це было не на месте, и я каждый раз все чаще ловил себя на том, что просыпаюсь в холодном поту. И душа рвётся из тела с немыслимой силой, с такой скоростью, что можно только задыхаться от этого.
А потом до меня доходило осознание, что так я просто ощущаю разлуку.
Она достигла какой-то точки невозврата и вот долбила каждый раз в одно и то же место, заставляя меня все острее и острее ощущать необходимость в моей Вики.
И ведь самое интересное, что даже забрав какие-то у неё обязательства, тоже самое с матерью, с её здоровьем, я не чувствовал, что она стала слабее, я приезжал, забирал Стешу, а передо мной стояла все та же женщина. И в какой-то момент я очнулся от того, что стоял на коленях возле кровати.
Я молился.
О ней молился так, чтобы даже если завтра меня переедет машина, либо накроется сердце, чтобы с ней все было хорошо. Чтобы её это не сломало.
Я не понимал, сколько я могу прожить в этой агонии и состоянии того, что я в растерянности.
С Вероникой тоже было непонятно, пришлось провести такую же беседу, как и с Денисом, но Денис хотя бы понимал, что за что получал, а Вероника не совсем понимала и только могла надувать губы, намекая мне на то, что она вообще то взрослая, но взрослости я в этом не видел, особенно в том, когда она вбивала по картам не тот адрес такси и звонила, чтобы отследили её геолокацию и назвали нормальный улицу и номер дома. Это не поступки взрослого человека. И да, поэтому Вика была права, хрен ей, а не какой-то отпуск в Турции.
Мне её потом где искать?
А со всех сторон было такое давление, что казалось, будто бы я окончательно свихнусь.
Я свихнулся.
В конце июля я, наплевав на все установки, на запреты, поставленные самому себе, сорвался и приехал к Вике на работу.
Она стояла в светлом платье с завышенной талией. И перебирала бухгалтерские документы в своём кабинете. При этом одной ногой она была на небольшой ступеньке, потому что не дотягивалась до самого верха шкафчиков. A второй ногой балансировала и поэтому взвизгнула, когда я подошёл и перехватил её на руки.
— Стрижницкий, в конце концов, мы не муж и жена, пусти, — зарычала она, упираясь ладонями мне в плечи, но я перехватил её посильнее, понимая, что если не сейчас, то, наверное, никогда, тут хлопнул её по заднице так, что она взвилась. И произнёс.
— Поговорить надо. Очень надо.
И Вика запыхтела, успела только перехватить мобильник, чтобы не остаться совсем без связи, а я вместе с ней на руках вышел из её кабинета и через всю кофейню пронёс и только потом посадил в машину.
Она сразу заворчала, пыталась одёрнуть юбку платья. Бросала на меня косые испепеляющие взгляды.
— Знаешь, что… — когда я сел в машину выдохнула Вика.
И я кивнул.
— Знаю, знаю, поступил как мудак, поступил как неандерталец, и вообще, ты в полном праве послать меня на три короткие буквы.
Вика от такого растерялась, приоткрыла рот, я кивнул сам себе и развернулся в сторону квартиры на Пархоменко. Затащив Вику внутрь я, тяжело задышав, постарался привести в порядок собственные мысли. Увидев, что она от меня, как от зверя, отступала назад все дальше и дальше, и когда упёрлась ногами в диван, то просто упала на него. Я пересёк разделяющее нас расстояние в два шага и опустился перед ней на колени.
— Мне ничего не надо, мне не нужна ни сила, ни слабость, ни поводок, плётка или ошейник. Мне не нужно доказывать, что я в этой семье главный, мне уже не нужно абсолютно ничего. Настолько, что я готов на любое твоё решение. Я полгода жил в состоянии того, то, что искал ответы. Мне было проще бросить злое «не люблю», чем признаться в том, что на верхушке лежит конечно, секс. В глубине лежит необоснованное желание быть всегда центром вселенной. Твоей вселенной. И хотя я рационально убеждал себя, что я не имею права конкурировать с тобой, бороться за какую-то семейную власть с тобой, меня все равно триггернуло, что ты стала сильной, ты стала самостоятельной. А значит, возможно, что я тебе окажусь не нужен. Мне важно было ощущать собственную ценность в твоих глазах. А ценности никакой не оказалось, потому что ты полгода строила собственную жизнь. Я безумно рад, что у тебя это получалось, а я не смог. Я не смог из-за того, что моя жизнь была зациклена на тебе. На девочке со сгущёнкой, которая выросла в бизнес леди, и вдруг оказалось, что времени на меня почти не хватает. Я понимаю, как нелогично звучат мои слова в отношении того, что на поверхности лежит секс, а в глубине желание быть центром твоей вселенной. Но только так я могу трактовать свои страхи, желания и планы. Если ещё несколько месяцев назад я с вожделением смотрел на то, как ты облизываешь губы, чтобы в нужный момент вспомнить об этом жесте и сходить с ума, то сейчас мне уже все не важно, мне не важно какой будет секс, мне не важно, как будет дальше все у нас с тобой строится, потому что в нынешнем сейчас я подыхаю без тебя. Самое паршивое, что ты в принципе, можешь мне сказать найди себе любую другую. А оказывается, любая другая мне не нужна. Мне нужна именно твоя комбинация силы, слабости, беспомощности. Какой-то серьёзности, напускной ответственности. Оказывается я просто нихрена не умею быть внимательным. Оказывается, говорить мне намного сложнее, чем делать. Оказывается, я пропускал сигналы того, что ты по факту и не пыталась отобрать у меня никакую власть и так далее. Ты сама признавала, что ты где-то не вывозила. Но я видел только внешнюю картинку того, что ты со всем справлялась, а о том, что у тебя даже ресурса нет на меня, я как-то не слышал или не хотел слышать, чтобы потом ходить и обвинять в том, что ты вот решила стать сильной, поэтому меня это не устраивает. Но нет, меня именно ты устраиваешь. Меня устраивает то, каких детей мы с тобой воспитали, да, к Денису вопросы, конечно, сейчас большие. Но это все поправимо. Я не могу так больше, Вик, я тебя умоляю. Пожалуйста, давай попробуем ещё раз. Мне абсолютно уже без разницы, как. Просто попробуем. И не потому что ты должна как-то измениться, а потому что измениться должен я. Я тебя умоляю, пожалуйста.
Я дотрагивался губами до её запястья и уже не знал, что ещё сказать. Потому что говорить было невозможно сложно, проще было пулю в висок пустить, и голос дрожал, постоянно сбивался. А Вика смотрела на меня, плакала, я не понимал, почему она плакала. А потом, вздохнув. Прикрыла глаза.
И тихо спросила:
— В чем обманул?
Воспоминания ударили по памяти и зажмурив глаза прорычал:
— В том, что разлюбил! Нихрена… нихрена не разлюбил… Вик…
Эпилог
Вика
Мне было пять.
Я сидела на низенькой скамеечке в детском саду и выворачивала ногу, чтобы мама не могла мне надеть валенок, потому что от него под носками кожа чесалась жутко.
И гамаши постоянно собирались в гармошку на коленках.
Я знала, мама недовольна, настолько недовольна, что хмурилась, поджимала нижнюю губу, прикусывала её и, фыркая, сдувала чёлку со лба, которая выглядывала из-под пушистый лохматой шапки, как у тёти Анджелы с рынка.
Мне было пять.
Я бежала, торопилась вслед за мамой, она тянула меня за руку сквозь декабрьский снегопад. Я понимала, что я её разочаровала настолько сильно, что она даже не говорит со мной. Я понимала, что своими капризами делаю только хуже.
Мне было пять, и мне казалось, меня не любили, и когда мы с мамой дошли до остановки, она остановилась, вздохнула. А потом наклонилась и подняла меня на руки. И только уткнувшись носом в морозно-пахнущий воротник её шубы, я поняла, что несмотря на мои капризы, несмотря на то, что у меня гамаши опять собрались в гармошку на коленках, мама все равно со мной.
С этим снежным морозным запахом.
Если чуть-чуть с нотками духов, которые бабушка саркастично называла красная Москва.
Я сидела в квартире на Пархоменко, обнимала Олега за шею, тыкалась носом в его волосы.
И аромат такой солнечно-летний, с нотами лемонграсса и морской соли, который напоминал регату на чёрном море.
Я сидела, тыкалась носом в его волосы. Проворачивала в голове дурацкую фразу…
Я тебя обманул.
В том, что не разлюбил.
Несмотря на все мои капризы, несмотря на то, что я никак не хотела становиться той самой женщиной, которую он желал видеть, меня все равно любили. Такой, как я, есть.
С моими страхами о том, что вдруг слабый человек никому не нужен, с моими тайнами о том, что это больно чувствовать себя недоженщиной во время выкидыша. И с моими тараканами в том, что мне не хватает сил на семью и мужа.
Но я боялась ослабить хватку.
Ведь если в детстве приходишь с ободранными коленками, значит, ты плохая, ведь если в детстве тебя старшеклассник толкнул и порвал рюкзак — это ты плохая, ведь если в детстве ты не можешь держать нормально ногу, чтобы валенки надели — ты в любом случае плохая.
И, несмотря на всю мою эту плохость, Олег сидел на коленях передо мной. Целовал нежную кожу, проходясь щетиной, заставляя толпы мурашек подниматься по телу и повторял одну и ту же фразу:
— Я исправлюсь, я тебе обещаю, это не в тебе проблема, а во мне. И Денис, наверное, прав что я патологически ненавижу конкуренцию и пытаюсь с ней бороться одним единственным способом, но только в разговоре с ним я понял, что я не могу конкурировать ни с тобой, ни с ним, ни с Вероникой я ни с кем не могу в своей семье конкурировать. Потому что, по я определению самый сильный.
— Я знаю, — тихо выдохнула я, — я знаю, что ты самый сильный, потому что если бы ты был слабым, я бы с тобой не смогла жить, потому что если бы ты был слабым я бы, наверное, тебя быстрее задушила. А ты очень сильный. Просто у любой силы есть свои слабости…
Олег медленно поднял на меня глаза, и я провела большими пальцами ему по щекам, стираем влажные солёные пятна.
— Твоя вот слабость заключается в том, что тебе надо периодически видеть доказательство своей силы. И ты пошёл по пути наименьшего сопротивления, решив получить её в постели.