– Просто так будешь топтать сельву? Совместил бы уж приятное с полезным. По дороге ведь можно собирать какой-нибудь гербарий или ценные минералы. За деньги, разумеется…
С таким предложением я и пришел в крупную фирму, которая занималась геологической разведкой золота и алмазов. Переговоры были недолгими, после чего на свет появился договор: фирма полностью финансирует мой переход, а я собираю геологические образцы пород.
Мне выдали рюкзак, палатку, небольшой запас консервов, снабдили аптечкой с противоядиями и немного приодели. Я не забыл про оружие, купил несколько сотен патронов для пистолета и карабина, острое, как бритва, мачете, затем съездил в индейский поселок и выкупил свой карабин.
В середине июня я снова погрузился в зеленый кошмар сельвы.
Глава 12
Не испытывая особых трудностей, я наматывал под ноги километры дикой природы. Я, как зверь, как хищник, шел по следу, известному только мне одному. Я не страдал ни от дневной жары, ни от ночной сырости, не испытывал голода и усталости. С упорством одержимого я продвигался к своей цели.
Карта, которую мне выдали в изыскательской фирме, оказалась весьма условной, и многие географические объекты на ней не были обозначены. Приамазония все еще оставалась единственным местом на нашей планете с реально существующими «белыми пятнами», где никогда не ступала нога человека. Я прочно ставил свою российскую ногу на белое пятно боливийской сельвы, но не чувствовал себя первооткрывателем, потому как, к сожалению, меня не прельщали лавры пионера джунглей.
Я постарел за последние полгода. Романтизм и готовность к любви, которые всегда были хозяевами в моем сердце, исчезли бесследно. Душа огрубела и стала нечувствительна к сентиментальности. Даже война в Афгане не изменила меня так, как опасная игра в любовь к Валери. Преднамеренную смерть в таком количестве раньше я мог воспринимать только как неизбежное проявление большой политики, как печальное следствие крупномасштабных, великих революционных преобразований. Я, при всей своей ненависти к насилию, мог, с трудом, но мог оправдать те пятнадцать тысяч жизней, которые положили при выполнении «интернационального долга». Мне казалось, что это свершалось едва ли не по воле Божьей, с его согласия, и сам покорно отдавал себя в руки судьбы. Я убивал сам, но делал это не потому, что нестерпимо желал чьей-либо смерти, а для выполнения боевой задачи. Для этого требовалось брать противника на прицел и нажимать на спусковой крючок. Я никогда не рассматривал трупы моджахедов, никогда не испытывал интереса к результатам боевой работы, которую выполнял по долгу своей профессии.
Валери продемонстрировала мне иную войну, заставив включиться в нее серьезно и надолго. В этой войне убивали по приговору людей, которые не имели права судить. Убивали легко, быстро, профессионально. Убивали ради каких-то клановых целей, чтобы беспрепятственно идти дальше. Убивали, чтобы заставить замолчать, чтобы наказать, чтобы испугать других. Многие убийства происходили рядом со мной, и убивали людей, которых я знал.
Эта война шла по другим законам, и я вынужден был их принять. Кирилл Вацура, улыбчивый и безмятежный владелец яхты, ублажающий курортников, умер. И воскрес волком, и вышел на охоту.
В карту я больше не заглядывал. От нее было столько же проку, как если бы я нес с собой глобус. Всякие там мхи, ветви елей, муравейники и пни с годичными кольцами, которые могут выручить путешественника в средней полосе, тут, разумеется, отсутствовали. В джунглях ориентироваться можно только по солнцу и звездам, что я, собственно, и делал.
Эта сельва заметно отличалась от той, где мы блуждали с Хуаном. Настоящие, классические джунгли, какие мы обычно представляем в своем воображении! Многие деревья достигали, по моим прикидкам, шестидесяти метров в высоту и шести – в диаметре. Если пропилить в стволе такого дерева проем, то через образовавшуюся арку свободно проедут два грузовика. Кроны деревьев-великанов были крепко сплетены между собой, и сквозь эту плотную зеленую крышу к земле едва пробивались солнечные лучи. В ясный полдень вокруг меня царствовали сумерки, легко дышалось и было легко идти, потому как без солнца все плохо росло, и на моем пути не вставали густые заросли. С небольшим рюкзачком за плечами и карабином наперевес я проходил в час не менее трех километров, а за день без особого труда наматывал до двух десятков.
Попутно я охотился, причем весьма неплохо. Сначала стрелял в любую живность, которая попадалась мне на глаза, потом стал перебирать харчами. Оказывается, мясо попугаев ара почти ничем не отличалось от куриного, и я старался выискивать именно этих птичек.
Я отвык от людей, от цивилизации, но ничуть не страдал от этого, чувствуя себя в своей стихии. Сельва со своими дикими законами казалась мне менее опасной, чем человеческое общество. Я ночевал в палатке, даже не закрывая ее на «молнию», и спал так крепко, что меня не будили истошные крики обезьян и низкое рычание какого-нибудь хищника.
Но однажды, когда я шел по хорошо утрамбованной и просушенной солнцем звериной тропе, выискивая дичь, джунгли внезапно оборвались, и я заметил на поляне, окруженной со всех сторон частоколом деревьев, крытую соломой хижину, дымок костра перед ней и разноцветные тряпки, развешанные на веревках.
С человеком, кем бы он ни был, мне не хотелось встречаться, и я попытался обойти хижину, но наткнулся на маленькую плантацию, засаженную банановыми деревьями и каким-то злаком. Если я попытаюсь ее пересечь, меня наверняка заметят, понял я и вернулся назад. Прячась за деревьями, я несколько минут наблюдал за хижиной. Чего мне не хватало, так это бинокля.
Пока я выяснял, какой отшельник завел хозяйство в дебрях джунглей и чего можно от него ожидать, хозяин хижины преспокойно наблюдал за мной из-за деревьев. Он окликнул меня, я вздрогнул, повернулся, как танк, вместе со стволом карабина. Невысокий босоногий человечек в шортах, вылинявшей рубахе и с вязанкой хвороста на плече бесстрашно шел ко мне, не обращая внимания на мой карабин, направленный в его сторону. Я опомнился только тогда, когда индеец подошел ко мне и протянул руку.
Он был почти на голову ниже меня, сухощав, тонконог, говорил, как и я, на плохом испанском, но, собственно, серьезных и длинных разговоров нам вести не пришлось. Я представился ему русским путешественником, а он – индейцем Эрасмо, живущим здесь с женой и двумя детьми в счастливом одиночестве. Бродяги вроде меня появляются здесь не чаще одного раза в два года, и потому гости не успели еще надоесть.
– Хочешь – поживи у меня, – сказал он.
– Послушай, Эрасмо, – сказал я, – ты знаешь, что такое вертолет?
– Нет, – без всякого желания узнать ответил он.
– Это такая большая железная бочка, которая летит над деревьями и страшно грохочет. Не пролетали ли над тобой такие?
Эрасмо отрицательно покачал головой:
– Не видел я никаких бочек. Откуда им тут взяться? Джунгли…
Он подвел меня к своему дому, больше напоминающему старый сарай, и я увидел его жену, этакую обезьянку, замотанную с головой в цветную тряпку. Она не проявила ко мне никакого интереса и, не разгибаясь, пошла с деревянной миской в хижину.
Может быть, мне удастся что-нибудь узнать у него про кокаиновые плантации, подумал я, всерьез принимая предложение Эрасмо пожить у него.
У него – означало рядом с хижиной, куда с трудом вмещалось семейство отшельника. Я поставил палатку во дворике, который не был огорожен ни забором, ни даже изгородью-плетенкой и плавно переходил в джунгли. Женщина-обезьянка тотчас поставила перед палаткой большое деревянное блюдо с рисовыми лепешками и бананами.
С восходом солнца следующего дня мы с Эрасмо пошли на край плантации.
– Отсюда, – показал он рукой на ближайшее дерево, а потом махнул в сторону джунглей, – и туда.
И протянул мне совершенно ржавый и тупой топор. Я снял с себя майку, поставил ноги пошире и с сильным замахом вогнал топор в ствол дерева. Вытаскивал я его оттуда намного дольше.
Неделю я помогал Эрасмо вырубать деревья, расчищая плантацию под новые посадки бананов. Инструменты у него были никудышные, пригодные разве что для этнографического музея, и работа шла медленно – нам двоим удавалось повалить не более трех деревьев за день. Эрасмо был молчалив, во время работы вообще не произносил ни звука, и в эти часы я старался ни о чем его не спрашивать.
Ближе к вечеру мы возвращались к хижине, где обезьянка подогревала на костре чай, и мы пили его вприкуску с лепешками и бананами. Я истосковался по мясу и несколько раз за это время выходил на охоту. Эрасмо и его семья были равнодушны к дичи, а обезьянка к тому же безобразно готовила ее, грубо кромсая птицу топором, и прямо с перьями и потрохами кидала в кипящую несоленую воду.
Эту бурду я сам ел очень неохотно и все же кое-как поддерживал свои силы, которые за день вчистую поглощала тяжелая работа. Не представляю, как Эрасмо сумел в одиночку расчистить плантацию и вырастить на ней бананы и рис. Но сколько я ни спрашивал, он не отвечал на этот вопрос.
Замкнутый образ жизни, конечно, сказался на его психике. Речь перестала быть для него главным способом общения, и ему трудно было понять мои вопросы и тем более сформулировать ответ. Эрасмо намного проще было общаться со мной жестами и мимикой, показывая рукой, за какую ветку хвататься, куда идти и что принести. Как-то я показал ему фотографии. Индеец рассматривал их с обеих сторон, и его, кажется, больше заинтересовал материал, из которого они были сделаны, чем то, что на них было изображено.
Всякий раз, когда я пытался раскрутить его на разговор, Эрасмо начинал волноваться, как зверь, которого вынуждают делать не свойственную ему работу, пожимал плечами, виновато улыбался и, постукивая себя по голове ладонью, отвечал, что болит голова.
– Ты знаешь, кто такие «мартышки»? – спрашивал я его.
– Ну да, – отвечал он и протягивал мне лепешку.