овить, — вот и все; глаза и голова не участвовали в этой работе, Перрина могла делать ими что хотела.
Когда наступило время отдыха, Перрина вошла в булочную и попросила отрезать себе кусок хлеба, который съела, бродя по улицам и вдыхая вкусный запах супа, вырывавшийся из открытых настежь дверей. Полфунта хлеба маловато было для нее после физического напряжения на фабрике, но Перрина давно уже научилась довольствоваться небольшим количеством пищи. Только люди, привыкшие есть слишком много, воображают, что нельзя ограничиваться лишь утолением голода…
Глава XVII
Еще задолго до возобновления работ в мастерских Перрина была уже у решетки и, сидя на тумбе в ожидании призывного свистка, не без зависти смотрела, как мальчики и девочки ее лет, явившиеся подобно ей раньше времени, играли в догонялки; она и сама была бы не прочь принять участие в их забавах, но боязнь быть непринятой удерживала ее на месте.
Когда пришла Розали, Перрина отправилась в мастерскую вместе с ней и снова принялась за свою работу, как и утром, под аккомпанемент криков и топанья деревянной ноги дяди Костыля. Но теперь гнев надзирателя уже нельзя было назвать безосновательным. Плохо выспавшаяся и порядочно уставшая на непривычной работе девочка заметно утомилась и вяло возила свою вагонетку. Нагрузить, выгрузить, бежать за вагонеткой, которую всегда с большим усилием приходилось сдвигать с места, — все это сначала вовсе не казалось Перрине тяжелым и даже забавляло ее, но когда и после скудного обеда ей пришлось приняться за то же самое, бедная девочка, отдавшая все свои слабые силы еще за утро, с каждой минутой начинала чувствовать еще большее утомление, чем во время своих бесконечных странствований пешком. А часы, как нарочно, тянулись мучительно медленно, и казалось, что работе конца не будет.
— Живее поворачивайся! — кричал дядя Костыль, стуча ногой об пол.
Перрина нервно вздрагивала, выпрямлялась и прибавляла шагу; но едва она отходила на такое расстояние, что надзиратель уже не мог ее видеть, как сейчас же начинала идти медленнее. Теперь, вся поглощенная работой, она уже не смотрела, что делается кругом, и лишь нервно прислушивалась к бою часов, с нетерпением ожидая конца работ и при ходя в отчаяние при мысли, что не дотянет до вечера.
Она больше всего боялась лишиться заработка и вместе с тем злилась на себя за слабость. Почему не может она делать того же, что делают другие девочки? Многие из них не старше ее и, пожалуй, не сильнее, а между тем они отлично справляются со своим делом и вовсе не кажутся такими утомленными. А ведь Перрина видела, что их работа была гораздо тяжелее ее и требовала известной ловкости и уменья. Что стала бы она делать, если бы ее сразу приставили к станку и ей пришлось бы наматывать катушки? И она сейчас же начинала утешать себя: все они так хорошо и ловко работают без устали просто потому, что привыкли; пройдет несколько дней, и она будет так же ловко гонять свою вагонетку по рельсам, как и все; было бы только желание, а все остальное придет само собой. Только бы выдержать самый первый день, а там будет все легче и легче.
Медленно тянулось время; погруженная в свои мысли, Перрина успела уже не один десяток раз нагрузить свою вагонетку катушками и сдать их в другие отделения, как вдруг, случайно оглянувшись, увидела, что Розали, связывавшая нитку, упала возле своей соседки. Раздался страшный крик… В мастерской сразу наступила мертвая тишина; все машины, все станки вдруг остановились… И только чей-то голос совсем по-детски, жалобно причитал:
— Ой!.. Ой!.. Ой!..
Мальчики и девочки, не обращая внимания на дядю Костыля, бросились к тому месту, откуда слышались крики; следом за ними направилась и Перрина.
Розали в это время уже подняли; все тесным кругом обступили ее, засыпая вопросами:
— Что случилось?
Розали отвечала сама:
— Руку раздавило.
Лицо ее было бледно, губы дрожали, капли алой крови падали из ее поврежденной руки на пол.
Руку тут же осмотрели, и оказалось, что поранены были только два пальца, один из которых был почти раздавлен.
В эту минуту к группе девушек, окружавших Розали, приковылял дядя Костыль, крича:
— Марш по местам! Нашли на что глядеть!
Все начали медленно расходиться; Перрина так же, как и другие, собиралась вернуться к своей вагонетке, как вдруг услышала позади себя окрик дяди Костыля:
— Эй, новенькая, поди сюда да живо!
Девочка робко приблизилась, мысленно спрашивая себя, чем она виновнее других, бросивших свою работу; но оказан лось, что ее звали вовсе не для того, чтобы хорошенько отругать.
— Отведи эту лентяйку к директору, — суровым тоном приказал дядя Костыль.
— За что вы меня называете лентяйкой? — ахнула Розали, стараясь перекричать грохот машин, снова начавши свою работу.
— Потому что ты попала под машину.
— Разве я в этом виновата?
— А то кто же? Косолапая ты лентяйка!
И затем, резко меняя тон на более ласковый, спросил:
— Тебе больно?
— Не очень.
— Ну, так отправляйся!
Подруги вышли из мастерской, Розали правой рукой поддерживала раненую левую руку.
— Не хотите ли опереться на меня? — предложила Перрина.
— Спасибо! Пока ничего… Я могу идти и сама…
— Так вы думаете, что это пройдет, да?
— Неизвестно, в первый день особенно ничего не чувствуешь… но зато потом…
— Как это с вами случилось?
— Сама не понимаю, сорвалась рука.
— Может быть, потому, что вы устали? — проговорила Перрина, судя по себе.
— Вероятно, это чаще всего бывает от усталости, с утра и руки работают ловчее, и сама больше следишь за собой.
Они подошли к бюро директора, находившемуся в центре фабрики, в большом каменном здании с облицовкою из голубого и розового глазированного кирпича; в этом же доме помещались и все остальные бюро по управлению фабриками. В то время, как все бюро и даже личная контора господина Вульфрана не представляли собой ничего из ряда вон выходящего, бюро директора обращало на себя внимание, благо даря стеклянной веранде, куда вели лестницы, возведенные с обеих сторон.
Когда девочки взошли на веранду, там оказался сам директор, заложив руки в карманы и сдвинув на затылок шляпу, он быстро шагал взад и вперед, видимо, чем-то взволнованный.
— Ну, что еще такое? — крикнул он, заметив девочек.
Розали показала свою окровавленную руку.
— Оберни ее платком! — велел он.
Пока она с трудом вытаскивала платок, Талуэль большими шагами ходил по веранде, потом, когда рука была обернута, он остановился перед Розали.
— Ну, говори теперь, что с тобой?
— Не знаю, пальцы раздавлены.
— Что же я могу сделать?
— Меня послал к вам дядя Костыль.
Талуэль обернулся к Перрине.
— Ну, а с тобой что? Чего ты здесь?
— Со мной ничего, — отвечала Перрина, смущенная такой грубостью.
— Дядя Костыль велел ей проводить меня к вам, — докончила Розали.
— А, тебя надо провожать! Ну, так пускай она же отведет тебя к доктору Рюшону. Но помни: я это проверю, и, если ты окажешься виноватой, берегись!
В ту минуту, когда девушки собирались уходить, они увидели господина Вульфрана, осторожно двигавшегося вперед, ощупывая рукой стену.
— Что случилось, Талуэль? — спросил он.
— Ничего, господин Вульфран. Одной из работниц в мотальной слегка прихватило руку.
— Где же она?
— Я здесь, господин Вульфран, — ответила Розали, подходя к слепому хозяину.
— Разве это голос не внучки Франсуазы? — спросил Вульфран.
— Да, господин Вульфран, это я — Розали.
И она залилась слезами. Грубые окрики Талуэля до сих пор сдерживали ее, но сочувствие, с каким заговорил с ней господин Вульфран, заставило ее расплакаться.
— Что с тобой, моя бедная девочка?
— Я хотела связать нитку… рука соскользнула и… сама не знаю как… мою руку прихватило… кажется, два пальца раздавлены.
— Тебе очень больно?
— Не особенно.
— Что же ты так плачешь?
— Потому что вы меня не браните.
Талуэль пожал плечами.
— Ты можешь идти? — спросил господин Вульфран.
— О, да, сударь!
— Иди скорей домой, к тебе пришлют господина Рюшона.
Затем, обращаясь к Талуэлю, он проговорил:
— Напишите записку господину Рюшону, чтобы он сейчас же отправился к Франсуазе; подчеркните «сейчас же» и добавьте: «серьезная рана». — И он снова обернулся к Розали. — Дать тебе кого-нибудь, чтобы тебя довести?
— Благодарю вас, господин Вульфран, со мной идет подруга.
— Ну, так иди, дитя мое! Да скажи твоей бабушке, что тебе будет заплачено.
Теперь уже Перрине захотелось плакать, но суровый взгляд Талуэля заставил ее сдержаться; она заговорила лишь тогда, когда они приближались к выходу.
— Какой добрый господин Вульфран!
— Он был бы еще добрее, если бы не долговязый. У него нет времени заниматься нами, у него другие дела в голове.
— Но к вам он все-таки был добр.
Розали выпрямилась.
— О, я! При мне он вспоминает о сыне: ведь моя мать была молочной сестрой господина Эдмонда.
— Разве он вспоминает о своем сыне?
— Он только о нем и думает.
За этим разговором они скоро подошли к дому тетушки Франсуазы.
— Вы зайдете к нам со мной? — спросила Розали.
— Охотно.
— Может быть, это хоть немного удержит тетю Зенобию.
Но бедная девочка ошиблась; едва тетя Зенобия увидела Розали, возвращавшуюся домой раньше времени и к тому же с перевязанной рукой, как подняла крик:
— Ты ранена?! Готова биться на что угодно, ты сделала это нарочно!
— Мне будет заплачено, — возразила Розали.
— Ты думаешь?
— Мне сказал это господин Вульфран.
Но это не успокоило тетушку Зенобию, она продолжала кричать так громко, что переполошила весь дом и заставила даже бабушку Франсуазу выйти на крыльцо. Увидев Розали, она поспешно кинулась к ней.
— Ты ранена? — вскричала она.
— Немного, бабушка… пальцы… это ничего, пройдет.