Я не стану описывать тебе подробности начавшейся затем жалкой комедии. Так как мне приходилось играть с искусным партнером, то затронутое самолюбие раздражало упрямую мою натуру. Она, со своей стороны, хотела во что бы то ни стало видеть меня, подобно другим ее обожателям, у своих ног. Через неделю мы остались почти одни, так как остальные поклонники ее постепенно отстранились.
Моя тактика заключалась главным образом в следующем: я представлялся разочарованным и неуязвимым и показывал вид, что разговоры с нею доставляют мне удовольствие только потому, что я нахожу в ней родственную мне натуру, давно уже отказавшуюся от смешной идеальной стороны жизни и не верующую в существование каких бы то ни было так называемых возвышенных чувств. Она приняла навязанную мною ей роль, но в то же время надеялась заставить меня переменить тактику. Проблески слабости, обнаруживавшие, что я клеветал лишь на мое сердце, давали ей надежду на успех, а свобода обращения, которою пользуются на водах, доставляла ей сотни случаев испытывать меня.
Случилось то, чего и следовало ожидать. Раз вечером мы катались на лодке. Нас застигла буря, во время которой мы подвергались большой опасности. Была уже поздняя ночь, и все уже спало, когда мы, утомленные, промокшие до костей и голодные, вернулись в рыбацкую хижину, в которой жила незнакомка. Мы опоздали оттого, что в лодке показалась течь и рыбаку пришлось чинить ладью на пути.
Незнакомка сама, казалось, на время забыла свою роль и думала только о том, как бы меня обогреть и накормить, прежде чем отпустить домой. Она отправилась в спальню, чтобы переменить мокрую одежду, а меня оставила в маленькой гостиной и предложила заменить мой вымокший сюртук турецкой курткой, которую взяла из своего гардероба. Вскоре горячий чай и огонь в камине, разведенный как нельзя более кстати, несмотря на летнюю ночь, вместе с воспоминанием о только что пережитой опасности повергли нас в такое веселое расположение духа, какого мне никогда еще не приходилось испытывать в ее обществе.
Но и теперь я был далек от любви к ней, даже от такой любви, какую я обыкновенно чувствовал при легких приключениях. Среди веселой болтовни с прекрасной молодой женщиной я все-таки питал к ней непреодолимую антипатию, нечто вроде страха, — точно будто у меня было предчувствие, которое меня предостерегало. Но демон подстрекал меня выдержать принятую на себя роль до конца, и я, безумный глупец, убедил себя, что от последовательности зависела в данном случае моя честь.
Я выиграл бесстыдную игру!
Никогда ни одна победа не доставалась так дорого, никогда человек, надеявшийся торжествовать, не чувствовал себя таким униженным и уничтоженным, как я в эти адские часы. Если б я обесчестил эту женщину в порыве слепой страсти, это не унизило бы меня в такой степени, как унизила эта дерзкая комедия.
Несчастная поняла, что, несмотря на все желание, я не в силах был разыгрывать роль осчастливленного. В ней пробудилось сознание, в каком свете предстал я перед собою и в каком она сама должна была мне казаться. Ужас, отвращение и ненависть ко мне, может быть, также стыд и раскаяние до такой степени охватили ее, что она разразилась неудержимым потоком слез. Когда я в смущении подошел к ней, она оттолкнула меня с жестом отвращения, и вслед за тем упала в обморок, походивший на совершенное оцепенение.
В эту ночь я провел самые мучительные часы моей жизни, тщетно пытаясь привести ее в чувство. Я не смел звать на помощь, чтобы не скомпрометировать ее. Когда наконец она снова открыла глаза, я видел, что всего благоразумнее было уйти, не прощаясь.
Я не смыкал глаз в эту ночь. Я проклял и тот час, когда впервые увидел эту женщину, и мое мальчишеское упрямство, и мою позорную настойчивость. Напрасно стараюсь я себя утешить тем, что не возбудил в ней более глубокого чувства, чем то, которое сам питал к ней. Раскаяние, отвращение и чувство стыда, которые я не переставал испытывать, вспоминая об этой сцене, заставляют меня теперь верить, что тут было таинственное предчувствие, какое-то неопределенное сознание совершенного мною в эту ночь проступка перед самым дорогим для меня человеком.
Весь следующий день я не выходил из дому и ни с кем не виделся, но не из опасения встретиться с нею, так как я был уверен, что она не переступала порога своего дома из боязни встретиться со мной. Но в данном случае я ошибся. В полдень она гуляла на взморье, прекрасная и спокойная как всегда; ее спрашивали обо мне, и она отвечала, что не видела меня с того времени, как мы вышли на берег. Быть может, схватил насморк!
Une femme est un diable![109]
Когда же на третий день, поразмыслив над этим глубокомысленным изречением, я вышел из дому, отчасти с намерением узнать, останется ли она так же хладнокровна при встрече со мной, мне сообщили, что она рано утром уехала с первым пароходом — неизвестно куда.
Это был последний день моего пребывания на острове. В полдень я получил письмо с печальным известием, призывавшим меня домой. На вечернем пароходе я покинул Гельголанд.
Печальные события дома, а вслед за тем единственная страсть моей жизни способствовали тому, что воспоминание об этом приключении несколько изгладилось, — но оно воскресло во мне сегодня, во всей своей ужасной действительности. Я считал прежнюю ссору с Иреной достаточным наказанием за мой поступок, но теперь я сам требую окончательного разрыва. Счастье всей моей жизни должно послужить искуплением вины, которая недавно еще казалась мне давно забытою.
Этого откровенного признания было бы достаточно, чтобы возвратить тебе свободу. Но я знаю тебя слишком хорошо и уверен, что ты никогда им не воспользуешься. Следовательно, ты остаешься связанным и несчастным. Я счел бы себя достойным презрения, если б был способен, преследуемый адским хохотом Немезиды, предстать перед своею потерянною и снова найденною невестой как человек, заслуживающий полного уважения, тогда как ты и твоя Юлия остаетесь навек разъединенными! Может быть, я подвергаюсь более тяжкому наказанию, чем того заслуживает моя вина, но обстоятельство это нисколько не изменяет существа дела. Таков уже закон судьбы: у нее имеются разные вес и мера для отправления правосудия. За что один платится мимолетным горем, за то другой платится не только счастьем всей собственной своей жизни, но и счастьем всех своих близких.
Я сказал все, что хотел. Ирене, которой я написал всего несколько строк, я пишу, чтобы она обратилась к тебе, если желает знать причину, почему я снова должен расстаться с нею и на этот раз навсегда, не смея даже с нею проститься. Тогда я, может быть, не совладал бы с собою и заслужил бы в ваших глазах еще большее презрение.
До утра остается недолго… тогда я оседлаю коня, вернусь в город, уложу свои вещи и позабочусь о том, чтобы эти письма попали в ваши руки в то время, когда ваше великодушие и сострадание не будут в силах удержать человека, который только в изгнании может найти себе успокоение.
Прощай! Я не смею называть тебя обычным, дружеским именем. Но так как, несмотря на все, что случилось, ты, насколько я тебя знаю, не перестанешь сочувственно относиться ко мне, то позволь сказать тебе в заключение: не думай, что я сочту себя вправе покончить со своею разбитою жизнью. Радостей у меня, конечно, не будет, но я попытаюсь еще по мере сил и возможности быть полезным, исполняя свои общественные обязанности. Быть может, еще я додумаюсь когда-нибудь до того, отчего именно судьба назначила нести двойное наказание за грехи.
Феликс».
ГЛАВА XV
Юлия давно уже прочла письмо, но все еще продолжала неподвижно стоять у окна. Янсен, как бы в полудремоте, лежал на диване. Письмо выскользнуло из рук Юлии и упало к его ногам; Янсен, как бы внезапно пробудившись, вскочил, но не поднял письма с полу.
— Что же пишет Феликс? — спросил он как-то беззвучно.
— То именно, что ты и предполагал, — отвечала Юлия. — Ты едва ли узнаешь из письма что-нибудь новое: в нем нет, по-видимому, ничего такого, что могло бы оказать на дело сколько-нибудь существенное влияние; советую тебе прочесть письмо, когда выспишься и станешь спокойнее. Само по себе оно раздражить тебя не может. Я, по крайней мере, прочитав грустную исповедь нашего приятеля, нисколько не переменила хорошего мнения, которое до сих пор о нем имела; я думаю, что все уладится, и надеюсь, что нам не придется утратить дружбу Феликса, хотя он и говорит, что намерен отправиться в добровольное изгнание. Он послал также прощальное письмо Ирене. Вся последняя история произвела на его благородную, увлекающуюся душу потрясающее впечатление. Он думает, что лишил нас счастья, и не считает себя вправе быть и сам счастливым.
Янсен, подняв голову, мрачно и вопросительно взглянул на Юлию.
— Я ничего не понимаю! — сказал он.
Юлия наклонилась к Янсену, обвила руками его шею и поцеловала его в лоб.
— Тебе и незачем теперь понимать, милый. Будь совершенно спокоен и положись на меня, твоего лучшего друга. Правда, обстоятельства нам неблагоприятны, но искренняя любовь и небольшая, имеющаяся у меня доза здравого смысла вполне достаточны для того, чтобы победить в конце концов все козни слепого случая. Я слабая женщина, но гордость моя возмущается мыслью покорно и безропотно подчиняться обстоятельствам и не рискнуть на сопротивление там, где дело идет о жизни и смерти. Друг перед другом мы ни в чем не виноваты. Если в наши отношения врывается извне, без всякого на то с нашей стороны повода, разная грязь, то это не должно помешать слить нашу жизнь воедино и всецело отдаться друг другу. Нет, милый, мы не вправе трусливо покоряться всем требованиям нынешнего, во многих отношениях далеко еще не развитого, общества. Мы обязаны употребить все усилия, чтобы устроить жизнь на более честных началах, по крайней мере, на том небольшом клочке земли, на котором будет стоять наша хижина.
В продолжение этого разговора у Юлии навернулись на глаза слезы, но при этом она так радушно и так искренно улыбалась, что Янсен, несмотря на испытанное им сильное потрясение, почувствовал, что у него снова повеселело на душе.