По соседству с «арт-пространством» находилась приличного размера игровая площадка, скорее детский городок. Внутри были расставлены яркие пластиковые горки, качели, места для игр. Смущало только одно: все это было огорожено металлическим забором, на воротах которого всегда висел большой замок, а подъездная дорожка поросла травой. Но, видимо, где-то в заборе был лаз, потому что иногда мы замечали стайку детей по виду из клана шалопаев-попрошаек, которые проникали туда и активно использовали это пространство по назначению.
У центральной стелы чадцы активно фотографировали друг друга на телефоны, снимали видео, и ни у кого это стеснения не вызывало. Но мы с Мариной очень хорошо помнили, чем это все может закончиться для нас. Рядом стояли несколько военных, и я решился на почти беспроигрышный шаг.
– Добрый день, месье! Скажите, а мы можем здесь фотографироваться?
Военный повернулся ко мне. Темные очки блеснули, лицо нахмурилось. После он выдал длинную тираду на арабском языке. Я ничего не понял, но в его интонации звучали обида, презрение и недовольство. С чувством выполненного долга он отвернулся. Интуиция мне подсказывала, что, возможно, он нас не за тех принял и все это адресовано отнюдь не нам. Я решил попробовать еще раз.
– Месье, пардон[50], я, к большому сожалению, не говорю по-арабски. Мы из России, русские, немного изъясняемся по-французски и спрашиваем разрешения сделать здесь фотографии.
Военный оглядел нас еще раз. В этот раз он смотрел иначе, а самое главное, он тут же легко переключился на французский:
– Хотите фотографировать? Да пожалуйста! Здесь можно снимать всем, так что не переживайте. Давай вместе сфотаемся.
Он тут же подскочил и встал рядом со мной. Ошарашенный произошедшей метаморфозой, я тут же попросил Марину:
– Мариночка! Сфотай нас, пожалуйста, с господином военным!
Мы сделали несколько совместных снимков, поблагодарили нашего собеседника, который довольно кивнул и отошел в сторону. Теперь у нас был карт-бланш, мы могли спокойно снимать, ибо окружающие видели, что мы фотаемся с военным, да еще и так мило беседуем. Шанс мы использовали по полной, сняв на фото все, что было рядом, и даже записали несколько видео.
– Лешенька, а что ты ему такое сказал во второй раз, что у него аж лицо изменилось?
– Я думаю, что в первый раз он принял меня за туриста-француза, а, как ты помнишь, большинство в Чаде их недолюбливает, считает оккупантами и мечтает, чтобы они как можно скорее ушли из страны. Когда же я ему пояснил, что мы из России, его отношение к нам резко переменилось. Скорее всего, это такая колониальная память.
Предосторожность, с который мы занимались съемками, тут была нисколько не лишней. В другой раз, уже дальше по авеню Шарля де Голля, случилась иная история. Мы направлялись в сторону рынка. В Нджамене нам часто попадались подростки (а иногда и взрослые) со здоровыми ножницами в руках. Ножницы были разделены на две части, едва связанные веревочкой. Несущий ножницы человек обычно энергично шел по дороге, при этом в ритм своим шагам издавал звонкие звуки стучащего металла, оглушая все окружающее пространство характерным звоном.
Мы долго гадали, кто же эти люди? Портные или продавцы ножниц? Позже мы даже остановили одного из таких парней, чтобы узнать, что же они рекламируют этим звоном. Это оказались мастера… мужского педикюра, которые таким манером зазывали клиентов. Если находился желающий, то тут же, на ближайшем подмостке или крылечке, они останавливались, клиент садился и протягивал ноги. Мастер откладывал ножничную бутафорию, доставал нехитрый набор настоящих инструментов из сумки, включая засаленную тряпку, используемую как полотенце, и начинал делать педикюр. Эту процедуру мы увидели позже, а пока просто шли за одним из парней, громко звеневшим половинками ножниц.
– Леш, давай я тебя на фоне его засниму, а ты расскажешь о том, какая это загадка для нас, может, кто в «Инстаграме[51]» догадается?
Я оглянулся вокруг. Мимо нас мирно проезжали машины, мопеды и мотоциклы. Людей на тротуаре практически не было.
– Хорошо, давай только сделай так, чтобы в кадре были только я и ножницы этого парня, а то, как обычно, обязательно найдется недовольный.
Я шел впереди, а Марина, развернувшись, включила камеру телефона. На видео я быстренько рассказал и показал на ножницы парня. Съемка заняла от силы секунд двадцать. Как только Марина опустила камеру, тотчас один из мопедистов, ехавших навстречу, резко затормозил около нас и начал что-то громко кричать.
– Месье, я вас не понимаю, в чем проблема? – удивленно вскинулся я, впрочем, уже догадываясь, что за этим последует.
– Ты ей скажи, – злобно кричал остановившийся, – что здесь снимать нельзя!
– Да мы ничего и не сняли!
– Ах не сняли! Стойте здесь, я сейчас вернусь, – рассвирепел он, развернул мопед и с ревом помчался в ту сторону, откуда он только что приехал.
– Хьюстон, у нас проблема! – изрек я.
– Побежали, я не хочу тратить время на разборки с полицией, – радостно предложила Марина.
– Побежали до вон того проулка, а дальше пойдем пешком и затеряемся в улочках поменьше. Бегущие белые люди привлекают слишком много внимания.
Добежав до поворота, мы нырнули в соседний проулок, из него – в совсем глухую узкую глиняную улочку. Провести несколько часов в расспросах полиции нам совершенно не хотелось. Я живо представил лицо Сергея Викторовича, укоризненно покачивающего головой и говорящего: «Я же вас предупреждал», и ускорил шаг. Мы шли по кварталам, состоящим исключительно из небольших глиняных домиков. Под ногами скрипел мусор, рядом шел ров со стоячей водой, источающий запахи гниения и нечистот. Ребятня и женщины в хиджабах с удивлением рассматривали нас, мы в ответ непринужденно улыбались. Я иногда озирался назад, чтобы проверить, не преследует ли нас человек на мопеде. Но нет, все было тихо.
– Представь, что будет, если мы сейчас попробуем это снять.
– Думаю, не стоит, тут полицию и звать не будут, просто сами хорошенько побьют.
Мы изо всех сил делали приветливые и жизнерадостные лица, пытаясь хоть как-то увернуться от неприятных запахов, стараясь не наступить в лужу и не провалиться в канаву, в которой под слоем мусора виднелась зеленая вода. Несколько раз приходилось разбегаться и прыгать там, где мутная, вонючая жижа выходила из канавы и разливалась во всю улицу. Так мы прошли несколько кварталов, но конца и края видно не было.
Проплутав добрый час, мы наконец услышали призыв муэдзина к молитве.
– Ура, – возликовал я. – Знаешь, что это значит? Мы почти у мечети, которая находится по другую сторону рынка. Почти пришли.
Наша улочка стала расширяться, к ней начали прирастать торговые ряды со всякой всячиной, впереди виднелся высокий забор мечети. Повернув около него, мы вновь оказались на авеню Шарля де Голля. Опасливо повертев головой, не обнаружив ничего подозрительного, мы погрузились в рыночные ряды. Конечно, в таком столпотворении нас найти было бы непросто, будь мы простыми чадцами, но европейцев здесь почти не бывает, и мы в любой момент могли быть легко обнаружены. Все зависело от желания и настойчивости нашего преследователя.
Когда мы прошли через южные ворота, нас окутал специфический воздух рынка, в котором смешивались запахи свежего мяса, затхлой воды в лужах, пота и немытых людских тел. Вместе в одном ряду стояли торговцы бараниной, продавцы тканей, дешевой китайской электроники, обуви, овощей. Завидев нас, они начинали звонко расхваливать свои товары. Будучи дизайнером, Марина всегда находит что-нибудь необычное в наших поездках. Здесь ее заинтересовали ткани. Она нигде еще не встречала такого взрыва цветов и орнаментов, как здесь, в Африке. Торговки одобрительно кивали, когда Марина подходила к высокой стопке тканей и начинала перебирать их краешки.
– Мадам, дайте посмотреть вот это, это и еще вот эти две штучки. Это хлопок?
«Мадам» в ярком объемном платье с энтузиазмом доставала запрошенные образцы. Даже у меня дух захватывало от того, что я видел. Ярчайшие красные, желтые, синие, зеленые, бирюзовые, розовые, фиолетовые краски сплетались в мириады причудливых африканских узоров. Квинтэссенция всех культур Африки в одном месте. Рисунки состояли из полос, линий, ромбов, кругов, овалов, замысловатых фигур, изображавших людей, животных, цветов, флагов и даже страниц газет. Ткани редко были похожи друг на друга, и чем больше мы смотрели, тем больше хотелось купить. Наконец Марина останавливалась на одной или двух тканях.
– Почем эти ткани?
– Шесть тысяч, месье.
– Очень дорого, возьмем только за четыре.
– Да вы что, я их сама за четыре беру. Могу только за пять пятьсот уступить.
Сделка закрывалась на средней цене, мы отсчитывали широкие засаленные купюры, напоминающие истертые бумажные лопухи, и прощались с продавщицей. Но настоящим испытанием было посещение специализированных лавок, занимающихся только тканями. Едва мы притормаживали около такой лавки, чтобы оценить, стоит ли сюда заходить, как из подсобки выпрыгивал хозяин и с криками «Проходите, пожалуйста!» начинал нас буквально затаскивать к себе в гости.
Вдоль стен лавки стояли высокие стеллажи. Каждый из них был под потолок забит разноцветной продукцией, чтобы рассмотреть нужный Марине отрез, хозяину приходилось долго пыхтеть, разгребая часть стеллажа.
– Что желаете? Хлопок, вискозу? Вот тут у нас есть «Боко Харам».
– «Боко Харам»? Я не верил своим ушам. Ведь это очень плохие парни, террористы с территории соседней Нигерии, наводящие ужас последние двадцать лет на Нигерию, а также окружающие страны. Они захватывали и сжигали деревни, убивали несогласных, угоняли заложников, расправлялись даже с рыбаками на озере Чад. Как могут быть связаны террористы и ткани?
– Ааа, месье, – виновато улыбнулся хозяин, – это мы так называем продукцию, потому что она появилась в то же самое время, когда возникла это страшная организация. Но это не имеет более ничего общего с этими людь