Я помертвел и в один миг понял, что следопыты – люди, которые, находясь в своей стихии, становятся совершенно безнаказанными. Как лютые волки. Она не сумела его удовлетворить? А может, у следопыта просто был такой каприз? Может, он просто любил убивать?
Но они же кирененцы. Их приставили ко мне, они в каком-то смысле были моими людьми, а потому я почувствовал себя преданным. Измазанным. Словно бессмысленное преступление Снопа обрызгало меня.
Отворилась дверь. Сноп вышел, вытирая клинок меча пучком соломы, потом бросил кому-то бурдюк и присел у миски с драгоценностями. Мне хотелось зарубить его на месте, пока он сидит со свешенной головой, а на меня никто не смотрит. Потом – погоню к воротам и дальше, в Нахильгил.
Я сжал руку на рукояти меча, но из хлева вышла девушка. Целая и невредимая, пыталась привести в порядок распоротое спереди и измазанное в навозе и грязи свадебное платье.
Сноп высыпал камни в мешочек, после чего, выбрав две драгоценности, кинул их девушке и снова исчез в хлеву. Когда он вернулся, неся окровавленного мертвого ягненка, и приторочил его к седлу, я почувствовал себя дураком.
Девушка осталась позади, а мы отправились ко вторым открытым воротам. Рядом находилась точно такая же будка стражников, как на въезде, но темная, запертая изнутри и мертвая, словно там никто не обитал. Когда мы выехали на тракт, ворота бесшумно затворились за нами, мы услышали звон цепи.
Проехали.
Я молчал до самого рассвета, когда мы нашли закрытое место и остановились на отдых. Чувствовал я себя глупо.
– Там в кишлаке… – я сглотнул. – Я думал, ты убил девушку. Что случилось?
– Сквозь село проехал отряд горных разбойников, – пояснил он. – Не в первый и не в последний раз. Драгоценности, вино и девушка – затем, чтобы они оставили село в покое.
– А зачем ты зарезал ягненка?
– Он вел себя, как разбойник, – фыркнул Брус. – Просто должен был что-то украсть. Если бы не было ягнят, он отлил бы на улице или разбил чьи-то горшки.
– Лучше зарезать ягненка, чем девушку. Мое го-ханми уже не в лучшем состоянии, и мне, сказать честно, все едино. Но дело в том, чтобы не одичать от войны. И все же – благодарю за доверие, тохимон.
– Прости, – сказал я сухо. – Я не знаю тебя, а видеть приходилось всякое. И оно выглядело…
– И что бы ты сделал? Ехал бы дальше в сопровождении безумца?
– Не знаю, я уже привык, что война – триумф необходимости. Хотя тут никакой необходимости не было.
– Ты ошибаешься. Не было необходимости убивать девушку, но была сделать что-то разбойничье. Твой спутник надо мной смеется, но он прав. Впрочем, я не заметил, чтобы вы презрели это мясо.
Горы кончились, превратились в невысокие холмы и одинокие скалы. Мы съехали с дороги и отправились напрямик пустошами, а через пару дней увидели вдали постройки, словно гору покрывала мелкая сыпь. Вставал рассвет.
– Нахильгил, – заявил Сноп. – Теперь будет интересно.
– Ты о чем? – спросил я.
– Сюда мы должны были добраться. Ты встретишь тут свое предназначение?
Я пожал плечами. Сам не знал, что будет дальше. Искренне говоря, я уже настолько привык к дороге, что не представлял себе, что можно просто куда-то дойти.
– Нахильгил – лишь этап, – ответил я. – Мы должны тут кое-кого встретить, а потом двинуться дальше. В Нахель Зим. За Эрг Конца Мира.
Где-то позади раздраженно фыркнул Брус.
Далеко впереди по шляху тянулась группка людей, отсюда – крохотных, словно мураши, несколько ближе какой-то ребенок в свободной рубашонке погонял мекающих ковец.
– Спрячемся, – проворчал Сноп. – Движение тут, как на Праздник Воздушных Змеев.
Мы спешились и вошли между высохшими кустами и скалами. Далекий городок пропал из глаз.
Остановились мы на заброшенной ферме, стоящей в зарослях сухого кустарника. Несколько вылепленных из глины хат с запавшими соломенными крышами, стоящих в четырехугольнике вокруг колодца.
Мы глядели на притаившиеся между скалами дома, но среди кустов и странных, похожих на пучки перистых листьев деревьев ничего не двигалось.
Сноп тихонько прищелкнул языком, после чего сделал несколько быстрых жестов. Бенкей и Крюк сняли со спин луки, на животах соскользнули по песчаному склону, бесшумные, словно змеи.
Там, где они исчезли, еще некоторое время колыхались стебли, а потом уже было ничего не видно и не слышно.
Ожидание длилось недолго, но дергало нервы. Вместе с солнцем поднималась жара, откуда-то появились большие лоснящиеся мухи. Я старался лежать неподвижно, как остальные, но проклятые насекомые лезли в рот и глаза. Медленно, как учили, я потянулся к отверстию капюшона, расстегнул муслин и опустил его на лицо. Следопыты были почти невидны, хотя находились всего в паре шагов от меня. Н’Деле полусидел, словно вросший в острые как клинки, узкие листья, и горизонтально держал перед собой лук, уперев рукоятью в колено: совершенно неподвижный, будто мертвый, всматриваясь в дома и не обращая внимания на мух, которые ползали по его губам и медного цвета щекам. Даже наконечник его стрелы, направленный в хозяйство внизу, был чернен сажей, чтобы не блеснул в утреннем свете.
Крюк совершенно спокойно появился посреди двора с мечом, спрятанным в ножны, выпрямил руку и провел ею перед собой, будто огладив невидимую доску.
Кусты и кучки травы вокруг меня ожили, превращаясь в следопытов. Кебириец согнал мух с лица и снял с тетивы стрелу. Сноп тихонько свистнул лошадям, которые поднялись с пыли, а потом взял двух из них за удила. Кто-то потянулся так, что захрустело в костях.
– Этот знак означает «все спокойно», – проворчал мне Брус. – Так говорят, когда где-нибудь совершенно пусто, а еще когда всех уже убили. Так или иначе, там царит покой.
Я встал и повел вниз вьючных коней.
Некогда двор был спокойным и уютным местом. Дома тут были небольшими, но прикрыты кустами, на которых висели плоды, затеняя все зонтиками листьев. В небольшой ограде блеяли ковцы, а посреди двора стоял накрытый специальной крышкой колодец. Сейчас растения в большинстве своем усохли, плоды превратились в пустые скорлупки, крошившиеся в руках, а в глубоком колодце оставался лишь песок – и никто здесь не жил.
Только когда я провел животных на подворье, покрытое ссохшейся в камень глиной, понял, в чем проблема.
Старик сидел неподалеку от входа на удобной лавочке, под камышовой крышей, по которой еще недавно вились лозы. Глаза старика исчезли, кожа сморщилась и высохла наподобие желтоватого пергамента, обнажая удивительно длинные зубы. Рот его был приоткрыт, и его заполнял камень. Слишком большой, чтобы его можно было нормально туда запихнуть, не сломав зубы.
– Слишком хорошее место, – заявил Крюк, увидев мой неподвижный взгляд. – Наверняка считается проклятым. Как видно, побывал здесь один из Деющих.
Он подождал минутку под моим вопросительным взглядом, потом ухмыльнулся.
– Нужно смотреть вокруг, – пояснил. – Не останавливай взгляд на одной вещи, что может показаться тебе важной или страшной – просто смотри на все сразу.
– Не хвастайся, – сказал Брус. – На стене есть надпись. Слабая, но можно прочитать, если присмотреться.
И правда. Я увидел небрежно намалеванный знак Подземного Лона и корявые знаки, размазанные и кривые, словно их писал пьяный.
«Торговля – се жадность. Вода – не моя. Вода принадлежит Матери. Мать крмит сваих детей. Пусть всьо стаент эдним».
– Ну, все понятно, – заявил Крюк. – Был себе мелкий купчишка. Эти места живут с караванов и ничем больше не кормятся, потому что здесь и растет немного. Он построил себе небольшой дом, в нескольких часах пешего хода от города, где все дорого и шумно и где крутятся странные типчики. Может, была у него красивая дочь, как знать. Выкопал себе колодец, а в этих местах это искусство. И этого хватило. Колодец, хороший дом, немного богатств. Мать за такое не хвалит. Все дети суть едины. Не может быть так, что кто-то выкопает себе колодец, а у другого его нет. Да и что ему было делать? Взять колодец под мышку и отнести в город? Вот воду у него и забрали. Методом Деющих. А может, колодец сам пересох.
Я молчал.
– Это называется «кара гвоздями», – добавил он через миг. – В человека вбиваются большие гвозди, но так, чтобы он умер не быстро. Обычно молотом, как в бревно. Только часто такое делают на площади, чтобы все смотрели. В таком случае еще приказывают писать истины Праматери собственной кровью. Потом сажают его и вколачивают гвоздь прямо в череп. – Он постучал себя пальцем в темечко. – Полагаю, сделали это еще до переворота. Для устрашения. Поэтому он успел так высохнуть. И здесь был Деющий. Этот камень – проклятие. Говорят, он растет во рту у того, кто противится закону Подземной. Я слышал, что хороший Деющий умеет проделать такой фокус на расстоянии, если знает чье-то имя.
– Была сушь, – сказал неожиданно Брус. – В отчаянии люди делают всякое. Может, он отгонял тех, кто лишь пришел напиться? Может, он и правда был жаден? Кто знает, что тут случилось на самом деле?
Я не ответил, глядя на него. С некоторого времени Брус позволял себе такие замечания. На постое или в дороге. Внезапно, вдруг – выдавал нечто, что было достойно фанатичного амитрая, или отодвигал мясо и пиво. А порой просто искал оправданий для последователей Праматери. К следопытам тогда относился свысока. Потом это проходило, и Брус снова становился Брусом. Я не знал, просыпается в нем проклятый жрец Чекедей или это лишь моя подозрительность.
– Животных в сарай, багаж внутрь, Крюк – первая стража, – приказал командир. – Входим внутрь. Даже если это место покинуто, оно и дальше должно выглядеть точно так же. И пришло время нам поговорить, сын Копейщика. Тохимон.
Внутри было мрачно и холодно, лишь через дыру в потолке врывалось немного света. Низкий стол посередине и лавки вдоль стен были сделаны, как и само здание: из высохшей в камень глины, смешанной с соломой.
Н’Деле развел в очаге небольшой огонь, вынул из мешка орехи и тигель. Бенкей заслонил вход попоной и зажег небольшую лампу.