внезапнымъ импульсомъ: «оно» — говоритъ онъ, «является результатомъ эффектовъ, которые за многіе годы глубоко дѣйствовали на человѣка»[88]. Возьмемъ, для примѣра, человѣка, совершившаго какой-нибудь актъ насилія. Слѣпые судьи нашего времени, безъ дальнѣйшихъ размышленій, посылаютъ его въ тюрьму. Но человѣкъ, не отравленный изученіемъ римской юриспруденціи, а стремящійся анализировать прежде, чѣмъ выносить приговоръ, скажетъ нѣчто другое. Вмѣстѣ съ Гризингеромъ онъ замѣтитъ, что въ данномъ случаѣ, — если обвиняемый не могъ подавить своихъ чувствъ, и далъ имъ выходъ въ актѣ насилія, то подготовленіе этого акта относится къ болѣе раннему періоду его жизни. Прежде, чѣмъ совершить этотъ актъ, обвиняемый, можетъ быть, въ теченіе всей своей предыдущей жизни, проявлялъ уже ненормальную дѣятельность ума путемъ шумнаго выраженія своихъ чувствъ, заводя крикливыя ссоры по поводу самыхъ пустячныхъ причинъ, или оскорбляя, по малѣйшему поводу, близкихъ ему людей; при чемъ, къ несчастью, не нашлось никого, кто бы уже съ дѣтства постарался дать лучшее направленіе его нервной впечатлительности. Корни причинъ насильственнаго акта, приведшаго обвиняемаго на скамью подсудимыхъ, должно отыскивать такимъ образомъ, въ прошломъ, за многіе годы тому назадъ. А если мы пожелаемъ сдѣлать нашъ анализъ еще болѣе глубокимъ, мы откроемъ, что такое болѣзненное состояніе ума обвиняемаго является слѣдствіемъ какой-нибудь физической болѣзни, унаслѣдованной или развившейся, вслѣдствіе ненормальныхъ условій жизни, — болѣзни сердца, мозга, или пищеварительной системы. Въ теченіе многихъ лѣтъ эти причины оказывали вліяніе на обвиняемаго, и результатомъ ихъ совокупнаго дѣйствія явился наконецъ насильственный актъ, съ которымъ и имѣетъ дѣло бездушный законъ.
Болѣе того, если мы проанализируемъ самихъ себя, если мы открыто признаемся въ тѣхъ мысляхъ, которыя иногда мелькаютъ въ нашемъ мозгу, то мы увидимъ, что всякій изъ насъ имѣетъ задатки тѣхъ самыхъ мыслей и чувствъ (иногда едва уловимыхъ), которыя становятся причинами актовъ, разсматриваемыхъ, какъ преступные. Правда, мы тотчасъ же стремились отогнать подобныя мысли; но если бы онѣ встрѣтили благопріятную почву для проявленія снова и снова; если бы обстоятельства благопріятствовали имъ, вслѣдствіе подавленія болѣе благородныхъ страстей: любви, состраданія и всѣхъ тѣхъ чувствъ, которыя являются результатомъ сердечнаго отношенія къ радостямъ и скорбямъ людей, среди которыхъ мы живемъ, — тогда эти мимолетныя мысли, которыя мы едва замѣчаемъ при нормальныхъ условіяхъ, могли бы вырости въ нѣчто постоянное и явиться болѣзненнымъ элементомъ нашего характера.
Этому мы должны учить нашихъ дѣтей съ самаго ранняго дѣтства, вмѣсто того, чтобы набивать ихъ умъ, съ ранняго дѣтства, идеями о «справедливости», выражаемой въ формѣ мести, наказанія, суда. Если бы мы иначе воспитывали дѣтей, то намъ не пришлось бы краснѣть отъ стыда при мысли, что мы нанимаемъ убійцъ для выполненія нашихъ приговоровъ и платимъ тюремнымъ надзирателямъ за выполненіе такой службы, къ которой ни одинъ образованный человѣкъ не захочетъ приготовлять своихъ собственныхъ дѣтей. А разъ эту службу мы сами считаемъ позорной, то какая же можетъ быть и рѣчь объ ея, якобы морализующемъ характерѣ!
Не тюрьмы, а братскія усилія для подавленія развивающихся въ нѣкоторыхъ изъ насъ противу-общественныхъ чувствъ, — таковы единственныя средства, которыя мы въ правѣ употреблять и можемъ прилагать съ нѣкоторымъ успѣхомъ къ тѣмъ, въ которыхъ эти чувства развились вслѣдствіе тѣлесныхъ болѣзней или общественныхъ вліяній. И не слѣдуетъ думать, чтобы подобное отношеніе къ преступнику являлось утопіей. Воображать, что наказаніе способно остановить ростъ противу-общественныхъ наклонностей, это — утопія, и притомъ еще подленькая утопія, выросшая изъ глубоко-эгоистическаго чувства: «оставьте меня въ покоѣ, и пусть все въ мірѣ идетъ по-прежнему».
Многія изъ противу-общественныхъ чувствъ, говоритъ д-ръ Брюсъ Томпсонъ[89], да и многіе другіе, — унаслѣдованы нами, и факты вполнѣ подтверждаютъ такой взглядъ. — Но что именно можетъ быть унаслѣдовано? Воображаемая «шишка преступности»? или же что-нибудь другое? — Унаслѣдованы бываютъ: недостаточный самоконтроль, отсутствіе твердой воли, желаніе риска, жажда возбужденія[90], несоразмѣрное тщеславіе. Тщеславіе, напримѣръ, въ соединеніи съ стремленіемъ къ рискованнымъ поступкамъ и возбужденію, является одной изъ наиболѣе характерныхъ чертъ у людей, населяющихъ наши тюрьмы. Но мы знаемъ, что тщеславіе находитъ много областей для своего проявленія. Оно можетъ дать маніака, въ родѣ Наполеона I или Тропмана; но оно же вдохновляетъ, при другихъ обстоятельствахъ, — особенно если оно возбуждается и управляется здоровымъ разсудкомъ, — людей, которые прорываютъ туннели и прорѣзываютъ перешейки, изслѣдуютъ арктическія моря, или посвящаютъ всю свою энергію проведенію въ жизнь какого-либо великаго плана, который они считаютъ благодѣтельнымъ для человѣчества. Кромѣ того, развитіе тщеславія можетъ быть пріостановлено или даже вполнѣ парализовано параллельнымъ развитіемъ ума. Тоже относится и къ другимъ, названнымъ сейчасъ, способностямъ. Если человѣкъ унаслѣдовалъ отсутствіе твердой воли, то мы знаемъ также, что эта черта характера можетъ повести къ самымъ разнообразнымъ послѣдствіямъ, сообразно условіямъ жизни. Развѣ мало нашихъ самыхъ милыхъ знакомыхъ страдаютъ именно этимъ недостаткомъ? И развѣ онъ является достаточной причиной для заключенія ихъ въ тюрьму?
Человѣчество рѣдко пыталось обращаться съ провинившимися людьми, какъ съ человѣческими существами; но всякій разъ, когда оно дѣлало попытки подобнаго рода, оно было вознаграждаемо за свою смѣлость. Въ Клэрво меня иногда поражала доброта, съ какой относились къ больнымъ арестантамъ нѣкоторые служители въ госпиталѣ. А докторъ Кэмпбелль, который имѣлъ гораздо болѣе обширное поле наблюденія въ этой области, пробывши тридцать лѣтъ тюремнымъ врачемъ, говоритъ слѣдующее: «Обращаясь съ больными арестантами съ деликатностью, — какъ будто съ дамами, принадлежащими къ высшему обществу, (я цитирую его слова буквально), я получалъ то, что въ госпиталѣ господствовалъ величайшій порядокъ». Кэмпбелль былъ пораженъ «достойною высокой похвалы чертой характера арестантовъ, которая наблюдается даже у самыхъ грубыхъ преступниковъ, — а именно, тѣмъ вниманіемъ, съ какимъ они относятся къ больнымъ». «Самые закоренѣлые преступники», говоритъ Кэмпбелль, «не лишены этого чувства». И онъ прибавляетъ далѣе: «хотя многіе изъ этихъ людей, вслѣдствіе прежней безразсудной жизни и преступныхъ привычекъ, считаются закоренѣлыми и нравственно отупѣвшими, тѣмъ не менѣе они обладаютъ очень острымъ сознаніемъ справедливаго и несправедливаго». Всѣ честные люди, которымъ приходилось сталкиваться съ арестантами, могутъ лишь подтвердить слова д-ра Кэмпбелля.
Въ чемъ же лежитъ секретъ этой черты характера арестантовъ, которая должна особенно поражать людей, привыкшихъ считать арестантовъ существами, недалеко отошедшими отъ дикихъ звѣрей? Служители въ тюремныхъ госпиталяхъ имѣютъ возможность проявлять присущія людямъ добрыя чувства, и упражняютъ ихъ. Они имѣютъ возможность проявить чувство сожалѣнія, и этимъ чувствомъ окрашивались ихъ поступки. Кромѣ того, они пользовались въ госпиталѣ большей свободой, чѣмъ другіе арестанты, а тѣ изъ нихъ, о которыхъ говоритъ д-ръ Кэмпбелль, были еще подъ непосредственнымъ моральнымъ вліяніемъ доктора, — т.-е. такого добраго и умнаго человѣка, какъ Кэмпбелль, а не какого-нибудь грубаго отставного унтеръ-офицера.
Короче говоря, антропологическія причины, т.-е. недостатки организаціи — одна изъ главныхъ причинъ, толкающихъ людей въ тюрьму; но собственно говоря, ихъ нельзя называть «причинами преступности». Тѣ же самые антропологическіе недостатки встрѣчаются у милліоновъ людей, принадлежащихъ къ современному психопатическому поколѣнію; но они ведутъ къ противу-общественнымъ поступкамъ лишь при извѣстныхъ благопріятныхъ обстоятельствахъ. Что же касается до тюремъ, то онѣ не излѣчиваютъ этихъ патологическихъ недостатковъ: онѣ лишь усиливаютъ ихъ; и когда человѣкъ выходитъ изъ тюрьмы, испытавъ на себѣ, въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ, ея развращающее вліяніе, онъ несравненно менѣе пригоденъ къ жизни въ обществѣ, чѣмъ былъ до заключенія въ тюрьму. Если общество желаетъ предотвратить съ его стороны совершеніе новыхъ противу-общественныхъ поступковъ, то достигнуть этого возможно, лишь передѣлывая то, что сдѣлала тюрьма, т.-е. сглаживая всѣ тѣ черты, которыя тюрьма врѣзываетъ въ каждаго, имѣвшаго несчастье попасть за ея стѣны. Нѣкоторымъ друзьямъ человѣчества удается достигнуть этого въ отдѣльныхъ случаяхъ, но въ большинствѣ случаевъ подобнаго рода усилія не приводятъ ни къ чему.
Необходимо сказать здѣсь еще нѣсколько словъ о тѣхъ несчастныхъ, которыхъ криминалисты разсматриваютъ, какъ врожденныхъ убійцъ и которыхъ во многихъ странахъ, руководящихся старой библейской моралью, «зубъ за зубъ», посылаютъ на висѣлицу. Англичанамъ можетъ показаться страннымъ, но по всей Сибири — гдѣ имѣется обширное поле для наблюденій надъ различными категоріями ссыльныхъ — убійцы причисляются къ самому лучшему классу тюремнаго населенія. Меня очень порадовало, что Михаилъ Дэвиттъ, съ такой проницательностью анализировавшій «преступность» и ея причины въ превосходныхъ очеркахъ тюремной жизни, сдѣлалъ такое же наблюденіе[91]. Всѣмъ извѣстно въ Россіи, что русскій законъ не признаетъ смертной казни впродолженіе уже болѣе, чѣмъ столѣтія; не смотря на то, что въ царствованія Александра ІІ-го и ІІІ-го политическіе посылались на висѣлицу въ изобиліи, смертная казнь не примѣняется въ Россіи къ уголовнымъ преступникамъ, за исключеніемъ рѣдкихъ случаевъ, военнымъ судомъ. Она была отмѣнена въ 1753 г., и съ того времени убійцы приговариваются лишь къ каторжнымъ работамъ, на сроки отъ 8 до 20 лѣтъ (отцеубійцы и матереубійцы на всю жизнь), по отбытіи которыхъ они становятся ссыльно-поселенцами и остаются въ Сибири на всю жизнь. Вслѣдствіе этого Восточная Сибирь полна освобожденными убійцами; и несмотря на это, едва ли найдется какая-либо другая страна, въ которой можно жить и путешествовать съ большей безопасностью. Во время моихъ продолжительныхъ путешествій по Сибири я никогда не бралъ съ собой никакого оружія; то же я могу сказать и относительно всѣхъ моихъ друзей; каждому изъ нихъ приходилось, въ общемъ, изъѣздить каждый годъ отъ 10.000 до 15.000 верстъ, по самымъ дикимъ, незаселеннымъ мѣстностямъ. Затѣмъ, какъ уже сказано въ одной изъ предыдущихъ главъ, количество убійствъ, совершаемыхъ въ Сибири освобожденными убійцами и безчисленными бродягами, въ общемъ, чрезвычайно незначительно; между тѣмъ, какъ постоянные грабежи и убійства, на которые жалуются сибиряки, совершаются обыкновенно въ Томскѣ и вообще на пространствѣ Западной Сибири, куда ссылаются менѣе важные уголовные преступники, а не убійцы. Въ болѣе ранніе періоды девятнадцатаго вѣка освобожденные убійцы, со слѣдами каторжныхъ клеймъ, нерѣдко встрѣчались въ Сибири, въ домахъ чиновниковъ, въ качествѣ кучеровъ, и даже нянекъ, при чемъ эти няньки относились къ ввѣряемымъ имъ дѣтямъ съ самою материнской заботливостью. Тѣмъ, которые сдѣлали бы предположеніе, что, можетъ быть, русскіе отличаются большей мягкостью характера, п