о позволит мне спокойно и рассудительно переговорить с ней. Может быть, я до чего-нибудь и добился бы — голос природы должен был, наконец, проснуться и в ее молодой груди; но, как назло, неожиданно вошел в комнату старик — мой незаконный тесть, которого прежде не было дома. Вместо того чтобы помочь мне мудростью деда, этот седовласый муж — представьте себе — разгорячился и стал невежлив, как школьник; наговорил мне в лицо самых невероятных вещей и, так как я от удивления, смешанного с некоторой долей уважения, все еще не знал, что отвечать, он взял меня, sans facon,[100] за руку и — вывел за дверь, которую с невероятной силой за мною захлопнул.
Барон говорил все время вполголоса, но с такою горячностью, что почти задыхался. Он бросился к окну, жадно вдохнул в себя несколько раз свежий зимний воздух и, опустив руки в карманы своего коротенького пиджака, вернулся к Юлии.
— Вы должны допустить, что подобный грубый прием может как нельзя более способствовать тому, чтобы заглушить голос природы. Этот старик — но нет! Он прав; я бы на его месте церемонился еще менее. Если бы мой зять, после двадцати лет молчания, вздумал вспомнить свое pater peccavi,[101] я сбросил бы его с лестницы, а может быть, еще и того хуже. Но вы, конечно, найдете весьма естественным, что эта встреча скверно подействовала на мои старые кости.
Он бросился на стул, отчаянно вздохнул и немилосердно начал теребить свои волосы.
— Какой помощи, какого совета ждете вы от меня, барон? — спросила спустя некоторое время Юлия. — Мне кажется, что вам не остается ничего другого, как написать господину Шёпфу и вашей дочери и изложить им письменно все то, о чем они оба, под впечатлением сильного раздражения, не желали слышать.
— Pardon, милая барышня, этим делу не поможешь. Оба они поступят с самим письмом не лучше, чем с его автором. Тем не менее вы должны понять, что я не могу покончить таким образом дело. Я хочу загладить, насколько это возможно, старую вину. Воспылать теперь, в мои годы и при моих обстоятельствах, желанием — пользоваться радостями отца, принять девушку в свое холостое хозяйство и ввести в общество, как молодую баронессу — мне, у которого и без того немало хлопот с одною взрослою дочерью, — было бы чрезвычайно странно, не говоря уже о том, что едва ли даже и удастся когда-либо укротить эту молодую львицу. С другой стороны — папа Шёпф уже не тот, что был прежде, да притом он далеко не Крез. Если девушка останется у него, кто знает, не попадет ли и она в такие же дурные руки, как и ее бедная мать, а в случае, если она и останется добродетельною — вы знаете, милостивая государыня, в наш век добродетель в качестве единственного приданого не очень-то ценится. Поэтому, признает ли меня моя дочь или нет, я тем не менее хочу обеспечить ее будущность и сделать известным, что у девицы Шёпф есть некоторое состояние. Видите ли, убедить старика Шёпфа согласиться в интересах его внучки на эту сделку — может только такая добрая и умная женщина, как вы. Если б я отправил к нему Шнеца, то Шёпф, говоря с мужчиной, стал бы ссылаться на свою в данном случае сумасбродную честь мужчины и, в конце концов, указал бы ему на дверь. Вы же, если б только хотели — да отчего бы вам и не захотеть, — наверное, сумели бы тронуть эту резвую дикарку — мою плоть и кровь и заставили бы ее мягче относиться к своему отцу, который, право же, не чудовище. Но тише! Гости уходят… в присутствии Ирены ни слова об этом! Скажите только, могу я рассчитывать на вас?
Он протянул ей через стол обе руки с таким прямодушием и притом с таким комичным, сокрушенным видом, что она ни минуты не задумалась дать свое согласие.
Дурное настроение барона моментально исчезло. Он вскочил, перегнулся через стол, горячо поцеловал руку Юлии, стал напевать какую-то мелодию и, закурив сигару, начал болтать о вчерашнем маскараде; перемена эта не ускользнула от Ирены. Войдя, девушка улыбалась и спросила свою новую подругу: каким волшебством удалось ей в такое короткое время рассеять меланхолическое настроение ее дорогого дяди?
Юлия расхохоталась и отвечала, что она не вправе выдавать тайн магии, а барон показывал вид, будто не понимает намека. Затем подруги распрощались. Юлия спешила к Янсену, которого надеялась в это время наверняка застать в мастерской. На лестнице она шепнула провожавшему ее барону:
— Отчего вы скрываете свою тайну от Ирены? Если не ошибаюсь, худшая половина тайны ей известна; отчего же не рассказать и другую половину, которая делает вам только честь.
— Вы думаете, Ирена знает кое-что об этом? — спросил барон. — Впрочем, чего теперь не знают молодые девушки! Думаешь, что они воспитываются бог весть в каком неведении и невинности — а они умнее по этой части нас, стариков. Ну, в таком случае, с Богом! Еще одним горьким орехом более, хотя мне еще гадко от прежнего.
Он еще раз поцеловал у Юлии руку и, вздыхая, вернулся к своей племяннице.
ГЛАВА XII
Медленно, погруженная в раздумье, спускалась Юлия с лестницы. Лишь только она осталась одна, все виденное и слышанное ею сменилось мучительною мыслью о том, что сталось с Янсеном, как он провел день и что произошло между ним и его женою, в руках которой была его будущность. Она упрекала себя за то, что долго засиделась у Ирены. Правда, Янсен заходил обыкновенно только по вечерам, но он мог навестить ее раньше, чтобы сообщить какую-нибудь новость или посоветоваться с нею. При этой мысли дрожь пробежала у нее по всему телу.
Как бы с целью наверстать потерянное время, Юлия стала быстро спускаться с лестницы. Но, дойдя до площадки первого этажа, невольно остановилась. Из ближайших дверей донеслась до нее странная музыка. Здесь, по словам кельнера, проводившего ее утром к Ирене, была гостиная Нелиды. Казалось, что на фортепиано, стоявшем в этой гостиной и на котором обыкновенно играли только чрезвычайно искусные руки, теперь упражнялся какой-то безумец, задавшийся целью испытать прочность инструмента, произвести возможно больше шума, вовсе не заботясь о мелодичности звуков.
Но среди этого шумного хаоса — что это: ослышалась она или это действительно был нежный голос ребенка, глубоко проникавший ей в душу? Взволнованная, подошла она к дверям; она ясно слышала плач ребенка, замолкавший порою на минуту, чтобы возобновиться затем с новою силою. Возможно ли это? Действительно ли ей знаком этот голос? Она приложила ухо к дверям и убедилась, что плачущий ребенок должен был находиться в соседней комнате, из которой не было выхода в коридор. Еще секунды две, и всякое сомнение исчезло. Не задумываясь, Юлия открыла двери и вошла в узкую прихожую, отделявшую гостиную Нелиды от ее спальни.
Двери в обе комнаты были притворены, в гостиной сидел Стефанопулос за роялем и импровизировал с дерзостью, возможной только при полнейшей бездарности. Не замечая того, что Юлия вошла в прихожую, он продолжал неистово барабанить. Неизвестно было, чего собственно добивался Стефанопулос: уж не желал ли он заглушить плач ребенка и отвлечь от него внимание. Юлия ясно слышала теперь плачущую Франциску и еще какой-то женский голос, который старался ее успокоить и приласкать. Но прежде чем она успела взойти, на пороге показалась пожилая женщина в шляпе и плаще.
— Это вы, Нанетта? — воскликнула певица. — Карета готова? Сундуки уложены? Уже время? Дитя… Господи! Что это? Вы здесь?
Юлия не дала ей времени захлопнуть двери и задвинуть задвижку. Она быстро подалась вперед и, проскользнув мимо удивленной старухи, вошла в спальню.
Она была встречена криком ужаса. Перед небольшим столиком, уставленным разными подарками, цветами, пирожками и игрушками, стояла девочка, с большою куклою в одной и бонбоньеркою в другой руке, плакавшая так горько, точно ее наказывали этими подарками. Молодая еще женщина стояла около нее на коленях, прижав добродушное свое лицо к курчавой головке ребенка, и, казалось, готова была отдать все, чтобы успокоить девочку. Теперь же она вскочила и с ужасом глядела на Юлию, как на страшное привидение. Графиня лежала на диване, в углу комнаты, с газетою в руках. Газета упала у нее на колени при появлении неожиданной посетительницы.
В следующее затем мгновение девочка бросила на ковер то, что у нее было в руках, и с радостными криками кинулась к Юлии.
— Наконец-то ты пришла, мамаша! Отчего так поздно? Я так боялась, я была совершенно одна! Пойдем мы в самом деле теперь к тете Анжелике или ты отведешь меня к папаше?
Она крепко прижалась к своей заступнице, которая с трудом успокоила ее; все личико девочки было еще мокро от слез и сама она вся дрожала.
Графиня приподнялась на своем диване.
— Чему я обязана честью этого посещения, милостивая государыня? — спросила она дрожащим голосом.
Юлия освободилась от объятий ребенка и спокойно посмотрела в лицо спрашивавшей.
— Я должна была бы извиниться, графиня, — сказала она, — что вошла сюда без доклада; но оказанный мне прием освобождает меня от всяких извинений. Проходя мимо ваших дверей, я услышала голос плачущего ребенка и, к немалому удивлению и ужасу, узнала голос Франциски. Ее приемные мать и отец, которые, по-видимому, не знают, куда она девалась, будут, вероятно, беспокоиться. Вы извините меня, если я выйду так же, как и пришла, и прощусь с вами без условных формальностей. Пойдем отсюда, Франциска, где твоя шляпа и накидка?
Юлия была до такой степени возмущена, что с трудом лишь могла произнести первые слова. Звуки ее собственного голоса успокоили ее. Она вдруг почувствовала себя в своем праве и достаточно сильной для борьбы.
Игра на рояле прекратилась, в комнате наступила полнейшая тишина.
Молодая женщина подошла к Юлии. Ее лицо, слегка раскрасневшееся, казалось, было совершенно спокойно, глаза ее не выражали ни ненависти, ни боязни.
— Я принуждена вам представиться сама, милостивая государыня, — сказала она мягким голосом. — Я — Люция Янсен, мать этого милого ребенка. Теперь вы понимаете?