— Так вот твоя жена?
— Феликс! — воскликнул Янсен, в голосе которого звучало страшное предчувствие. — Феликс, скажи… нет, лучше не говори ничего… уйдем… мы здесь лишние…
— Так вот его жена! — повторял Феликс как бы про себя. Вдруг он вздрогнул, как бы ужаснувшись чего-то вырвался из рук приятеля и кинулся вон из комнаты с такою поспешностью, что Янсен не успел его остановить. Вслед за тем было слышно, как он сбежал с лестницы и захлопнул за собою дверь.
Янсен поспешил к окну и растворил его.
— Феликс! — кричал он ему вслед. — Что с тобой? Скажи хоть одно слово!
С улицы не последовало никакого ответа. Снег, смешанный с дождем, врываясь в открытое окно, мочил Янсену голову и грудь, — но он как бы не замечал этого. Он должен был опереться о подоконник, чтобы не упасть; и простоял так минут десять, не давая себе никакого отчета в том, что делалось вокруг. Старая певица, не переставая причитывать, старалась привести в чувство свою дочь, лежавшую в обмороке. Она вынула из дорожного мешка флакончик с какой-то эссенцией и смачивала ею побледневшие щеки и лоб молодой женщины.
Янсен смотрел на эту группу, но, казалось, не видел, что делалось с обеспамятевшей его женой. Только когда Люси сделала слабое движение рукой, он несколько опомнился и отошел от окна, не затворив его.
— Лучшее средство привести ее в себя будет — освежить немного воздух, — сказал он глухо, — обложите ей голову снегом, и через несколько минут она снова откроет глаза. Скажите ей тогда, что я покинул этот дом и оставляю ее в покое. Покойной ночи.
Мать Люси приподнялась с колен и хотела что-то ответить; но, взглянув ему в лицо, умолкла и только как-то боязливо и жалко кивала головою на все, что он говорил. Она посмотрела ему вслед, когда он выходил из комнаты, и снова ревностно принялась за трудную обязанность приводить в чувство свою все еще тяжело дышавшую дочь. Люси удалось, наконец, немного приподняться; но тут же опять бессильно упала на спинку дивана. Тогда мать ее побежала к окну и захватила горсть лежавшего там снегу. Наконец обеспамятевшая Люси открыла глаза.
Она окинула комнату полусознательным взором и, через несколько мгновений, совершенно уже пришла в себя и зашевелила губами.
— Где он? — прошептала она.
В это самое время на улице раздался стук копыт удалявшейся лошади.
— Слышишь? — говорила старуха. — Вот он уезжает. Он никогда более не вернется; он велел пожелать тебе покойной ночи и сказать, что более не будет тебя тревожить. О, мужья!.. Бедная, бедная Люси!
Бледная молодая женщина, казалось, все еще не понимала, что с нею случилось. Черты ее лица показывали все еще неуспокоившееся волнение. Она привлекла к себе мать и прошептала:
— А другой? Действительно ли это был он? Или это был призрак!
— Что с тобою, дитя? Ты бредишь? Не бойся, мы, вероятно, проведем ночь спокойно… О боже! Что за сцены, что за катастрофы!
Она схватила стакан вина и осушила его. Люси ее не слушала.
Ее опять бросило в озноб. Она снова закрыла глаза. Испытанное ею нервное сотрясение разразилось, наконец, рыданиями. Мать, привыкшая к подобного рода припадкам, даже и не старалась ее унять.
ГЛАВА XI
Мы должны будем вернуться немного назад и описать, что происходило в тот самый день с остальными действующими лицами нашего рассказа.
Юлия, как мы уже говорили, дважды заходила к Янсену в мастерскую, но не застала его там. Ей казалось невыносимым оставаться одной дома. Она пошла к Ирене, так как Анжелика еще спала. Ирена понравилась Юлии сразу, при первом же знакомстве, и, в свою очередь, тоже не могла устоять против обаяния, которым дышало все существо Юлии и отдалась ей всем сердцем. Обычная сдержанность молодой баронессы придавала этой короткости двойную цену. Благодаря маскарадной вольности, они вскоре стали уже говорить друг другу «ты». Потрясающая сцена, заставившая Янсена так рано удалиться из собрания, помогла молодым девушкам еще более сблизиться между собою. Юлия, которой Янсен разъяснил загадку появления неизвестной маски, не сочла нужным скрывать секрет от друзей, к числу которых с этого дня она причислила и Ирену.
Юлия глубоко сочувствовала Янсену. Она тотчас же поняла, что отношения их приблизились к развязке. Мысль, что он принужден будет доканчивать борьбу один, без нее, была для нее мучительна. Она хотела по крайней мере быть около него, знать ежечасно, что делается с ним, и, насколько возможно, удерживать его от насильственных поступков. Юлию очень огорчало, что Янсен, для нее же, избегал ее. Ей казалось, что она только теперь поняла всю силу любви своей к нему.
В таком состоянии духа вошла Юлия к Ирене, которая приняла ее самым радушным образом. Феликс, посетивший ее утром, только что вышел; и глаза и щеки его возлюбленной еще сияли счастьем от этого свиданья. У Юлии и Ирены было так много новостей, что они и не заметили, как пролетали часы, и были очень удивлены приходом дяди, возвращавшегося обыкновенно только к обеду. Ирена познакомила его с Юлией и упрашивала ее остаться к обеду. Барон с обычною рыцарскою вежливостью держал сторону своей племянницы; впрочем, он был в менее хорошем настроении духа, чем это бывало обыкновенно в присутствии хорошенькой женщины. За обедом он был молчалив, видимо озабочен и рассеян, много вздыхал и жаловался на старость, которая одолевает даже самых молодых дядюшек. По временам он пытался смеяться или сказать какое-нибудь bon-mot,[97] но снова впадал в странную меланхолию и облегчал себя отрывочными замечаниями о непрочности судеб человечества и неизменности рока.
Когда, после обеда, Ирену вызвали в гостиную принять каких-то официальных посетителей, от которых она надеялась, впрочем, вскоре отделаться, барон остался наедине с Юлией. На него напало точно вдохновение. Он вскочил, провел рукою по жидким волосам, потеребил себя за бороду, взял сигару, которую тотчас положил обратно, и пододвинул свой стул к креслу Юлии.
— Фрейлейн Юлия! — начал он, тяжело вздохнув. — Вы, без сомнения, удивитесь тому, что я буду просить вас уделить мне минут десять внимания по одному очень серьезному делу. Вы не откажетесь высказать свое мнение и затем, если это будет только возможно, поддержать меня?
Она действительно взглянула на него с удивлением, но любезно кивнула головой.
— Весьма досадная история, — продолжал он, — история, которая, впрочем, происходит уже не впервые в нашем несовершенном мире и не особенно терзает сердце такого старого охотника на львов, как я. Досаднее всего то, что я не могу обратиться за советом и поддержкой ни к кому другому, как к молодой женщине, с которой, только час тому назад, имел счастье познакомиться. Видите ли, милостивая государыня, если бы я знал какую-нибудь замужнюю или более пожилую даму, к которой можно было бы иметь доверие, — право, я избавил бы вас от затруднения знакомиться с давнишними грехами моей молодости. Но в этом кругу холостяков и незамужних женщин… — вы, понимаете, многоуважаемая барышня?
— Говорите смело, барон, мне уже тридцать второй год.
— Нет, нет, милостивая государыня, здесь дело идет не о метрическом свидетельстве; вам еще далеко до почтенного возраста, хотя я и чувствую к вам глубочайшее уважение. Я знаю от своего товарища по оружию Шнеца, как во всей этой Boheme — простите за выражение, я хотел сказать — во всем райском обществе, — вас глубоко уважают; достаточно будет одного вашего слова, чтобы разъяснить дело, гораздо запутаннее, чем то, о котором я буду говорить. Вы, может быть, еще не знаете, а может быть, знаете уже давно, — потому что ваши гениальные друзья не имеют обыкновения скрывать что-либо друг от друга, — словом: у меня есть дочь, и, как говорит Полоний — дочь, существования которой я до последнего времени даже и не подозревал. Узнав, что я отец, я тщетно старался возбудить в себе какое-нибудь родительское чувство. Pas le moins du monde.[98] Да и возможно ли это? Мои отношения к ее бедной матери, совпадающие с несколько бурными годами молодости, еще до поездки моей в Алжир, точно так же не оставили во мне никакого воспоминания. Вы должны знать, что я вел себя не хуже других, и все, что случилось, произошло наполовину помимо моей воли. Я не хочу бросать тени ни на девушку, ни на ее родителей — enfin[99] — со мной были очень любезны, и я, может быть, зашел слишком далеко в своей светской любезности. Года два спустя я почувствовал как бы легкий укол в левом боку, в том месте, где, говорят, находится совесть. А так как эти угрызения не унимались, то я написал сюда письмо, где в качестве друга дома справлялся о всех членах семейства. Но письмо получено было мною обратно, так как оно не дошло по назначению.
С точки зрения строгой морали я бы не должен был ограничиться этим. Но что делать: моя кожа от сношений с царем пустыни несколько огрубела и вышесказанные угрызения совести вскоре прекратились. Девушка не была особенно хороша собой, но, при ежедневной с ней встрече, своею свежестью, свободным обращением, веселым смехом, прекрасными зубами… вам известно, что существуют такие субъекты, в которых есть что-то особенно опасное для нашего слабого пола. Тем не менее, несмотря на все это, она у меня совершенно вышла из памяти, пока я не увидел ее опять, сегодня, в лице ее дочери — pardon, я хотел сказать — нашей дочери.
— Вы отыскали эту девушку? И как приняло вас бедное дитя?
— Как нельзя хуже; хуже, чем когда-либо вновь найденное дитя принимало своего отца. Вы понимаете, милостивейшая государыня, что это было мне нелегко. Становишься удивительно жалок, являясь отцом, просящим при первом же знакомстве со своею, уже взрослою, дочерью прощения за то, что сначала создал ее на свет, а потом совершенно забыл. Но есть жесткие орехи, которые тем не менее приходится грызть, чтобы предупредить угрызения совести. Я принял отцовский, почтительно скромный вид и вошел в комнату девушки. Когда я узнал в ней ее покойную мать, на которую она походила как две капли воды, тогда, могу вас уверить, во мне заговорил и голос природы. Но лишь только я с должною деликатностью представился как человек, имеющий священные, хотя — к сожалению — несколько устарелые права на ее любовь, как эта странная девушка, точно маленькая фурия, вскочила и скрылась в соседнюю комнату. Спрашиваю вас самих, милостивая государыня, разве отец, желающий загладить свою ошибку, такое чудовище, что от него следует бежать без оглядки? Такое обращение поразило меня точно громом; но, очнувшись, я сделал все возможное, чтобы войти через запертую на замок дверь в переговоры с госпожой — моей дочерью. Я называл ее самыми нежными именами, обещал золотые горы, если она тольк