не дразнила собаку. Как бы то ни было, говорил он, а дело сделано, праздник испорчен и Янсен потерял своего старого друга.
Феликс выслушал это с мрачным лицом и подошел к Янсену. Собака только что испустила последнее дыхание. Почувствовав руку друга на своем плече, Янсен выпрямился и помог встать стоявшей на коленях Юлии. Он не вымолвил ни слова, но медленно осматривался, как будто стараясь припомнить, где он.
— Что, они ушли? — спросил он после продолжительного молчания.
Никто не отвечал. Юлия взяла его за руку и шепнула ему что-то на ухо: Янсен ответил улыбкой и наклонением головы. Потом он вздрогнул и вышел из толпы стоявших еще около трупа Гомо. Подойдя к приятелям, он попросил Шнеца послать за каретой, в которой хотел увезти домой убитое животное. Потом в кратких словах, но тоном, не допускавшим возражений, он потребовал, чтобы ради него не беспокоились и не прерывали бы праздника. С Юлии он взял то же обещание. Затем, поговорив о чем-то вполголоса с Розенбушем и пожав ему руку, Янсен оставил зал.
Юлия и Феликс проводили его до кареты, в которую было уже уложено тело собаки. С явным усилием уселся туда Янсен и подал обоим на прощание холодные как лед руки. Он делал все как бы во сне, и даже горячее участие ближайших друзей не могло вывести его из этого положения.
Фридолин сел на козлы рядом с кучером. Ровно в полночь карета остановилась перед мастерскою Янсена. С помощью кучера вынесли из кареты труп собаки и положили его в саду за домом. Затем вырыли достаточно глубокую яму, в которую опустили останки благородного животного. Янсен стоял на краю открытой ямы и неподвижно смотрел на темную массу, которая должна была в ней истлеть. Фридолин бросил в могилу две искусственные розы, бывшие у него за ухом.
— Теперь у нас зима. Ночь стоит темная и холодная. Ложитесь вы спать, господин профессор, а я закопаю могилу. Это только животное, а все может статься, что на том свете мы увидим и его между восставшими. Может быть, оно скорее будет на небесах, чем иной пастор. Оно понимало, что такое дружба и любовь к ближнему, а между людьми чувство это знакомо много, много одному из десяти. Оно, наверное, ни с одним бедняком не обращалось как с собакою, чего также нельзя сказать про всякого человека. Ведь не прогневал я Господа Бога тем, что бросил в могилу пару розанов в честь собачьей души.
Янсен молча кивнул ему головою и пошел в свою темную мастерскую. В обширной комнате было страшно холодно, ветер выл в трубе, но он все-таки не мог решиться вернуться к себе на квартиру, а бросился на низкую софу и покрылся своим плащом.
Молча прислушивался он к шуму дождя и стуку Фридолинова заступа. Глаза его были закрыты, но перед ними мелькало хорошо знакомое бледное лицо, с которого только что упала маска, и лицо это, несмотря на испуганное, умоляющее его выражение, казалось ему страшнее головы Медузы.
ГЛАВА VIII
Когда Янсен проснулся на другое утро после кратковременной дремоты и увидел в окно унылую картину зимнего ненастья, то же лицо представилось его воображению. Тревожный взгляд этих голубых глаз, которые, несмотря на его надежду никогда с ними более не встречаться, теперь возобновили прежнее посягательство на его душевное спокойствие, содрогал его гораздо более сурового дыхания зимнего утра. Ему как-то не верилось, что вчерашнее событие действительно случилось. Только упадок сил свидетельствовал о том, какую бурю выдержал он накануне. Он сам в душе удивлялся тому упорному ледяному спокойствию, с которым относился теперь к случившемуся. Как будто ночной призрак, при виде которого встали у него вчера волосы дыбом, не имел более влияния над ним. Потеря старинного товарища казалась ему делом давно прошедшим. Мысль, что он предал земле своего старого друга в маскарадном костюме с пестрыми лентами, шнурками и с гитарой на спине, была ему очень неприятна. Уж не разрыть ли могилу и не выбросить ли все эти шутовские доспехи? Но он отложил до вечера исполнение этого намерения. Предстояло позаботиться о более важном деле. Он твердо решился так или иначе положить конец всему, вырвать во что бы то ни стало из раны эту занозу, которая постоянно тревожит его и не дает зажить больному месту. Как этого достичь — он еще не знал. Повторение подобных сцен Янсен обязан был предупредить не только для себя, но также из-за Юлии, которую следовало раз навсегда избавить от таких сюрпризов.
С такими мыслями он оставил свою мастерскую и пошел в город, направившись прежде всего к русской графине. К крайнему своему удивлению, узнал он в гостинице, что о госпоже Сент-Обен — так называл вчера свою даму Розенбуш — там не имеют никакого понятия. Швейцар помнил, что дама такой наружности, как описывал Янсен, провела целый день у графини, но в гостинице она не живет и фамилия ее ему неизвестна.
Янсен хотел лично расспросить обо всем графиню.
— Можно ли видеть ее сиятельство? — спросил скульптор.
— Теперь девять часов, до одиннадцати они никого не принимают, — сказал швейцар, посмотрев на часы.
И так ему пришлось дожидаться, несмотря на все свое нетерпение. Как провести эти два свободных часа? Сердце влекло его к Юлии, но, увидав издали дом, в котором она жила, он вернулся назад. Не следовало являться к ней прежде, чем можно было сказать ей: «Теперь все кончено, тебе нечего более опасаться моего прошлого: призрак исчез».
Он вошел в пинакотеку, где в это время года нетопленые залы бывают пусты. В Рубенсовой зале действительно никого не было. Он растянулся на стоявшей среди залы софе и бессознательно глядел на стены. Живительная сила прелестных произведений живописи незаметно проникла в его кровь. Расположение духа становилось все покойнее и мягче, и он, склонив голову на спинку софы и нахлобучив шляпу, крепко заснул. Сторожа и редкие посетители принимали его за живописца, погруженного в изучение картин, и потому защищающегося шляпою от падающего сверху света.
Приходилось досыпать недосыпанные ночью часы.
Так прошло три или четыре часа, а он все еще не просыпался. Один из сторожей, которому наконец это показалось очень странным, подошел к спящему и узнал его, но он питал к Янсену слишком большое уважение, чтобы решиться разбудить его прежде закрытия галереи. Наконец скульптор встрепенулся, спросил, который час, и испугался, узнав, сколько времени он проспал. Немедленно оставил он галерею и поспешил в гостиницу.
— Графине нездоровится, и потому они сегодня гостей не принимают, — отозвался швейцар.
Янсен пожал плечами, проворчал сквозь зубы несколько невнятных слов и, несмотря на отказ, поднялся по лестнице.
Наверху Янсен получил тот же ответ от горничной графини, встретившейся ему в коридоре.
— Отнесите графине мою визитную карточку. Очень жаль, что я должен потревожить ее, но мне необходимо с нею переговорить.
Горничная взяла карточку и, делая вид, как будто прочитанное на ней имя ей совершенно незнакомо, возразила:
— В настоящую минуту графиня никого принять не может. У нее доктор, возобновляющий ей перевязку. Это всегда так утомляет графиню, что она бывает принуждена потом отдыхать часа два-три; иначе у нее расстраиваются нервы. Может быть, вечером…
Янсен посмотрел на нее таким взглядом, которого не выдержала даже ее холопская наглость.
— Я уверен, голубушка, что вы преисправно лжете; доктора у вашей графини нет и в спокойствии она не нуждается. У меня сильное желание оттолкнуть вас в сторону и без дальнейших рассуждений, самому явиться к графине. Но для того, чтобы ваша госпожа убедилась, что имеет дело с вежливым и благовоспитанным человеком, я притворюсь, что верю вам, и возвращусь часа через два. Но тогда (он на всякий случай возвысил несколько голос, чтобы его могли услышать за дверью), я надеюсь, что нервы графини не расстроятся от десятиминутного разговора, который мне придется иметь с нею. Теперь два часа, в четыре я позволю себе постучаться в дверь.