Казалось, лучники соревновались, кто свалит путника. А мужчина продолжал идти. Весь залитый кровью, нашпигованный торчащими во все стороны древками с пурпурными перышками, держа в ладони обломанный наконечник. Я не мог отвести от него глаз и молился, чтобы он дошел до той повозки. Чтобы удалось ему хотя бы это.
Но через несколько шагов путника пронзили еще две стрелы, и он свалился на камни моста. Попытался ползти, но замер, а я понял, что он все равно победил. Никто не потащит его в башню, никто не разделает, голого, среди дыма и криков, каменным ножом, никто не накормит его кровью старую статую.
Старуха тяжело, со свистом дышала, адептка придерживала ее за плечо. Вторая несла столик.
– Дураки… – выцедила баба. – Его кровь для Матери… Растратили его кровь…
А потом Ведающая услышала громыханье колес нашей повозки и подняла голову. Я смотрел вперед, стараясь не встретиться взглядом с ее слепыми глазами, прикрытыми золотыми бельмами. Старуха вырвалась из рук адепток и, ощупывая перед собой воздух, стала принюхиваться. Вытягивала шею как собака, ноздри ее двигались, словно в поисках следа.
Лучник по ту сторону моста подошел к лежавшему мужчине и легонько пнул его сапогом. Присел и дотронулся до трупа, после чего развернулся в нашу сторону и провел выпрямленной ладонью по шее.
Я знал, что сейчас будет.
Брус продолжал сидеть точно кукла, старуха уже взяла направление и двинулась мне навстречу. «Ладонь, око Матери…».
– Стоять! – раздался крик.
Я оглянулся.
Увидел архиматрону. Она сидела в паланкине, ее сопровождали четверо вооруженных людей со щитами храма и в доспехах.
Я почувствовал, как в горле моем рождается странный, истерический смех. Он медленно наполнял меня изнутри, словно вода – еще миг, и ему придется пролиться.
Что еще? Или над мостом этим висит некое проклятие?
– Стоять! – крикнули снова, когда все замерли.
– Темнец! – завыла Ведающая. – Я чую зло! Эгоизм! Жадность! Чую ненависть! Чую кровь для Матери!
– Хватит! – носилки с архиматроной двигались нам навстречу, я уже видел лица храмовых стражников.
Я решил, что закончу так же, как путник, напомнивший мне киренена – меня не поволокут к подножию статуи. Не получат мое сердце, кровь, кости. Я не накормлю их Мать. Умру на бегу, в безумной атаке на повозки с той стороны. Я слегка притормозил, чтобы в случае чего успеть потянуться за мечом, скрытым в посохе странника, лежавшем на задней части нашей повозки.
Архиматрона внезапно прикрикнула на тех, кто ее нес, и приказала поставить себя на землю. Все вокруг – воины, путники – уже стояли на коленях, уткнувшись лбами в землю. Жрица выпуталась из муслиновых занавесей и двинулась в нашем направлении, ее лицо пряталось в тени, красный плащ развевался.
– Хватит безумств! – крикнула она. – Ты не можешь удерживать посланника! У нас достаточно темножителей!
– Молчи! Я чувствую! Я – око Матери! Ты знаешь, что я не ошибаюсь! Он там есть! Я чую его смрад! Не смей становиться у меня на пути. Это я нахожу! Это я знаю! Это я чую! Мать не ошибается!
– Поезжайте! – бросила нам архиматрона через плечо. – Только быстрее!
Потом снова крикнула на старуху:
– Перестань говорить «я»! Ты знаешь, что значит это слово! Перестань проклинать!
А мы поехали, оставив их орать друг на друга посреди коленопреклоненных людей.
Копыта стучали о камни, колеса тарахтели, внизу среди пены гудела река.
– Он означен! – донеслось до меня сзади. – Это носитель судьбы!
Так кричала старуха. Но говорила она не о Брусе, как могла бы подумать жрица. Это я был означен. Это я был носителем судьбы.
Что бы это ни означало.
Сперва мы миновали лежащую на мосту шляпу путника, окрашенную светлой смолой, потом – дорожку кровавых капель, в конце которой лежал мужчина. У него было бледное, измазанное кровью лицо, и внезапно он показался мне похожим на моего отца.
Я отвернулся.
Одну из повозок оттолкнули в сторону, копыта ослов оказались на дороге, колеса скатились с моста. Река, город и башня остались позади. Мы снова были на дороге и шли на восток.
Брус сидел все так же – под зонтом, на подушках, не снимая с лица маску, а я шел рядом с прутом, глядя на задницы ослов.
Он все еще был жрецом, я – адептом. Прыщавым Агиреном, которым я был сыт по горло. Если бы мог, убил бы его еще раз.
Я мечтал содрать с себя эти одежды и найти воду, что смоет с меня пыль, пот и страх.
Дорога была пустой. Мы потихоньку поднимались среди скал и небольших осыпей. Деревья росли здесь редко, больше было кустов с плотными мелкими листьями и белыми, словно пепельными, ветками, щетинящимися крупными шипами.
Не было никого, только наша двуколка, птицы, кружащиеся в небе, солнце и рыжая пыль дороги.
– Что случилось на мосту? – спросил я. Мне казалось, что я не говорил нормально уже столетия.
Ответом мне было молчание. Существо на повозке смотрело вперед, словно меня не было.
Мы проехали еще несколько шагов.
– Я хочу знать, что случилось вчера ночью и нынче на мосту, – повторил я громче.
Ничего.
Я забросил прут на повозку. Брус привстал на подушках словно бы с возмущением и повернул ко мне блестящую овальную маску.
– Дай мне воды! – обронил я.
Маска сияла как зеркало, в отверстиях ее таился мрак.
– Слишком близко, чтобы гасить жажду, – сурово выговорил он мне. Слова произносил нормально, без распевности Языка Единства, но фразы выстраивал похоже.
Я зашел за повозку и потянулся к посоху шпиона, одним движением провернул кольцо, потянул за деревянную рукоять. Сверкающий клинок зашипел, как разозленная змея, выскальзывая из своего ложа, сверкнул на солнце. Я взглянул на оружие в руках и вдруг снова почувствовал себя человеком. В кирененской поэзии меч порой называли «изменяющим судьбу».
– Дай мне воды, сын Полынника, – сказал я резко. – И подними эту маску. Я хочу увидеть твое лицо. Сейчас же! Вода и маска, а не то, клянусь, через миг ты будешь мертв!
Он смотрел на меня из-за маски, неподвижно сидя на подушках: должно быть, он не понимал, что я говорю.
– Агира, аскаро! – рявкнул я внезапно по-кирененски. «Это приказ, солдат!» Он вздрогнул, словно его кольнули. Мы оба не слышали звуков собственного языка с незапамятных времен. Даже во дворце его использовали только по праздникам.
– Агира! – повторил я чуть громче и еще более требовательным тоном, который использовали командиры. Не крик. Не как десятник в пехотном лагере. А как возмущенный несубординацией император.
– Кано! Слушаюсь! – рявкнул вдруг Брус из-под маски и поднял ее.
И я увидел лицо безумца. Брус был бледен, залит потом, глаза его сверкали, будто в горячке. Он смотрел на меня полубессознательно, с идиотской, нервной улыбкой на губах, все его лицо подрагивало, словно он вот-вот взорвется хохотом или плачем.
Я стиснул потную ладонь на деревянной рукояти.
– Ишида тараи но! С повозки! – процедил я. Он соскочил на дорогу, глядя на меня диким взглядом, с лицом, искривленным странной гримасой. Мне показалось, что в нем поселился демон, который теперь пытается вырваться наружу.
Я был уверен, что через миг он на меня набросится. Чувствовал я себя так, словно стоял перед большим боевым леопардом, который внезапно взбесился. Потому я не изменил позу, не поднял меч. Если бы я принял боевую позицию, Брус почувствовал бы, что я боюсь. Я стоял, выпрямившись, и властно глядя на него.
Мы стояли так миг-другой, меряясь взглядами. Я позволил моему лицу принять выражение еле сдерживаемой ярости и приподнял меч. Не как для битвы, но так, словно был он палкой, которой хотят наказать собаку.
Брус затрясся точно в лихорадке. Отстегнул ремни и снял маску, опустив ее на землю.
А потом рухнул на колени, вбивая кулаки в рыжую пыль дороги и склоняя голову.
– Агиру кано! Кодаи масса, тохимон! Слушаюсь, прошу прощения!
Он говорил по-кирененски странно, будто слова не хотели протискиваться сквозь его горло, а поклон был амитрайским. Верноподданным. Далеким от достоинства кирененских военных обычаев. Он поднял лицо, показывая широкую кретинскую ухмылку, но в глазах его читалось отчаяние.
– Матагеи. Хватит, – сказал я. Еще не хватало, чтобы какой-нибудь прохожий увидал жреца, покорно бьющего поклоны адепту. Мы стояли на дороге, неподалеку от проклятого поселения.
– Подай мне воды, – сказал я спокойно. Он встал, заглянул в повозку и вынул баклагу. Я сделал несколько глотков, после чего отдал посудину Брусу и приказал пить. Сомневался, что холодной жидкости хватит, чтобы привести его в чувство. То, что происходило с моим соратником, было ужасно. Он сошел с ума, а может, его пожирала болезнь. Я понятия не имел, что делать. Вокруг ранки на его плече разливалась мерзкая пурпурная опухоль размером с золотой дирхем.
– Что с тобой? – спросил я. Брус все еще трясся, пил крупными глотками. – Это от укуса?
Он покачал головой.
– Нет… Да… Неизвестно… Прости, тохимон. В такой ситуации мыслится Старым Языком. Трудно говорить нормально. Прошу простить меня… Агиру кано…
Плохо дело.
– Полезай на повозку, – сказал я. – Мы должны ехать дальше, пока не найдем безлюдное место, чтобы спрятать одежду проклятых жрецов. Лучше поспи. Не надевай маску, но пусть она будет под рукой, на случай, если мы кого-то встретим.
Брус послушно взгромоздился на двуколку и снова сел на подушках под большим плоским зонтом.
Я ударил осла прутом, и мы двинулись дальше.
Дорога была пустой. Никого ни там, куда мы направлялись, ни позади нас. Однако, чтобы избавиться от повозки, нужно было отъехать подальше.
Путь вился по скалистой пустоши, над берегом реки, что пенилась и билась между камней. В раскаленном небе кружили птицы, мошкара лезла в рот и глаза, обсаживала широкие спины онагров.
Брус, в конце концов, сполз на подушках и заснул. Я решил, что так лучше. У него по-прежнему было бледное, пепельного цвета лицо; его сотрясала дрожь.