Один из немцев резко и громко выругался в ее адрес, замахнувшись прикладом, от чего Илья предостерег мать, вспоминая вчерашний случай с трагической гибелью их соседки.
– Мама, не надо! Застрелят, чего доброго! Они ведь такие, – он озирался на гитлеровцев, трясся от страха и с дрожью в голосе отталкивал ее.
– Мамаша, ты лучше б нам картошечки отварила, а то уже третий день во рту ничего не было, – тихо попросил старший пленный, не отвлекаясь от работы. – А забор все равно старый, чего его жалеть. Ты лучше сына и внука жалей.
Старушка, наткнувшись на маленького Витю, спешно схватила его за руку и поспешила удалиться в дом. Внезапно навалившаяся на нее тяжесть утраты выросшей на ее глазах соседской женщины, всколыхнула ее сознание. Зайдя в дом, она сразу же стала поучать молодую невестку:
– Настя, даже не выходи из дому! Слышишь меня, не выходи и не высовывайся! Думай только о детях.
Пожилая женщина в бессилии опустилась на стул возле окна и стала вытирать трясущейся рукой слезы с лица. Такой ее в доме еще никто и никогда не видел. Всегда сердитая и властная, сейчас она выглядела подавленной и растерянной. Поддавшись настроению свекрови, молодая хозяйка, сидевшая на кровати, сжалась в комок. Она поочередно смотрела влажными от слез глазами на каждого из своих детей, тихо постанывая и причитая тонким голосом:
– Детки мои, как же мы с вами жить теперь будем? Что же делать нам с вами?
Видя плачущую мать, нервно потиравшую скулу, по которой вчера ударил немец, восьмимесячная Тамара громко заплакала, заражая этим и старшую сестренку Валю, и брата Витю. Как ни старался мальчик сдержаться от переполнявших его эмоций, он, стоя у входной двери, тоже залился горькими слезами. Решив не поддаваться всеобщему домашнему плачу, Витя спешно выскочил из дому и направился к Илье, подумав, что лучше будет помогать дяде, чем останется под одной крышей с плачущими женщинами. Отойдя на пару шагов от крыльца, он остановился, решив не показывать никому свои слезы и чтобы не будоражить и без того напуганного дядю. Постояв немного отвернувшись в сторону сарая, он несколько раз глубоко и прерывисто вздохнул и только потом двинулся к работающим на сносе их забора красноармейцам.
На месте еще несколько минут назад стоявшей старой деревянной ограды зиял сплошной проем, в котором оставались лишь толстые опоры, часть из которых уже выкорчевывалась пленными. Курившие в стороне гитлеровцы не спускали с них глаз, то и дело озираясь и наблюдая ненавистными взглядами за теми, кто еще вчера оказывал им яростное сопротивление на подступах к непокорному городу и на его улицах, за теми, кто еще несколько дней назад громил и убивал их, подбивал их танки, жег машины и тягачи, яростно и упорно отбивал их атаки, не жалея себя. Даже сейчас взятые накануне в плен красноармейцы, обезоруженные и униженные, раненые и голодные, представлялись им не менее опасными, чем тогда, когда они были вооружены и стояли в обороне. То и дело из-под козырька покрытой грязью стальной каски зыркали глаза немецкого солдата. Молодой и крепкий, закаленный в боях ефрейтор сплевывал себе под ноги, держа наготове автомат, не опуская руки с затворной коробки. Он ловил на себе короткие косые взгляды одного из работавших пленных красноармейцев, которого считал самым опасным для себя из всей массы захваченных в плен. У этого бойца не читалась во взгляде растерянность. Он был собран и внимателен. Гитлеровец бросил себе под ноги окурок и уже начал двигаться в сторону пленных, твердо решив расстрелять подозрительного красноармейца прямо на месте.
– Витя, – подозвал к себе мальчика боец, – тебя ведь так зовут?
Тот закивал в ответ.
– Зови свою бабушку. И начинайте сломанный забор таскать к себе в подворье. Зима настает, топить чем-то надо. А с этими, – он кивнул в сторону немцев, – даже в лес по дрова не сходишь.
Очередная доска, являвшаяся частью когда-то еще целого забора, с легким скрипом легла поверх аккуратно сложенного штабеля. Витя подобрал ее и протянул Илье, который, медленно поворачивая свое непослушное от врожденного недуга тело, положил сверху, завершив тем самым разбор всей ограды. Возле сарая оставались лежать только подгнившие с одного конца бывшие опоры забора. Взглянув на них, молодой человек негромко произнес, обращаясь к маленькому племяннику:
– Тащи, Витек пилу. Надо сегодня все распились, пока светло.
Он поднял глаза к небу, как бы убеждаясь в своей правоте о скором конце светового дня.
Мальчик уже повернулся в сторону сарая, как вдруг увидел медленно идущих вдоль того места, где когда-то стоял их забор, а сейчас были вырыты траншеи, нескольких немецких солдат и офицеров. Те остановились как раз напротив их дома. Один из гитлеровцев, активно жестикулируя и размахивая руками в сторону видневшихся вдали леса и реки, громко отчитывал другого. Тот, повинно склонив голову, одобрительно кивал и периодически что-то отвечал ему.
Илья, стоя за мальчиком, тихо прокомментировал увиденное:
– Наверное, не так окопы свои выкопали. Видишь, как офицер орет на них, – он довольно тяжело вздохнул и добавил: – Точно погонят меня снова копать. С того раза спина еще болит.
Едва он это произнес, как возле немецкого офицера возникла фигура не в военном обличье, напоминавшая скорее местного жителя, чем оккупанта. Средних лет мужчина, с короткой бородой и отталкивающего вида лицом, которого мальчик и молодой человек сразу узнали как одного из торговцев, завсегдатая базарной площади города. Тот, благодушно улыбаясь, вытянулся по правую руку от немца. Довольный вид его говорил об удачном раскладе дел для него самого. Маленькие черные глаза его сияли и бегали по сторонам, словно искали жертву или объект для издевательств и насмешек. Как только немецкий офицер заканчивал произносить очередную фразу, так бородатый немедленно громко произносил:
– Слушаюсь, господин офицер! Будет исполнено, господин офицер! Все в лучшем виде будет исполнено, господин офицер! Можете не сомневаться, – он демонстративно вытягивался в строевой стойке, демонстрируя гитлеровцу готовность выполнить, что ему поручают.
Казалось, мужчина бравировал своим видом, от чего немецкий офицер только злился и отворачивался в сторону, когда произносил очередную фразу. Едва наставления были закончены и немец сделал несколько неторопливых шагов вдоль окопов, как бородатый торговец заметил стоявшего возле сарая Илью.
– А ну, подойди сюда, подойди, – он стал манить молодого человека к себе рукой, громко демонстрируя немецким офицерам свою услужливость, больше показную, чем действительную.
Глаза его становились строгими, лоб нахмурился. Илья стоял как вкопанный. Он, часто моргая, испуганно смотрел на торговца, проклиная свое любопытство, из-за которого оказался на виду, а не остался в укрытии за дворовыми постройками. Его начинало трясти и знобить от неконтролируемого чувства страха. Молодой человек еще больше ссутулился и вдавил голову в плечи, но не двинулся с места. Немецкие солдаты и офицеры все как один смотрели на него, став невольными свидетелями давления на местного жителя своим ставленником.
– Что стоишь? Иди сюда быстро. Я знаю, что ты не глухой! – торговец еще сильнее хмурился, голос его становился все строже и громче: – Я знаю, что ты большевистское отродье.
Ноздри его стали раздуваться от злости, глаза наливались кровью, лоб морщился, лицо багровело.
– Ну! – громко потребовал торговец.
Илья стал робко переставлять ноги туда, где еще несколько дней назад стоял забор.
– И лопату возьми! – снова заорал бородатый.
Увидев подавленного, но все же идущего к нему Илью, торговец принял довольный вид. Он испытывал удовольствие от унижения слабого.
– Так-то лучше, – удовлетворенно протянул он.
Немецкий офицер, старший по званию из тех, кто находился сейчас на этом месте, недовольно отвел лицо в сторону, не став отвлекаться на лицезрение неприятного демонстративного давления со стороны сильного. Он отвернулся и зашагал вдоль вырытой недавно траншеи.
Витя, быстро отреагировав на ситуацию, уже подал лопату Илье, который продолжал медленно двигаться к подзывавшему его торговцу.
– Дядя Илья, ты не бойся, – тихо сказал ему Витя, – опять покопаешь и придешь домой. А то ведь и убить могут.
Молодой человек от сказанного вздрогнул, но все же продолжил идти к бородачу. Проводив Илью взглядом, мальчик встал возле сарая, наблюдая за происходящим и одновременно контролируя ситуацию, в полной готовности прийти ему на помощь.
– Витька! Витька! – услышал он позади себя знакомый шепот.
Он обернулся и увидел возле ведущей в огород калитки своего друга Леху – сына одной из соседок. Тот стоял пригнувшись и рукой манил к себе товарища:
– Айда в город сходим.
Витя замотал головой.
– Да мы просто посмотрим, что там делается. Люди-то ходят, – Леха тряс в воздухе руками, пытаясь своей настойчивостью сломить сопротивление друга.
– Ты что! Нельзя! – мальчик стал возражать ему, помня о строгом наказе матери и бабушки не покидать территорию двора.
– Да мы ненадолго! Посмотрим и бегом вернемся! Что тут сидеть-то?! Никто и не заметит. Если что, то я скажу, что ты со мной был! – уже спокойнее, видя, что друг колеблется, продолжал говорить Леха.
Он был ровесником Цыгана, которому еще летом исполнилось девять лет. Но в школу мальчик пошел на год раньше, поэтому, в отличие от своих друзей, перешел уже в третий класс. Тогда как Витя и Цыган учились только во втором. К тому же еще не достигший восьмилетнего возраста Витя, в силу авторитетного старшинства товарища, легко, как это бывало обычно, поддался на его уговоры. Осмотревшись, мальчик выдохнул из себя:
– Ну пошли.
Обойдя сзади Лехин дом так, чтобы не быть замеченными кем-либо из взрослых, они бегом направились в сторону центра города. Друзья вышли на улицу и с удивлением стали рассматривать первые обнаруженные ими вмешательства войны в дома и постройки.
Необычайным образом поваленное когда-то высокое и толстое дерево, ствол которого был как будто раздроблен в трех метрах от земли. Снесенный чем-то высокий забор, сваленный в сторону огорода и раздавленный в щепки. Неглубокие и круглые ямы с разбросанными вокруг них комьями земли, которые Витя сразу определил, по рассказам отца, как воронки от артиллерийских снарядов или авиационных бомб. Сгоревшие избы и хозяйственные постройки, уничтожение которых и объяснило мальчикам причину сильной задымленности улиц несколько дней назад. Женщины и дети, небрежно одетые, грязные и, как правило, в шерстяных платках на головах, со слезами ковырявшиеся на пепелищах своих домов. Следы танковых гусениц, которые Витя сразу узнал, вспомнив отпечатки, оставленные танками на дороге, по которой те следовали от железнодорожного вокзала. Только эти отметины заметно отличались от тех, что оставляли на земле танки Красной армии.