Магомет-шах и Джолчи добрели до лагеря только в сумерки, усталые, истомившиеся от жажды, опираясь на посохи. Верблюдов они бросили на произвол судьбы, так как те отказались идти. Оживленные ночной прохладой животные, однако, дотащились до лагеря около полуночи.
В лагере в этот вечер царило необычайное оживление: в бинокль мы открыли, что к востоку барханы становятся все ниже; кроме того, около самого лагеря они имели уже только 10–15 метров высоты. Мы могли, следовательно, надеяться, что завтра, может быть, даже разобьем лагерь в лесах Хотан-дарьи! Эта радостная мысль оживила всех.
Моей палатки больше не разбивали. Нам надо было беречь свои силы. Все спали под открытым небом. Джолчи продолжал сторониться других и говорил, только когда к нему обращались с прямым вопросом. Вид у него был ехидный, и на душе становилось легче, когда он не попадался на глаза.
Чаще всего в течение дня слышалось слово «яман» (худо). Но иногда давал себя знать и юмор — юмор приговоренного к повешению, как говорится на Севере. Так, например, когда мы проходили по кремням, кто-то из людей советовал другим поискать золота. И вообще, как бы ни приходилось худо днем, все подбадривались, когда предстояло сделать привал: ночь с ее прохладой и отдыхом от трудов и разбитых надежд дня всегда была желанным другом, печалиться же о завтрашнем дне мало было толку.
Около шести часов вечера мне вдруг пришло в голову — не попробовать ли все-таки вырыть колодец? Ислам-бай и Касим изъявили живое сочувствие моему плану, и, пока первый готовил мне обед, второй немедленно взялся за дело. Он засучил рукава, поплевал на руки и принялся рыть кетменем, сартским заступом, сухую, скрипевшую под ударами глину, распевая песню.
Когда к нам присоединились и остальные двое людей, все трое стали рыть по очереди. Джолчи на мое обращение к нему презрительно рассмеялся и ответил, что, конечно, вода там внизу есть, но только на глубине 30 кулачей (саженей). Его, однако, пристыдили, и он принялся работать с тем большим рвением, что смешанная с песком глина стала на глубине одного метра сыроватой.
Это открытие оживило нас всех. Я наскоро проглотил свой обед и поспешил с Ислам-баем к колодцу. Теперь мы стали работать все пятеро. Касим рыл так, что заступ визжал. Скоро землекоп скрылся в яме с головой, и ему стало неудобно выбрасывать песок на поверхность. Привязали веревку к ручке ведра и спустили ведро в яму. Один из остальных подымал и опоражнивал ведро по мере надобности. По краям колодца образовался понемногу высокий вал из вырытого материала, и я старался разгрести его по поверхности, чтобы расчистить место пошире.
Песок, хотя и медленно, становился все сырее. Джолчи полагал, однако, что до воды было еще далеко. На глубине 2 метров вырытый материал оказывался уже настолько сырым, что из него можно было лепить колобки, и руки от прикосновения к нему становились влажными. Как приятно было прижаться к нему пылающим лбом!
Так прошло часа два. Люди устали. Пот катился по их обнаженным спинам. Они все чаще и чаще делали передышки и утоляли жажду глотком воды. В этот вечер мы пили, не мучась угрызениями совести, в надежде на колодец, который должен был пополнить наши пустые резервуары.
Тем временем стемнело; в стенах колодца сделали углубления, и в них вставили огарки свечей. Инстинкт привлек всех животных к краям колодца. Верблюды вытягивали шеи, чуя влажность песку, на котором распростерся Джол-даш. Время от времени подходили наведаться и куры.
С отчаянным напряжением продолжали мы работать — ради спасения нашей жизни. Надежда на спасение придавала нам силы. Мы не хотели сдаваться и готовы были, коли на то пошло, оставаться здесь и рыть весь следующий день.
Мы как раз говорили об этом, стоя вокруг зияющей ямы и глядя на Касима, который был на дне ее; его обнаженная до пояса фигура, слабо освещаемая светом огарков, принимала какие-то фантастические очертания. Вдруг он внезапно перестал рыть, выпустил заступ из рук с каким-то сдавленным криком и словно окаменел. «Что такое? что случилось?» — с изумлением спрашивали мы все. «Курук-кум!» («Сухой песок!») — раздался голос, как будто выходивший из могилы. Несколько ударов заступом убедили нас в том, что песок действительно вдруг стал сухим, как трут. Предательская влажность объяснялась, может быть, ливнем или растаявшим тут зимой снежным сугробом.
Только теперь почувствовали мы, что устали и что понапрасну потратили столь нужные нам силы. У нас просто руки опустились; всеми овладело мрачное, тяжелое настроение. Избегая глядеть друг на друга, мы печально побрели каждый к своему ложу, чтобы забыться тяжелым долгим сном от удручающих разочарований дня.
Но прежде, чем лечь, я имел с глазу на глаз совещание с Ислам-баем. Мы не скрыли друг от друга одолевавших нас забот, но условились до конца не падать духом и поддерживать бодрость духа в остальных. До Хотан-дарьи, согласно картам, было уже недалеко, но тем не менее нам следовало приготовиться ко всему худшему. Трое остальных уже спали, когда мы освидетельствовали последний резервуар с водой. Там оставалось воды на один день. Надо было беречь ее, как золото. Да, если бы мы только могли купить воды еще на один день, мы отдали бы за нее весь наш запас китайского серебра.
Последний остаток воды надо было разделить на порции по каплям. Тогда являлась возможность протянуть еще три дня. На каждого приходилось в таком случае по два стакана в день. На долю верблюдов, не получавших в течение последних трех дней ни капли воды, и нельзя было уделить ничего. Джолдашу и овце до сих пор выдавали по чашке воды в день, так что они были еще молодцами.
Наконец улеглись и мы, а терпеливые, кроткие, как жертвенные ягнята, верблюды все стояли в тщетном ожидании около зияющего пустого колодца.
XXIV. Воды нет!
На восходе солнца 27 апреля для верблюдов было сделано все, что только возможно было, чтобы поддержать в них силы еще хоть на короткое время. Из одного вьючного седла было вытащено все сено и разложено перед ними. Они съели сено с жадностью и стали искать воды. Мы помочили им губы и дали по глотку промочить горло. На десерт же они получили целый мешок старого хлеба с кунжутным маслом. На месте стоянки были брошены печка, моя походная кровать, ковер и другие менее важные предметы.
Наскоро выпив чаю, я поспешил отправиться вперед, по тому же направлению на восток. Я сгорал от нетерпения выбраться на ровную дорогу — барханы стали ниже, достигая лишь 10 метров высоты. Я, однако, заметил, что бурая подпочва, проглядывавшая там и сям между барханами, обнаруживает слабую неровность. Меньшая высота барханов, следовательно, могла объясняться волнистостью первоначальной поверхности почвы — песок меньше скоплялся на возвышенностях, нежели вокруг них.
Предположения мои сбылись. Через час я опять был окружен высокими труднопроходимыми барханами. Ни следа жизни, ни кустика тамариска на горизонте, ничего, что указывало бы на близость «земли»! У меня просто голова кружилась среди этого пустынного моря песку. Вооружась биноклем, я напрягал зрение и высматривал с вершины каждого высокого бархана — не покажется ли на горизонте темная полоса лесов Хотан-дарьи; нет, ничего!
Опускаясь по одному склону, я увидал какой-то предмет, похожий на корень. Я наклонился, чтобы ощупать его, но предмет вдруг побежал. Это оказалась ящерица одного цвета с песком. Она скрылась в маленьком отверстии в утрамбованной поверхности бархана. Чем она жила тут? Неужели она никогда не нуждалась в капле воды?
День выдался прекрасный; небо было затянуто легкими облачками, и жара не особенно донимала, так что и выделение пота было менее обильно, чем обыкновенно. Через три с половиной часа меня нагнал наш караван, который весь день шел бодро. Магомет-шах с двумя больными верблюдами опять отстал.
Завидели двух гусей, летевших на значительной высоте по направлению к северо-западу. Они снова оживили наши надежды, так как мы решили, что они летят с Хотан-дарьи к маленькому озерку у подошвы кряжа. Это был, собственно, самообман с нашей стороны: если гуси летят высоко, то, значит, предприняли дальний перелет, да и что для них перелететь через пустыню в 300 верст в поперечнике?
С час я опять ехал на своем славном Богре, безропотно принявшем такое увеличение своего груза. Я чувствовал ужасную усталость, но, когда заметил, что у верблюда дрожат колени, предпочел слезть и идти пешком.
Барханы в этот день достигли максимальной высоты — 60 метров. Измерял я высоту их на глазомер следующим образом: я останавливался в значительном расстоянии от крутого склона бархана, по гребню которого проходил караван, измерял высоту верблюда, приставив к глазу карандаш, на котором были отмечены маленькие деления, а затем таким же путем измерял высоту бархана, высчитывая, во сколько раз она больше высоты верблюда. Верблюды казались просто крошками в сравнении с барханами, походившими на настоящие горы.
Подвигались мы по этим гигантским волнам не быстро, так как то и дело приходилось делать большие обходы. Иногда обходы эти вели к западу, и таким образом мы теряли понапрасну много шагов.
Джолдаш взвизгивал и выл, держась поближе к резервуарам, где остатки воды булькали свою лебединую песнь. Когда мы останавливались в нерешимости на несколько минут, Джолдаш начинал лаять, визжать и рыть лапами песок, как бы желая напомнить нам, что ему страшно хочется пить и что пора бы вырыть колодец.
Когда я отдыхал, собака садилась передо мной и долго-долго глядела мне прямо в глаза, как бы спрашивая, есть ли еще надежда? Я ласкал ее, притворяясь спокойным, и указывал рукой на восток — там-де есть вода. Джолдаш навостривал уши, вскакивал и кидался по указанному направлению, но скоро возвращался унылый, словно обманутый.
Мы решили продолжать путь, пока все шесть верблюдов не остановятся. Случилось это в 6 часов вечера на бархане, обращенном отлогим склоном к северу, и мы разбили здесь лагерь № 15; кругом расстилалась все такая же труднопроходимая местность. Вскоре явился и Магомет-шах, сообщивший, что оба больные верблюда отказались идти еще в самом начале пути и он бросил их. Один из них нес два дорожных резервуара из-под воды, которые тоже были брошены, а другой шел порожним. Будь я там, я бы пристрелил животных, так как, по мнению Магомета-шаха, им оставалось жить много-много дня два. Он, однако, полагал, что если бы мы нашли воду к вечеру, их еще можно было бы спасти. Но воды не было, и они, значит, были обречены на гибель. Можно было только пожелать, чтобы они не мучились слишком долго, одинокие, брошенные, напрасно ожидая помощи!