Вершина горы была окутана непроницаемой пеленой снежных вихрей. Нечего было и думать продолжать сегодня подъем; это значило бы искушать Бога. Нам пришлось бы пробираться в ужасный буран по неведомой местности, может быть усеянной трещинами, и чего доброго, заблудиться и погибнуть. Я сразу убедился в невозможности покорить на этот раз горного великана, но все-таки хотел испытать своих людей, велев им готовиться к подъему. Никто не вымолвил слова, все разом встали и начали приготовления, но, видимо, были очень обрадованы, когда я отменил приказ.
Стоило кому-нибудь высунуть нос из юрты, чтобы тотчас же живо спрятать его опять. В юрте, по крайней мере, мы были защищены от ветра, который пронизывал до костей сквозь все тулупы, меховые шапки и валенки. Я, однако, крепко надеялся, что вьюга уляжется к полудню и можно будет продолжать подъем. Увы! Она все усиливалась, и в полдень стало ясно, что день пропал. Три киргиза должны были заняться уборкой палатки и навьючиванием яков, а я, Ислам и Иехим, напялив на себя все, что только нашлось под рукой, сели на яков и быстро покатили вниз по сугробам. Яки неслись по крутизнам прямо без оглядки, ныряли, точно выдры в сугробах, и, не смотря на всю свою тяжеловесность, ни разу не поскользнулись, не упали.
Сидя верхом на яке, чувствуешь себя едущим в сильные волны в валкой ладье, и надо уже пенять на себя, коли не тверд в коленях. Часто приходится совсем опрокидываться назад, спиной на спину яку, и балансировать всем корпусом в такт неожиданным, но всегда ловким, уверенным движениям животного. Как приятно было, оставив за собой последние сугробы снега, снова завидеть наш лагерь, лежавший внизу в глубине. Там ждали нас давно желанный обед и горячий чай, вернувшие жизнь нашим членам; затем мы улеглись каждый в своем углу и заснули крепким сном. Весь следующий день мы, однако, чувствовали себя, точно выздоравливающие после продолжительной болезни.
Итак, я четыре раза неудачно пытался взойти на вершину Мустаг-аты, но не могу сказать, чтобы это было абсолютно невозможно. Совершить этот подъем с того склона, с которого пытались мы 11 августа, действительно невозможно без особых приспособлений. Но за крутым выступом, которого мы достигли 18 апреля, 6 и 16 августа, не виднелось — насколько я мог различить в бинокль — никаких непреодолимых препятствий к подъему. Оттуда, имея здоровые легкие, можно добраться до северной вершины, однако не самой высокой в группе Мустаг-аты, но соединяющейся с таковой отлогим гребнем. Между этими вершинами и под ними простирается огромное фирновое поле ледника Ямбулака. Насколько доступна для перехода эта область — другой вопрос. По всей вероятности, она изрезана трещинами, а самый фирн образует такой мощный покров, что переход через него занял бы несколько дней. Счастливые обитатели сказочного Джанайдара отгородились от остального мира неприступными укреплениями.
Опыт научил нас, что невозможно в один день совершить подъем на вершину, но мы убедились также и в том, что крайне непрактично ночевать на высоте 20000 футов, — такая ночь сильно отзывается на физическом и нравственном самочувствии. Лучшим средством достигнуть вершины было бы, без сомнения, отправиться ясным тихим утром в начале июля из лагеря на 5000 м высоты и совершить подъем в один день. Яками следует пользоваться до последней возможности, а когда они откажутся идти, продолжать путь пешком. К сожалению, я не мог больше повторять своих попыток отчасти из-за позднего времени года, отчасти из-за дурной погоды.
Если бы на подъем отважился бывалый и хорошо подготовленный альпинист в сопровождении закаленных и опытных проводников-швейцарцев, он наверное достиг бы очень значительной высоты, а может быть, и северной вершины. Но даже и проводник-швейцарец, как бы он ни был опытен, очутится здесь совершенно в неизвестных для него условиях, так как вершина Мустаг-аты на 9000 футов выше высочайших вершин Европы.
Итак, прощай, отец ледяных гор, мощный властелин великанов Памира, являющийся узлом высочайших хребтов света и шпилем на «крыше мира», точкой, где Куньлунь, Каракорум, Гиндукуш и Тянь-Шань протягивают друг другу руки. Продолжай сиять маяком для блуждающих по пустыне. Посылай освежающее веяние со своих снежных вершин изнывающему от летнего зноя в пустыне страннику, и пусть оживляющие источники, рождающиеся в твоем лоне, журчанье которых я слышу сейчас, продолжают тысячелетия свою отчаянную борьбу с все душащим песком!
XVI. Новое путешествие по Памиру
18 августа последний раз побывали на леднике Ямбулак. Надо было проверить положение шестов, водруженных нами в лед 3 августа. Оказалось, что они едва-едва подвинулись за эти две недели. Чем ближе к середине ледника, тем, однако, передвижение их сказывалось заметнее. Внешний вид льда сильно изменился. В последнее наше посещение ледник был покрыт снегом и крупой; теперь он был обнажен и выставлял наружу острые ребра, глубокие впадины, просверленные всосавшимися в лед камнями; идти по леднику было поэтому очень скользко и затруднительно.
Зная, что китайцы зорко следят за мной, чуть ли не считая меня шпионом, я не хотел давать лишней пищи их подозрениям и решился перейти границу тайком, ночью, в необерегаемом караулом пункте и таким же путем вернуться обратно. Сопровождать меня должны были только Ислам-бай да двое киргизов: всех остальных я отпустил. С помощью бека Тогдасына мы распространили слух, что я направился к Каракоруму, южному склону группы Мустаг-аты.
Вечером 19 августа я отправил все свои вещи и коллекции к одному из моих киргизских друзей, старику Иехим-баю, который отлично спрятал их под коврами и кошмами. По возвращении из Памирского поста мы узнали, что китайцы, удивленные моим исчезновением, производили разведки по всей местности. Умный Иехим-бай счел за лучшее препроводить весь мой багаж в более надежное укромное местечко и скрыл его под большой глыбой в конечной морене ледника Кемпир-кишлака, предварительно хорошенько окутав сундуки войлоками, чтобы предохранить от сырости.
В кибитке Иехим-бая мы сделали все приготовления к бегству. Добыли четверку хороших лошадей, упаковали все нужные приборы, кошмы и ковры и продовольствие на три дня, так как нам предстояло ехать по совершенно неизвестной местности 130 верст.
Часа два мы сидели возле огня, болтая, распивая чай с яковыми сливками и закусывая бараниной. Потом, на восходе луны, люди навьючили лошадей, и в 11 часов вечера мы, хорошенько закутавшись, так как дул сильный ветер, отправились гуськом между грядами старых морен Мустаг-аты.
Часа через два мы спустились в долину Сары-кол. Как раз внизу, в долине, нам и предстояло миновать опаснейшее место; здесь расположен китайский караул, оберегающий русско-китайскую границу. Мы ехали тихо и медленно и проехали так близко от караула, что киргизы своими соколиными глазами видели юрты, но никто не окликнул нас, даже собаки не залаяли, хотя с нами был Джолдаш. Люди мои сильно трусили и ободрились, только когда мы оставили караул далеко позади, — они знали, что, если бы нас захватили, им пришлось бы отведать китайских бамбуковых палок. Около 4 часов утра 20 августа мы счастливо достигли перевала Мус-куру, где были сделаны некоторые наблюдения, во время которых нас захватила вьюга. Отсюда местность медленно понижается к западу. Мы ехали по широкой долине Нагара-кум (Барабанный песок). Дно ее усыпано большей частью мелким желтым летучим песком, который около склонов гор образует красивые дюны. Песок наносится сюда западными и юго-западными ветрами, которые почти постоянно бушуют над Памиром. Но они не могут переступить порога, образуемого хребтом Сары-кол, и поэтому песок накопляется у подошвы хребта.
В сумерки достигли Мургаба, который в эту пору являлся величественной рекой; привал сделали на маленькой лужайке на правом берегу реки, где и провели ночь прямо под открытым небом. Несколько слов о моем верном Джол-даше! Он был моим дорожным товарищем и в этом путешествии по Памиру, переносил самые тяжелые лишения без ропота, неуклонно нес при нас ночную сторожевую службу и при этом всегда был в прекраснейшем расположении духа. Когда мы, бывало, по пути приближались к какому-нибудь аулу, он стрелой мчался вперед и тотчас заводил драку с собаками аула. Несмотря на всю его ловкость и увертливость, ему, разумеется, всегда задавали трепку, и тем не менее он никогда не обнаруживал ни малейшего страха перед неприятелем, хоть бы последний и был вдесятеро сильнее его.
Во время этого форсированного марша на Памирский пост Джолдаш стер себе задние лапы. Люди сшили ему кожаные чулки, в которых он стал похож на «Кота в сапогах». Презабавно было смотреть, с какой осторожностью он испытывал это диковинное приспособление. Сначала он перебирал только передними лапами, тащась на обеих задних вприсест. Потом заковылял на трех ногах, попеременно пуская в ход то ту, то другую из задних лап, и в конце концов вполне убедился в целесообразности обуви, защищавшей задние лапы от новых поранений.
На следующее утро мы перебрались на левый берег Мургаба и продолжали путь вдоль по реке к западу. Наконец мы перешли кулисообразные скалистые высоты, которые выступают в долину, и тут перед нами вдруг открылось расширение долины, где впадает в Мургаб Ак-байтал и где расположен Памирский пост.
Мы ехали целый день форсированной рысью. Около 5 часов дня на фоне темных гор обрисовался голубоватый дымок, а спустя час мы въезжали во двор укрепления.
Все было тихо и безмолвно; не было видно ни одного офицера; только часовой крикнул: «Кто идет?» Оказалось, что вчера приехал в крепость молодой офицер из Петербурга и крепостные офицеры устроили сегодня в честь его пикник где-то неподалеку.
Общество, впрочем, скоро вернулось с моим старым другом капитаном Зайцевым во главе. Зато из молодых офицеров, служивших прошлой зимой под его начальством, не осталось никого; все ушли с генералом Ионовым в поход в Шугнан на афганцев. Их сменили другие, которым предстояло служить под командой капитана генерального штаба Скерского. Еще, со времени моего пребывания, в укреплении произошли две перемены. В этом глухом местечке, которое один из моих ферганских друзей назвал райским уголком, потому что тут нет женщин, появилась теперь молодая супруга нового коменданта, немка по происхождению, очень симпатичная дама, самым любезным образом исполнявшая роль хозяйки за столом. Конечно, у всякого свой вкус, но, по-моему, теперь крепость более заслуживала названия рая, чем прежде. Затасканные военные сюртуки и нечищеные сапоги уступили место более тщательному туалету. Смягчающее облагораживающее влияние женщины сказывалось во всем. Затем, в крепости появился оркестр из 12 человек, который играл ежедневно во время обеда под окном «офицерского собрания», или «клуба», как наз