Маша механически повернулась вокруг оси.
— Там, недалеко от станции метро, — Власов засопел, возясь с застежкой брюк, — находится гостиница «Дружба». Номер 406 на пятнадцатом этаже закреплен за нашей конторой… Как и многое другое в этом мире…
«Теперь и я тоже за вами закреплена», — согласилась мысленно Маша.
— Прежде чем войти в гостиницу, опять позвонишь. — Взяв пленницу за бока, Власов установил ее наиболее удобным для себя образом. — А там тебя ожидает…
Пуля в лоб? Петля на шею? Капсула цианистого ка…
— Ой! — Это рант полковничьего башмака пнул Машу в лодыжку, давая понять, что обладатель хочет, чтобы она расставила ноги пошире.
Не двигаться! Именем закона вы арес…
— Ай! — Маша была готова к неприятным ощущениям, но такой всепроникающей боли не ожидала. Ее подбросило над грязным тюремным полом, а потом еще и согнуло в три погибели. Если бы не рука Власова, придерживающая ее поперек живота, она, скорее всего, упала бы. В первую очередь от неожиданности.
— Там тебя ожидает приятная неожиданность, — приговаривал полковник, мощно двигая корпусом. — Сюрприз…
Один он уже преподнес. Машу еще никогда не пользовали подобным унизительным образом. И, что добивало ее больше всего, в подсознании просыпалась готовность к неведомому доселе дикому наслаждению. Она даже не подозревала в себе этой расслабляющей покорности самки. И могла лишь надеяться на то, что все закончится раньше, чем она узнает о себе ту правду, которую эмансипированным женщинам знать не обязательно.
— Я дам тебе за работу три тысячи… Нет, четыре тысячи… Долларов…
Голос Власова прерывался. Маша догадывалась, что с ее собственным будет твориться то же самое, а потому молчала, закусив губу. Она не хотела, чтобы насильник догадался о ее состоянии. Никогда еще не испытывала она такого стыда… и стремительно нарастающего желания.
Все закончилось за мгновение до того, как Маша поняла, что больше не в состоянии сдерживать рвущийся наружу стон. Зазвонил телефон, и, грубо оттолкнутая прочь, она упала на пол, затаив в себе странную смесь облегчения и неудовлетворенности. А Власов, не обращая на нее внимания, что-то бормотал в трубку, и спина его не выражала ничего, кроме бесконечного презрения.
Вот когда Маша возненавидела его по-настоящему. И за то, что он с ней сделал, и за то, что сделать не успел. Потому что отныне, заслышав, как кого-нибудь обругают похотливой сукой, она должна будет невольно ежиться, воображая, что эти слова адресованы ей. Потому что, не возненавидев его, ей пришлось бы ненавидеть саму себя.
ГЛАВА 24ФИНИТА ЛЯ ТРАГЕДИЯ
«Куда-куда?» — сбивчиво приговаривали колеса вагона. И сами же себе отвечали: «Туда-туда!»
Электричка уносила Громова в сторону Москвы. Было утро понедельника. За полчаса до посадки он, как и было договорено, позвонил Власову, и они условились о встрече на том самом месте, где полковник любил выгуливать свою собаку. Таким образом, ничего не подозревающему Власову оставалось топтать землю до половины девятого утра. Скоро Громов предстанет перед начальником и вкратце доложит ему о том, как провел выходные. Отчет будет краток. Две-три фразы и всего одна пуля. Этого будет вполне достаточно.
Потом питбуль станет заходиться тоскливым воем над безжизненным телом хозяина, а Громов отправится в Управление, где передаст по назначению рапорт генерала Чреватых на имя директора ФСБ. Учитывая неприглядную роль Власова во всей этой истории, внутреннее расследование проводиться не будет. А если и будет, то не сразу, подспудно. Вполне хватит времени, чтобы уйти в отставку. После того, что произошло, это будет единственный способ сохранить самоуважение и остатки веры в человечество.
Что касается дня насущного, то с ним все ясно. Перво-наперво, воспользовавшись неиспользованным отгулом, Громов смотается в дачный поселок за своей «семеркой». На ней он вернется домой, чтобы отоспаться как следует. Так это называется. На самом деле он будет бесцельно бродить по квартире или валяться на диване, слепо уставившись в потолок. Один на один с собой и с проблемой, которая неизбежно всплывает всякий раз, когда азарт схватки позади. Проблема не тонет в водке, не растворяется в сигаретном дыме. Она неразрешима, она затягивает, подобно бездне.
Как долго можно сохранять здравый рассудок, отнимая чужие жизни?
Громов этого не знал. Но, сидя среди людей, едущих по своим будничным делам, он ощущал себя пришельцем из другого мира. Чужаком, которого окружающие стараются избегать даже взглядами.
Кто-то сегодняшним утром жарил яичницу, пил кофе, ругался с домашними, воспитывал детей, слушал прогноз погоды, обсуждал вчерашний футбольный матч… Громов протирал пахнущий горелым порохом «стечкин» и вкладывал его в руку убитого генерала.
Люди спешили на работу — пешком, в переполненных автобусах, троллейбусах, в метро, в точно таких же вагонах пригородных поездов… Громов отгонял джип с генеральским трупом на заднем сиденье поближе к районному отделению милиции. Он свое отработал. Выполнил норму.
Созданная им картина самоубийства выглядела недостаточно убедительно, не говоря уже о том, что обычай самостоятельно сводить счеты с жизнью давно вышел из моды в кругах высшего командования. Но теперь это не имело никакого значения. Потрошить станут не столько труп генерала Чреватых и последовавшего его примеру полковника Власова, сколько их живых сообщников. Если, конечно, наверху дадут команду «фас!». Ну, а в противном случае дело тем более замнут, тела же поспешат предать земле. Вот и весь сказ.
— А, плевать! — прошептал Громов и отправился курить в тамбур. Лично он сделал и продолжал делать все, что было в его силах. Больше от него ничего не зависело, а значит, и не требовалось.
В закутке было грязно, за мутным окном проносились унылые ландшафты промышленной зоны. Серые бетонные конструкции почему-то ассоциировались с чернобыльским саркофагом. Или с руинами. В общем, смотреть на них было не очень-то приятно.
Опустив кончик сигареты к дешевой пластмассовой зажигалке, Громов собирался уже прикурить, когда за спиной раздалось несмелое:
— Здравствуйте. А я вас узнала.
Он обернулся и увидел перед собой молодую особу в сиреневом платье. Почему-то изможденную, хотя и сияющую. И еще след от глубокого пореза на ее шее настораживал. Не для таких прелестных созданий метка.
Вспомнив, что и сам он выглядит так, словно ночь напролет ловил голыми руками рысь и запихивал ее в клетку для попугайчиков, Громов нахмурился.
— Извините, девушка. Я вас не помню.
— Как не помните? Я же Маша. Мария Мохина. Теперь узнаете?
Громов уже начал отрицательный взмах головой, когда разглядел обращенные на него глаза девушки. Ну, конечно же! Крылышки майского жука! Та самая заложница, которую он освободил в аэропорту. Неужели это было всего лишь два дня назад?
— Привет. — Громов спрятал глаза за завесой выпущенного дыма. — Как дела, Мария Мохина?
— Плохо, — просто призналась девушка, нервным жестом поправив ремешок сумки на плече.
— Что именно плохо?
— Все, — вздохнула она. — Абсолютно все.
— Ну, так не бывает. — Громов ободряюще улыбнулся. — Всегда есть нечто такое, что хуже всего.
Его черный юмор пропал даром. Девушка не почувствовала иронии в его голосе.
— Хуже всего то, — призналась она, — что с работы меня уволили.
— М-м? За что же?
— А я на рейс тогда опоздала. Меня битый час опрашивали. Свидетельские показания, опознание, то, се… В конечном итоге вместо меня на борт взяли другую стюардессу, так она теперь и летает. А я…
Девушка виновато развела руками, после чего ударилась плечом о стену тамбура. Электричка подбиралась к Москве все ближе, так что вагон здорово болтало при пересечении участившихся стыков.
— Осторожнее! — вырвалось у Громова.
Он и сам не заметил, как взял девушку за руку. Она у Маши была холодная-холодная. Такую хорошо прикладывать к разгоряченному лицу. Закрывать ею собственные глаза, чтобы не видеть ничего вокруг. Особенно потолка над головой, все трещинки которого известны тебе наперечет.
— Извини, — буркнул Громов, выпустив тонкие пальцы из своей ладони.
— Вы… — Она поколебалась, прежде чем решительно вскинуть голову. — Сигаретой угостите меня, пожалуйста.
Машинально отметив, что ее первоначальным импульсом было порыться в собственной сумке, Громов выставил перед собой открытую пачку.
— На здоровье.
— Спасибо.
Громовский сарказм опять остался незамеченным. Выудив из пачки сигарету, девушка неумело помяла ее в пальцах, дожидаясь, когда в протянутой руке Громова вспыхнет огонек зажигалки. Прикуривая, она смотрела на него поверх пламени, и он видел в ее зеленых глазах золотистые искорки. Кажется, это длилось слишком долго. Не вечность, конечно, но, когда Громов погасил зажигалку, она уже почти обжигала ему пальцы.
— Напрасно ты травишься этой гадостью, Мария Мохина. — Это наставительное замечание вырвалось у Громова помимо его воли и прозвучало настолько фальшиво, что он поморщился.
— Вообще-то я не курю, — встряхнула волосами девушка. — Просто паршиво мне. Не знаю, что теперь делать. Да ничего и не хочется делать. У вас так бывает?
— Нет. — Он покачал головой. — Я всегда стараюсь найти выход. Из любой ситуации.
— Неужели? — Она прищурила глаз, заслезившийся от дыма. — Может, тогда и меня научите, раз уж взялись спасать?
Громов пожал плечами:
— Держись до последнего.
— А если не за что держаться?
— В том-то и дело, что полагаться нужно только на свои силы. Вот и вся премудрость.
Девушка покачала головой:
— Нет, это не для меня. По правде говоря, я очень слабохарактерная. Никакой силы воли. — Она виновато вздохнула. Провела сигаретой черную черту на стене тамбура и неожиданно заявила: — Знаете, позавчера, когда я думала о своей нескладной жизни, мне вдруг захотелось умереть. Быстро и неожиданно. Например, попасть под машину.