– Четвертые сутки не сплю из-за нее, Илюша, – сказала она, опускаясь на крышку сундука, служившего ее кроватью. – И ты тоже уже третий день без сна.
Ее почти не было слышно. Гитлеровцы продолжали свое веселье, гремя посудой и принесенными бутылками алкоголя. Они пели, гортанно растягивая текст немецкой песни. Между ее слов они вставляли ругань и сразу повышали голоса, стараясь заглушить плач маленькой Тамары. Неожиданно дверь чулана распахнулась, и появившийся в свете керосиновой лампы гитлеровец заорал на немецком языке, показывая пальцем на ребенка в руках у пожилой женщины. Старушка сжалась, закрывая внучку своим телом, тихо отвечая солдату:
– Не отдам! Не отдам!
Тот никак не унимался. Потом, накричавшись, громко хлопнул дверью и с шумом продолжил участвовать в веселье со своими сослуживцами. Плач маленькой Тамары не утихал. К ее постоянному крику присоединился плач испуганной Вали. И только Витя тихо плакал, уткнувшись в плечо дяди Ильи.
Снова с шумом распахнулась дверь чулана. Теперь уже другой гитлеровец стал орать на старушку, размахивая руками и указывая на входную дверь. Пожилая женщина молча кивала ему в ответ и что-то бормотала себе под нос. Пьяный фашист протянул руки к ребенку, на что она среагировала, вновь закрыв собой внучку, защищая ее своим телом от посягательств фрица. Илья от испуга вжался в стену. Витя, быстро оценив ситуацию, дернулся в сторону фашиста, но не смог преодолеть препятствия в виде согнутых в коленях ног своего дяди. Увидев реакцию людей и пораженный действиями сжавшего зубы маленького мальчика, готовившегося к яростному броску на врага, солдат отшатнулся в легком испуге, а потом засмеялся, указывая рукой на темноту чулана. Немцы заругались и встали из-за стола. Кто-то вышел на улицу, громко хлопнув дверью. Кто-то закурил, наполнив комнату табачной вонью, смешанной с запахом пота и изрядно поношенного белья.
– Господи, Господи! – бубнила пожилая женщина, прижимая к себе никак не унимавшуюся Тамару и перепуганную Валю.
Илья и Витя резко вскочили, едва услышали сквозь сон невероятно громкий, истошный и протяжный крик. Они начали крутить головами по сторонам, пытаясь определить в полумраке чулана, кто и откуда так испуганно и оглушительно не то орет, не то стонет.
– Мама! – первым отреагировал молодой человек, бросившись в открытую дверь, отделявшую маленькое помещение от комнаты.
Со стороны продолжал доноситься чей-то жуткий крик. По полу потянуло холодным воздухом от открытой двери в сени. Шум разбудил Валю, которая сразу заплакала от страха. Витя кинулся к ней, прижав к себе сестренку. Он испуганно смотрел и часто моргал еще не привыкшими к свету глазами, готовясь к чему-то страшному, от чего кто-то громко орал в сенях.
– Тамара! Тамара! – теперь мальчик четко распознал кричащий голос дяди, доносившийся из-за двери.
– А-а-а-а! А-а-а-а! – по комнате медленно, согнувшись почти пополам, раскачиваясь из стороны в сторону, шла пожилая женщина.
– Тамара! – вновь послышался крик дяди, теперь уже смешанный с горестными нотами.
Витя испуганно вдавил голову в плечи. Его затрясло. Маленькое сердце забилось от дикого напряжения. На его глазах плачущая бабушка опустилась на лавку и тихо завыла, схватившись руками за голову. Никак не решаясь встать, Витя сидел на устланном старым потрепанным полушубком сундуке. До него начинало доходить то самое страшное, что могло произойти ночью. Найдя в себе силы подняться, он шатающейся от волнения походкой направился в сени. Уже в проеме он увидел сидевшего в бессилии на полу своего дядю, который навалился грудью на старую лавку и трясся всем телом в горьком плаче. Мальчик осторожно перешагнул порог горницы и, не обращая внимания на сильный мороз, наполнявший холодом не топленное с вечера помещение, вошел в сени. Он медленно повернул голову и увидел сестренку. Она лежала прямо на грязном ледяном полу возле стены, раскинув ручки. От небольшого окошка солнечный свет падал на ее посиневшее личико. Тамара была мертва! Витя упал на колени перед ней. Плечи его затряслись, по щекам покатились крупные капли слез. Он протянул руки к девочке, пытаясь обнять ее и все еще не веря в ее смерть. Сил у мальчика не было. Витя медленно с трудом поднялся и направился в горницу, а потом в чулан, где крепко обнял свою единственную теперь сестренку Валю. Он плакал, уткнувшись лицом в кофточку. Она обхватила его своими маленькими ручками и тоже плакала, еще совсем не осознавая того горя, которое снова свалилось на их теперь уже совсем маленькую семью.
…Мальчики-подростки выбрались из заснеженной траншеи и воткнули лопаты в только что выброшенные ими на поверхность крупные комья мерзлой земли. Один из них, что был постарше, снял рукавицу, сдвинул на затылок шапку и, вытерев со лба пот, обратился к молодому человеку, державшему в руках небольшого размера сверток из простыни:
– Давайте ее сюда, дядя Илья.
Тот наклонил голову, оглядывая свою ношу от края до края и, не выдержав напряжения, заплакал. Подросток сам взял сверток из его рук. Отовсюду послышался прорезавший воздух вой женских голосов. Завыла соседка Нюра, державшая под руку пожилую женщину в небрежно замотанном на голове и лице черном траурном платке. Начал всхлипывать Витя, то и дело пытавшийся держаться по-мужски, но так и не поборовший навалившегося горя.
Подросток со свертком в руках спустился назад в траншею и, нагнувшись, аккуратно уложил его на земляное дно. Выбравшись, он провел глазами по маленькой женской группе, среди которой стояли Илья и Витя.
– Прощайтесь, – едва слышно произнес он, но, поняв, что голос его из-за траурного напряжения и тихого женского воя никто не услышал, снова повторил: – Прощайтесь!
Комья земли полетели на дно траншеи, на свернутое одеяло, в котором лежало замерзшее тело маленькой девочки.
– Ведь восемь месяцев всего ребеночку, восемь месяцев! – простонал кто-то из женщин в маленькой траурной группе.
– Сволочи! – резко выкрикнула плачущим голосом вторая. – Бабка столько не спала, вся измучилась с голодными детьми, а эти просто взяли и выкинули дитя на мороз.
– Как же так? Как же так? – всхлипывала третья соседка.
– Эти все! – послышалось ворчание четвертой, адресованное гитлеровским солдатам. – Заселились в каждый дом. Вонь такая стоит от них. Жрут, гадят! Еще и вшей притащили! Когда это у нас вши водились? А теперь сколько?
Сквозь собственные всхлипывания до Вити дошли эти слова. Теперь он отчетливо стал понимать, что являлось причиной того зуда, из-за которого чешется голова и все тело. Никогда он еще не видел вшей, но слышал от отца, который рассказывал о них, как о вечном спутнике окопной жизни солдат на войне. Мальчик вспомнил слова бабушки, велевшей старшему сыну, только переступившему порог дома после возвращения из похода в Западную Белоруссию, снять всю одежду возле двери, чтобы не тащить вероятную заразу в дом.
– Кинь землицы в могилку, – услышал он позади себя голос одной из женщин.
Витя увидел, как это делают другие женщины. Каждая брала небольшую горсть рассыпчатой земли и аккуратно бросала на сверток, лежащий на дне траншеи. Шатающейся походкой он поднялся на маленькую насыпь и посмотрел на завернутое в простыню тело мертвой маленькой сестренки. Он часто заморгал, стараясь остановить стремительно льющиеся слезы. Несколько раз, как это делали взрослые, бросил маленькие комочки земли в могилу и, жадно хватая ртом воздух, повернул голову на расположенный рядом низенький холмик.
– Мама! – тихо произнес он, как бы обращаясь к матери, которой больше никогда не будет рядом с ним, как и не будет младшей сестренки.
Чьи-то руки взяли его за плечи и повели в дом. Он послушно повиновался. Шел и плакал, заливаясь горькими слезами потери самых близких и дорогих ему людей.
– Ты смотри, идут окаянные! – прозвучал звонкий женский голос. – Ребенка загубили, сволочи. А теперь возвращаются, как ни в чем не бывало!
– А рыжего-то нет! Этих трое всего! – ответил ему другой голос.
– Так вот, значит, кто Тамарочку на мороз выкинул! – затрепетала соседка Нюра.
Витя обернулся. По занесенной снегом дороге, вжимая от холода головы в плечи, шли три немецких солдата. Несколько секунд он молча смотрел на них, продолжая стоять вполоборота. Потом взгляд его стал наливаться ненавистью, пальцы сами собой сжались в кулаки, заскрипели зубы, брови медленно сошлись к переносице. Мальчик взревел как зверь. Он издал рычание, подобное дикарю. Он рванул к дороге, но был быстро схвачен соседкой Нюрой. Дернувшись из ее рук, Витя молниеносно осмотрелся вокруг и побежал назад, к дому, потом в подворье, к дровнику, где схватил топор и, уже вооруженный им, побежал назад, громко издавая простое «а-а-а», превратившееся в боевой клич разъяренного воина.
– Ты что?! – заорала не своим голосом Нюра и отпрыгнула в сторону, испугавшись такого состояния восьмилетнего ребенка.
Увидевшие мальчика женщины заохали, их скорбный вой сменился испуганными криками. От траншеи отскочил подросток, забрасывавший землей тело маленькой Тамары в могилке, и бросился наперерез Вите. Он успел схватить его за ноги и, свалив на землю, прижал руку с топором к земле своей рукой.
– Пусти! – не своим голосом закричал мальчик. – Пусти!
– Успокойся, – спокойно ответил ему подросток, – успокойся, малыш!
– Пусти, я убью их! Я их всех убью! – кричал Витя, пытаясь вырваться. – Они мою маму убили.
Ставшие невольными свидетелями действий разъяренного ребенка, женщины заголосили и направились к солдатам, размахивая в воздухе руками и громко возмущаясь. Некоторые из них уже вышли на дорогу и двинулись навстречу гитлеровцам, выкрикивая злобные оскорбления в их адрес. Немцы остановились, оценивая происходящее. Женщины в это время упорно шли вперед и продолжали сближаться с ними, размахивая в воздухе руками.
Неожиданно и резко грохнул винтовочный выстрел, и только что воинственно наступавшие на солдат соседки молча и без оглядки побежали к своим домам, перепрыгивая через траншею. Витя выпустил из руки топор и, подхваченный с земли своей бабушкой, быстро пошел в сторону дома.