села на доске Почета, на торжественных вечерах ему объявляли благодарности, выдавали грамоты, хвалили.
Мишкины насмешки будто отрубило. Зайцев спрашивал у Егора с улыбкой:
— Ну как здоровье, Иваныч?
Он теперь относился к нему куда лучше, чем в пору, когда Малютин был заведующим мастерской.
Со здоровьем настраивалось. Егор уже не лежал в больницах и обходился без лекарств. И зарабатывать начал больше двухсот рублей, а на должности заведующего получал сто тридцать.
Теперь у него была уйма свободного времени. Отработался — и делай, что хочешь… А раньше… Днем и вечером в мастерской, в конторе, на совещаниях, которым, казалось, не будет конца.
К тому же многие слесари летом работают комбайнерами. А комбайнер получает по триста, четыреста. Хорошему рабочему выдают дополнительную оплату и разные надбавки, премии. Соседи Малютиных — муж и жена; он слесарь по ремонту, летом — комбайнер, весной — тракторист, она — доярка; зарабатывают почти пятьсот рублей в месяц, крестовый дом и легковую машину купили.
У директора совхоза оклад триста рублей. Больше не бывает. Разве что премию дадут. Для директора и специалистов в оплате есть потолок, а у слесаря, комбайнера, чабана и шофера никаких ограничений, зарабатывай хоть по тысяче.
Все настраивалось у Егора и с женой Катей, которая прежде часто пошумливала: «Проку-то от тебя — ни заработка, ни по дому. Сам псих и меня психом сделаешь», а теперь говорила удовлетворенно: «Ладненько, покопим и легковушку купим». Егор каждый вечер и все выходные дни был с женой; опалубил дом, поставил новые ворота, подремонтировал сени, крыльцо, развел фруктовый сад.
Сложен все-таки человек. Ту же Катю взять… До женитьбы она казалась ему хорошенькой, смешливой и умной. Он опасался лишь одного, как бы жена не изменила ему. Теперь она проявляла все большую жадность к деньгам, которые тратила на пеструю, как у таборной цыганки, одежду, на мебель — ею была уставлена вся квартира — не пройдешь, на ковры, посуду и всякие безделушки. Она оказалась упрямой и злопамятной; рассердившись, по неделе ходила как немая, не отвечая на вопросы, и от этого было и обидно, и смешно. Стыдно признаться: Катя манила его, холостого, не столь миловидным лицом, веселым характером, сколь крепкой фигурой, крутыми бедрами, и он на собственном опыте убедился, что плотское влечение недолговечно, нужно духовное единство. Конечно, он пытался воспитывать ее, делая это осторожно, незаметно, но доброе и злое, хорошее и плохое было у ней в таком неразрывном единстве, так перемешано, что он только махал рукой: «Ну и пусть!»
Катя была фельдшерицей. На вопрос: «Почему не пошла в институт?» — она обычно отвечала: «А зачем? Я получаю почти столько же, сколько и врач. А ответственность сравни — его и мою. С меня-то что возьмешь?»
Жене безразлично, будет Егор начальником или не будет, но когда он собрался в город на госэкзамены, сказала: «Диплом, слушай, не помешает, мало ли!..»
Егор приехал домой перед обедом. Жена была на работе. Только-только успел раздеться — телефонный звонок: директор совхоза Быков приглашал к себе.
В кабинете были двое — сам Антонин Евсеевич Быков и главный агроном и одновременно заместитель директора Сергей Николаевич Андриевский. Каждый в отдельности — ничего, а вместе они выглядят чудновато: Быков говорит мало, медленно и ровно, слова у него — на вес золота, взгляд угрюмый и потухший, он ходит и сидит, будто в полусне, но — это часто удивляло Егора! — как-то незаметно быстро все улавливает, все видит и чувствует. Любимая его фраза: «Ты не крути, я же вижу тебя насквозь». Андриевский — противоположность директору: говорлив, подвижен и весел. Очень разные с виду, но, между прочим, дружат и никогда не спорят. Бывает, людей соединяет разность характеров, один как бы дополняет другого…
Последовали обычные в таких случаях поздравления, и потом Быков спросил:
— Как здоровье?
— Хорошо пока.
— Как это пока? — улыбнулся Быков.
— Нормально со здоровьем.
— Кем теперь хотел бы работать?
— Мм… Я же работаю.
Засмеявшись, Андриевский выпалил серию длинных фраз, смысл которых сводился к следующему: в деревне инженер — редкость, его знания и опыт надо использовать «на полную катушку».
Быков, крякнув, сказал:
— Мы решили назначить тебя управляющим второй фермой. В Усалку. Прежний управляющий Киселев снят за развал работы.
Директор замялся. Андриевский быстро закончил его мысль: «Дирекция надеется», что Малютин «сумеет выправить положение». Через два года уйдет на пенсию главный инженер, и тогда Егора поставят на его место.
Чего-чего, а такого решения Егор не ожидал.
— Но, слушайте, я же инженер.
Он с непонятной ему самому неловкостью и натугой произнес слово «инженер». Это было непривычно: «Я — инженер».
— И что? — спросил Быков.
— Управляющим лучше ставить зоотехника.
— Ничего! Зоотехник там есть. А ты как инженер займешься механизацией. С механизацией там хуже всего.
Опять улыбнулся. А между прочим, Быков улыбается очень редко.
— Пойди, подумай, с женой посоветуйся.
Шел домой довольный: его помнят, ценят. На мгновение появилась мыслишка: «Неужели и во мне таится властолюбие?», но тотчас исчезла, уступив место какой-то детской всепоглощающей радости от того, что кругом хорошие, милые люди и что у него есть красивая жена, с которой он скоро встретится. И все кругом выглядело весело, радужно, подстать его настроению. Он шел к дому мимо древнего соснового бора, и бор тоже вызывал в нем какое-то теплое чувство. В детстве Егор любил рыбачить и на рассвете пробегал мимо бора, к речке; в туманной пелене, обволакивающей прохладную землю, как немые сторожа, весело проглядывали контуры гигантских сосен и будто подталкивали: «Спеши, спеши, клевать сейчас будет ой-е-е как!» А потом он шагал обратно, мимо тех же сосен, уже усталый, с рыбешкой. Мимо бора они ходили за грибами, земляникой и малиной, здесь еще мальчишками играли, а повзрослев, гуляли с девушками. С тех давних пор бор всегда вызывает в нем хорошее настроение или, во всяком случае, навевает что-то приятное, легкое, и когда ему становится грустно, тяжело, он идет сюда — стоит, смотрит на сосны, на синеватую елань за рощицей, на камышовые болота и речку…
— И ты дал согласие? — спросила Катя настороженно, недовольно.
— Окончательный ответ я должен дать завтра утром. Но они, как я понял, твердо намерены направить меня управляющим.
— Они намерены… А что они себя не направят в эту Усалку? Ехать к черту на кулички. До туда почти полсотни километров. Болота да лес, тошно глядеть. Суют человека в дыру паршивую, а он, видишь ли, улыбается. И какая там зарплата?
— Не спрашивал.
— То есть, как не спрашивал?
— Да так. Неудобно, понимаешь, начинать разговор… с зарплаты.
— То есть, как неудобно?
— Подумают, что за большой зарплатой гонюсь.
— Гонюсь, не гонюсь, а человек работает ради того, чтобы получать деньги. Если тебе дадут там рублей пятьсот, можно еще посмотреть, пожить год-полтора.
— Ну что ты говоришь?
— Что говорю?
— Какие пятьсот? Обычная ставка для управляющего.
— Сколько?
— Ну не знаю. Рублей сто шестьдесят, наверное. Ферма не так уж большая.
Она ядовито улыбнулась:
— Все с блеском. Даже смена квартиры. Здесь дом только-только привели в порядок. А там вселимся в развалюху.
— Сказали, будет особняк.
— Какой?
— Ну уж не знаю, какой.
— Он не знает. Он ничего не знает. — Она повернулась к шкафу и насмешливо кивнула ему, будто это был не шкаф, а человек.
Егор поглядел в окошко: на улице расходился дождик, и сосны в рощице нелюдимо чернели.
Он прожил на ферме полгода. Один, Катя не поехала; были споры, ругань, но потом она вроде бы смирилась: «Ладно, поезжай пока без меня, устраивайся, а я уж летом переберусь».
Дел на ферме — не счесть, обстановка непривычная: далеко от совхозного начальства — сам себе хозяин; чабаны, овцы и природа другая, уже не тайга, а лесостепь с постоянными ветрами, наносившими в знойную пору мелкий, как мука, надоевший песок. Егор редко бывал у жены, все-таки полсотни километров. Сперва она упрекала: «Забываешь дом свой», заметно радовалась его приезду, но с середины лета, особенно после ее учебы на семинаре фельдшеров в городе, как-то резко изменилась к нему и отвечала уже раздраженно: «Никуда не поеду. Нужна мне твоя Усалка». — «Но как быть?» — «Не знаю. Живи!»
Она не говорила: бросай Усалку, приезжай. Он начал было подумывать, не влюбилась ли она в кого-нибудь, и раза два наезжал домой ночью, внезапно, но Катя была одна, никаких признаков ее неверности не виделось, и он клял себя: «Жалкий ревнивец» и впервые в жизни хитрил перед женой, изображая сверх меры усталого: «Ты извини, что ночью, раньше не смог». В деревне измену не скроешь — все на виду, но — в этом Егор убеждался неоднократно — самый последний болтун и сплетник «закрывает рот на замок», разговаривая с обманутым мужчиной, и получается забавно: все наслышаны о неверности женщины, в неведении только ее муж.
Потом Катя и вовсе охладела к Егору, и когда он появлялся, не могла скрыть недовольства. Он иногда ночевал в квартире жены, но спали они порознь. Он понимал, — это еще не разрыв, но разрыв будет, через месяц, может быть, через два, три месяца, если он останется на ферме. Надо что-то делать, а что?
И как на зло, предстояли тяжелые работы — заготовка кормов, хлебоуборка, вспашка зяби… К тому же лето выдалось засушливым; утерявшее всякую голубизну молочно-белое дымчатое небо обдавало жаром, трава засохла, как поздней осенью, земля потрескалась, и хлеб, не успев налиться, вырос мелким, щуплым, не хлеб — горе. Спешили с сенокосом, спешили с косовицей, потом со всякими другими делами спешили. Осень тоже не удалась — мокрый снег, слякоть…
В тот день он несколько раз звонил ей. Сперва ему ответили: «Она занята, позвоните попозже», в другой раз он услышал приглушенный голос незнакомой женщины, видимо, трубку закрыли рукой: «Это он. Иди!», какое-то неясное бормотание, шепот и затем: «Она очень занята и подойти не может». После обеда его позвали к телефону, и Егор услышал голос Кати.