Сначала они просто лежали, позволяя воде течь по их разгоряченным телам, впитывавшим влагу, как песок пустыни, — мгновенно, не насыщаясь ею. Время от времени приподнимая голову, сделав несколько быстрых вдохов, они припадали губами в кровоточащих трещинах к бегущей, прохладной, катящейся, гладкой, текучей воде и хватали ее ртами, и лакали, и глотали, и, застонав, снова падали в воду.
И Дэнеш немногим отставал от Эртхиа.
Лишь спустя изрядное время они сели прямо в воде и, оглядевшись, обнаружили Тахина стоящим на узкой каменной дорожке. Он наклонился, придерживаясь рукой за стену, и не отрываясь смотрел в поток. Его отражение вздрагивало и поеживалось на блестящей поверхности воды.
— Хорошо тебе! — сказал Эртхиа, почувствовав неловкость за свои неумеренные восторги. — Тебя ведь не мучает жажда.
— Кто же тебе это сказал? — рассеянно улыбнулся Тахин, не отрывая взгляда от бегущей воды. Потом выпрямился и пошел по дорожке вглубь коридора, навстречу течению. Эртхиа оглянулся на Дэнеша и виновато пожал плечами.
— Тебя ведь не мучает жажда…
— Кто же тебе это сказал?
Слава тебе, огонь, хвала твоей щедрости, всепожирающий пламень! Ты дал мне сердце и всю мою плоть, и, нагого, одел в пылающие шелка, и ты дал мне огненные клинки и коня, какой еще не ступал по земле. Слава и хвала тебе, моя жажда и вечно саднящий ожог в моей груди!
Ни напиться воды, ни коснуться струн, ни любить…
Радуйся, Эртхиа, что тебе не узнать этой жажды.
О родине бирюзы
— Пора выбираться, — прислушавшись, определил Дэнеш, — не годится, чтобы нас застали в колодце…
Эртхиа кивнул, заторопился выбраться из воды на дорожку, побежал за Тахином. С его одежды вода лилась ручьями.
Они вернулись быстро, и Дэнеш смотрел из-под ресниц, как Тахин осторожно ступает по намоченной дорожке, выпрямив спину, затаив дыхание. Как от боли. За журчанием и плеском не было слышно, но Дэнеш разглядел белесый парок там, где ступал Тахин.
Они выбрались наверх. Ветер высушил их одежды мгновенно, одним порывом унес влагу. Теперь решились просить гостеприимства у жителей деревни. Все равно, утверждал Дэнеш, до ночи буря не утихнет, а то и до утра. Вслушиваясь в ее голос, он пока не мог определить точнее.
— Надеюсь, ты не у здешних добыл наших коней? — прокричал ему на ухо оживший от воды Эртхиа. — А то узнают своих…
— Нет, — мотнул головой Дэнеш. — Как раз у врагов здешних. А это, дорогие, оазис Зауаталлаз, родина бирюзы.
— Что это значит? — удивился Эртхиа.
— Здесь тебе все расскажут, погоди, — пообещал Дэнеш и пошел к еле различимым в клубах песка теснившимся друг другу темно-коричневым стенам.
На стук им отворили довольно скоро высокую узкую калитку в глинобитной стене: только-только провести коня. Дэнеш безошибочно выбрал дом: одежда на выбежавших обиходить коней слугах была крепкой, добротной. Коней тут же увели под навес. Эртхиа увидел, что их только двое, и растерянно оглянулся на Тахина. Тахин коснулся рукой свернутого плаща на плече.
Им подали воды умыться и вымыли им ноги в больших медных тазах, начищенных так, что и вода в них сверкала особенным блеском. Слуги в доме были молчаливы, смуглы, поджары, и невозможно было разобрать, сколько их: то ли многие делали все слаженно, без суеты, отчего казались числом меньше, то ли немногие успевали сделать все за многих, опять-таки без суеты и спешки.
С Тахином вышла заминка, но Дэнеш нашелся, отговорился обетом, якобы данным их спутником. Если и удивились, то не вслух. Но было ясно, что каждое их движение и каждое слово станет известно хозяину прежде, чем они перед ним предстанут.
Итак, дав гостям время привести себя в пристойный, не зазорный для них вид и выслушав короткий доклад управителя, хозяин вышел к ним, приветствовал сердечно и, конечно, предложил насладиться трапезой в возмещение тех усилий, которые дорогие гости потратили, чтобы добраться сюда и почтить дом своим посещением. Эртхиа отвечал искусно, и за трапезу сели в полном взаимном удовлетворении, хотя хозяин и косился на Тахина, не прикоснувшегося ни к еде, ни к вину.
— По обету… — развел теперь руками Эртхиа и пустился сочинять прекрасную и невероятную историю о любви и разлуке и о данном их товарищем обете не прикасаться к еде и питью, пока не найдет свою потерянную любовь. Поверить было невозможно, но и не поверить невозможно: оскорбительно для гостя.
Складно говорил Эртхиа. Я заслушался. Начало он, несомненно, взял из моих записок, где Аренджа рассказывает, как увидел незнакомца в воротах покоренной Ассаниды. А вот дальше… все было так, как не бывает ни за что, как не может сбыться, но в то же время было правдой, как будто он в душу мою заглянул, а заглянув, тут же и услышал все, что я себе не договаривал. И я понял, заслушавшись, что он поэт, каких мало. Не хуже меня.
И, заслушавшись, задумался: что, если и ищу я на этой стороне мира то, чего не нашел до смерти, любовь такую же невозможную, как та, о которой говорил теперь Эртхиа. Не бывает ведь такого, чтобы подобные мне находили счастье, никогда не читал и не слышал я о таком. И верность, которую мне приписывал Эртхиа, тоже невозможна. Но так обернулось, что как раз все и было теперь невозможно для меня, все другое, все, кроме этой невозможной верности — неведомо кому — к которой я приговорен.
И дивясь тому, как Эртхиа, ничего-то не зная, понял больше меня, я уверился: он поэт.
Хозяин покачал головой, вежливо поцокал, почтил героя рассказа внимательными без навязчивости взглядами, и все не чрезмерно, все в меру. По нему видно было, что так и во всем он всему воздает должное, не переберет и не недодаст.
— В нашем племени многие умирали от любви, — признал он правдивым рассказ Эртхиа. — Но такого я не видел и не слышал о таком, чтобы жили без пищи и воды.
— А вот! — горделиво Эртхиа. — Такова его любовь, что она одна поддерживает в нем жизнь, и живет он только любовью, ничем больше, и не утратил при этом ни силы, ни ясности ума. Однако если бы ты рассказал нам о тех славных влюбленных, о которых ты упомянул, как признательны мы были бы! Такие рассказы полезны и поучительны и приучают сердце к благородному. Может быть, наш друг, вспомнив, что не одному ему надолю выпало разлучиться со счастьем, будет утешен.
Слуги убрали со стола наполовину и более опустошенные блюда, внесли новые, с новыми угощениями, подали сосуды с водой для омовения рук, принесли сушеные фрукты и напитки.
— Не откажу вам, — согласился хозяин. — Но прежде вы расскажите, что знаете: караваны здесь не ходят, путники редки на этой тропе, новости — откуда узнать?
Дэнеш переглянулся с Эртхиа и начал рассказ об их пути сюда из Аз-Захры, о том, каковы в Аз-Захре новости и в каком состоянии колодцы на боковых тропах, по которым не ходят караваны. Сообщение о заразе в Аттане не нарушило спокойствия хозяина: где Аттан — и где пустыня, где мы — и где зараза. Ей, конечно, преграды нет, но если б вот эти путники несли ее с собой, не зашли бы так далеко. Через пустыню, да еще теми тропами, что они, не всякий здоровый пройдет.
— Известно ли вам, — в ответ повел свою речь хозяин, — что здешние места на языке Побережий называются родиной бирюзы?
Дэнеш коротко кивнул, Эртхиа сцепил пальцы в нетерпении, а Тахин сказал:
— Мне не приходилось бывать здесь прежде, но я читал об этом. Не расскажешь ли ты нам, отчего это так?
— Шесть дней пути отсюда до берега моря, до города Удж, столицы мореплавателей и купцов. Раз в месяц приходит оттуда караван выменивать гордость и горечь моего племени на соль, просо, оружие, медную посуду, ткани и все, чего не могут дать финиковые пальмы, матери и кормилицы наши.
— В чем же гордость и горечь твоего племени? — безошибочно подхватил Эртхиа.
— В силе страсти. Сильны, отважны и стойки в битве юноши моего племени, и соседи их боятся, лишь одного врага им не одолеть. Любовь губит их. Оттого так много бирюзы в этих безводных песках, ведь это — окаменевшие кости умерших от любви. И ценится здешняя бирюза выше всякой другой, ибо имеет она тон чистый, без примеси. Губит сыновей моего рода любовь к девушкам из кочевого племени фар. Между нами и фаритами — кровь, и этого не избыть.
Эртхиа стиснул ладони, приготовившись внимать и не упустить ни слова. Хозяин говорил и говорил, и все истории были как одна, прекрасны и печальны, и все заканчивались одинаково.
Об умирающих от любви
Рассказывают, что первым из влюбленных был Хутуни.
Однажды он поехал на охоту к гельту. А туда пришли купаться девушки из племени фар. Хутуни оставил верблюдицу, сам укрылся в траве и смотрел. Одна из девушек распустила косы. А он любовался белизной ее тела сквозь черноту волос, потом сошел с горы и хотел оседлать верблюдицу, но не смог и целый час просидел на земле. А раньше ему ставили рядом трех верблюдиц и он их перепрыгивал.
А еще говорят, он подъехал к гельту, когда Урава с другими девушками пришла за водой. Он увидел ее и лишился чувств. Она подошла и побрызгала ему в лицо водой. Он очнулся и сказал:
— Разве за убитым ухаживает убийца?
— Это уж слишком, — сказала она и улыбнулась.
Тут любовь и вошла в их сердца.
Хутуни вернулся домой и все повторял:
— Я отправился на охоту и сам оказался добычей.
Говорят и по-другому: что он ехал по своим делам мимо тех мест, где жило ее племя, и остановился возле палатки ее отца. Она вынесла ему воды и предложила отдохнуть в тени. Пришел ее отец, приветствовал гостя, для него закололи верблюда, и Хутуни весь день пробыл у них.
Он уехал и скрывал свои чувства, пока мог с ними совладать. А когда это стало ему не под силу, он стал воспевать ее в стихах, и все об этом узнали.
Он еще раз приехал к ней и увидел, что ей известно о его любви и что она любит его.
Тогда Хутуни пошел к своему отцу, но тот строго сказал:
— Оставь ее. Ты должен жениться на одной из дочерей твоего дяди.