Гретель, Гретель, сказала Вайолет, тебя не пустят, если ты не примешь душ.
Я вообще-то не принимаю душ.
Совсем никогда?
Совсем.
Мне дали на руки младенца. Он, похоже, понял, что я ему не гожусь, и разорался так, что побагровел, а потом срыгнул мне на купальник.
Теперь тебе придется принять душ, сказала Вайолет, явно довольная собой.
Отступать было поздно. В длинном окне позади бассейна я увидела свое размытое отражение, белый круг на месте лица и бесформенные ноги. От хлорки в воздухе першило в горле. Я не понимала, зачем оказалась здесь. В воде отражались лестницы на вышки для ныряния. Вайолет поднималась на одну из них: с маленькой головкой, в ярко-зеленом купальнике, с тонкими, как у насекомых, ручками и ножками. Роджер позвал ее по имени. Я видела Лору в лягушатнике, качавшую младенца. Крыша качнулась и оказалась под моими руками; окна щелкнули и загудели. Я слышала, как громыхает шлюз рядом с нашей лодкой, как затворы размашисто открываются и закрываются. Я видела тебя на крыше лодки, с раскинутыми руками, хотя воздушного змея заметно не было, твой рот был раскрыт в крике, но слова уносил ветер, прежде чем они долетали до меня.
Я не видела падения Вайолет, но услышала всплеск. Она была зеленым неровным пятном под водой. С другого конца бассейна бежала блондинистая спасательница. Я встала на самый край, и мне показалось, что я что-то вижу на дне бассейна, над металлической лестницей в углу. Я шагнула вперед и упала в воду.
Вода была холоднее, чем я ожидала. Вайолет была подо мной и продолжала погружаться. Я нырнула за ней, держа глаза открытыми в хлорированной воде. За металлической лестницей возникло движение. Когда я взглянула в ту сторону, Бонак устремился к нам, оттолкнувшись от плиток пола и подтянув ноги к животу. Его горло было бледным и тяжелым, его хвост раскачивался из стороны в сторону. Он был доисторического вида, угловатый и в золотистых пятнах; внизу возникла белая вспышка. Его длинная непроницаемая морда была повернута к нам.
Я схватила Вайолет за лямки купальника, присела на дно бассейна и оттолкнулась обеими ногами. Поверхность воды казалась очень высоко. Я видела искаженные фигуры людей вдоль края бассейна, различала цвета их одежды, их движущиеся руки. Воздух горел во мне. Вайолет кашляла и пихалась. Ее рука заехала мне по носу. Вода окрасилась кровью. Кто-то вытаскивал меня; край бассейна ободрал мне лодыжки. Шум накатывал слоями, так что я не слышала кричащего младенца и криков Лоры, пока не встала на ноги. Я посмотрела на воду, ища там что-то забытое, притаившееся за лестницей или ползущее по дну, всплывающее, пробирающееся через лягушатник, приближаясь к нам.
ЧетыреТук-тук, волк
Я решила, что сойду с ума, если не буду работать, что нам пойдет на пользу порядок, что мы не можем продолжать так вечно, и я сказала тебе, что по утрам один час должна быть тишина.
Тишина? Переспрашиваешь ты, как будто впервые слышишь это слово.
Да, говорю я. Тишина. Должна на самом деле быть тишина. Ты можешь сидеть со мной в гостиной, но я работаю, так что тебе надо сидеть тихо. Молча. Тебе надо сидеть молча.
Ты склоняешь голову набок. Работаешь? Тебе только тринадцать; ты нигде не работаешь, Гретель. Ты говоришь это с такой убежденностью, что я не нахожу, что ответить, и только воздеваю палец и держу, пока ты не отворачиваешься, тихонько подходишь к креслу, садишься в него и закрываешь глаза.
Я пишу электронное письмо Дженнифер, и она сразу же отвечает, что рада моему письму. Она дает мне слово, довольно легкое: экстраординарное. Я варю кофе, наливаю тебе чашку, ставлю рядом с твоим креслом и сажусь за стол. Впервые за всю неделю в доме тишина. Я наклоняюсь над столом и стараюсь не смотреть на тебя. Я чувствую, как ты смотришь на меня. Я достаю свои карточки для заметок: белые для цитат, голубые для ссылок, желтые для возможных определений. Я отпиваю кофе.
Когда я только начала работать со словарем, я была еще совсем молодой и часто думала о тебе. Ты была тогда внутри меня, но с годами это ощущение слабело. У меня бывало такое, что я открывала рот и слышала, как говорю предложение, которое – я это знала – было порождено моей жизнью с тобой. Ты сделала меня такой, и я ничего не хотела так сильно, как изъять тебя из своего нутра, подобно тому, как болезнь Альцгеймера изымает из мозга кусок размером с апельсин. Ты обитала во мне; ты формировала спирали моего мышления. Я приходила на работу и каждый день сидела за одним столом, а во снах видела нечто, плывущее в водах реки Айсис, и твой рот, произносящий слова, которых я не слышала. В обеденный перерыв я заходила в один и тот же магазин купить сэндвич, и как-то раз, стоя в очереди, я внезапно поняла, что ты наделала, сотворив собственный язык и обучив меня ему. Мы стали чужаками в этом мире. Мы стали словно последними людьми на Земле. Если язык хоть в каком-то смысле определяет наше мышление, тогда получается, что я не могла стать иной, нежели той, кто я есть. А на том языке, на котором я говорила с детства, не говорил больше никто. Поэтому мне всегда суждено было оставаться в изоляции, в одиночестве, чураясь всех людей. Это было в моем языке. Это было в языке, который ты дала мне.
Я не сделала никакой работы по экстраординарному, не считая того, что упорядочила карточки для заметок. Настольные часики сообщают мне, что прошло два часа. Внезапно мне хочется сказать тебе, что я больше в это не верю – в то, во что поверила, стоя в той очереди. Я не верю, что язык прорастает сквозь мозг и что я такая, какая есть, из-за того языка, который ты мне дала. Нет ничего предопределенного. Только когда я поднимаю глаза на твое кресло, тебя там уже нет. Мне, разумеется, следовало учитывать это, следовало помнить, как ты испарилась у меня на работе, как уехала на том автобусе. Я поднимаюсь наверх. В ванной льется горячая вода, но пробка не вставлена, и тебя там нет. Я закрываю кран. Ты открыла все окна на верхнем этаже, так что в дом влетает с полей нагретая пыль от сухой земли. Выглянув из окна твоей спальни, я вижу тебя поднимающейся на холм, как мы иногда ходили гулять, бодро маршируя и размахивая руками. Я спускаюсь вниз и иду к каменной стене, окликая тебя по имени. Ты машешь поднятой рукой, но не оборачиваешься.
Куда ты идешь? – кричу я. Ты не останавливаешься. Я всю свою жизнь гоняюсь за тобой. Я уже почти решила вернуться в дом, сесть за стол в тишине и заняться работой. Стой, кричу я, перелезаю через стену и устремляюсь за тобой. Слишком жарко для погони. Ты поднимаешься на холм впереди меня и останавливаешься, уперевшись руками в колени. У меня возникает одна из тех кошмарных мыслей, которые всплывают в самый неожиданный момент: было бы так просто, случись у тебя сердечный приступ. Но ты только переводишь дух и идешь дальше, петляя. Я иду наперерез через поле, чтобы догнать тебя. Разумеется, тебя зовет вода. Тень от облаков, плывущих по небу, ложится мне на плечи. Я настигаю тебя у извилистого, почти пересохшего ручья. Ты зачерпываешь воду горстями и плещешь на лицо. Я присаживаюсь рядом, тяжело дыша.
Что ты делаешь? Почему ты убежала от меня?
Мне было жарко, говоришь ты тем категоричным тоном, который отметает любые возражения. Я наклоняюсь рядом с тобой и зачерпываю воду. На вкус она слегка отдает железом, чем-то фабричным, трубопроводным. А когда я поднимаю взгляд, застаю странное выражение на твоем лице – знающее, вдумчивое, почти животное. Как у одной из тех брошенных кошек, которые иногда забредали к нам на реке и крутились поблизости, пока так же быстро не исчезали.
Важным стало только идти, не останавливаясь. Минуя городки за городками. Маркус не ел весь день. Еда в его мечтах была самой простой: ломти хлеба без корки, булки без начинки. Так не годилось. Он представил у себя в уме железный ящик и сложил туда целый пластиковый пакет, набитый едой, его родителями с вечными отметинами от очков на переносицах, Чарли, который заботился о нем до самой смерти, рот Фионы, произносивший те ужасные, кошмарные слова.
Он продолжал видеть признаки присутствия водяного вора. Он замечал новые объявления о пропавших кошках и собаках, а кроме того, рыба соскакивала с лесок и овцы терялись из маленьких, почти диких стад, пасшихся по берегам. Пара лодок, мимо которых он прошел, готовилась к зиме: окна были забиты досками, над дверьми висели розочки от бутылок в качестве сигнализации. Какая-то женщина привязалась к нему и не отставала десять шагов, повторяя, чтобы он берег себя, он ведь будет беречь себя? Когда он повернулся к ней в растерянности, не зная, что сказать, она всучила ему нож, и он тщетно пытался вернуть его ей.
Когда она скрылась из виду, он положил нож в сумку, но не стал чувствовать себя лучше. Ему только стало казаться, что теперь он выглядит как некто, способный убить человека. Весь остаток дня он чуял, что за ним медленно идет слепой мертвец, прислушиваясь к звуку его шагов, чтобы не потерять след. Ему хотелось обернуться и сказать, что он не хотел убивать его, что это был несчастный случай. Ему хотелось прыгнуть в воду, где было тихо и спокойно. Только мертвец уже был в воде, со своими длинными пальцами и слепыми глазами. Он продолжал шагать. Река была дикой и извилистой.
Перед ним раскинулась свалка: черные мешки с мусором, обшарпанный диван, холодильник на боку. Дальше росли деревья с прямыми стволами. Было не позже полудня. Он нагнулся, прищурившись, над парой мешков, посмотреть, что там внутри, но запах отпугнул его. Слева виднелся шлюз, вода в котором бежала мощно и быстро, точно дорога. На деревянном заборе была табличка с надписью, такая старая и стертая, что оставались лишь отдельные буквы: ОПА Н. Он не знал, что это значит; ему было все равно. Вокруг было достаточно свободного пространства, чтобы уйти от воды так далеко, как он не был уже много дней, если не недель. Он стукнул себя кулаком по голове в место над ухом, чтобы взбодриться. Он был так голоден, что при движении у него перед глазами плясали белые пятна. Он решил, что не будет думать о мертвеце. Он не будет о нем думать. И он еще раз треснул себя по черепу.