Солдаты стояли на дороге и смотрели на разбегавшихся в страхе женщин. Один из них держал наперевес карабин, из которого только что выстрелил в воздух для разгона возмущенных женщин. На месте незавершенных похорон оставалась еще не засыпанная в траншею земля, из которой временным памятником торчали две брошенные лопаты, как будто обозначавшие захоронение в этом месте двух очень близких и родных друг другу людей: матери и ее маленькой дочери.
…В хорошо освещенной ярким солнечным светом комнате, на широкой кровати, застеленной белым праздничным покрывалом, сидели мама Вити и его младшая сестренка Тамара. Они были одеты по-летнему, в светлых легких платьицах, и широко улыбались, радуясь друг другу. Витя стоял рядом и смотрел на них, ничего не произнося, просто наблюдая за самыми дорогими ему людьми. Мама поила из маленькой кружечки дочку молоком. Девочка жадно его глотала, но часть молока не попадала в ее рот и стекала по щекам и подбородку. Женщина прекращала поить ребенка и вытирала чистым белым платочком ее лицо. Они радовались жизни и смеялись. Звонкий голос матери веселил Тамару, которая в ответ улыбалась ей и Вите. Мальчик продолжал смотреть на них, наслаждаясь наконец наступившим долгожданным теплом в своем маленьком сердце.
– А где Валя? – спросил он маму.
Женщина, не обращая на него внимания, продолжала заниматься младшим ребенком.
– Мама, где Валя? – снова спросил ее Витя, теперь уже настойчивее.
Но та ничего не отвечала и с улыбкой на лице не отводила взгляда от Тамары, пившей очередную порцию молока из маленькой кружечки.
– Она идет к нам, не волнуйся, – неожиданно ответила молодая женщина, не отвлекаясь от своего занятия.
Витя открыл глаза и с удивлением посмотрел в дощатый потолок. Он несколько раз моргнул и, окончательно проснувшись, попытался резко сесть на кровати. От бессилия и наступившего головокружения он уронил голову на подушку и понял, что маму с сестренкой он видел всего лишь во сне. Он всхлипнул. По щекам на подушку потекли слезы. Несколько раз тяжело вздохнув, он провел рукой возле себя по простыне, пытаясь отыскать сестру Валю, но, не найдя ее, вновь сделал попытку подняться. Мальчик медленно опустил ноги с кровати на пол и только тогда понял, что находится не в чулане, где спать приходилось на полу, застеленном несколькими старыми одеялами, а в отделенной занавеской части комнаты, на кровати родителей. Он с удивлением осмотрелся, постепенно замечая, что не чувствует привычной затхлости присутствия немцев в избе. В комнате было тепло и светло. Пахло чистотой и свежей похлебкой, запах которой он сразу учуял.
Витя увидел мелькнувшую за тканью занавески тень и сделал несколько робких шагов, которые дались ему тяжело из-за слабости в теле. Он держался за край кровати. Снова пошел вперед и сдвинул рукой в сторону материю. Перед ним возле печи стояла его бабушка. Мальчик вздрогнул, увидев ее. Сильно похудевшая, с буро-серым морщинистым лицом и ввалившимися пожелтевшими глазами. Она как будто немного ссутулилась, руки ее, необычно покрытые вздувшимися синими венами, вытянулись почти до колен. Одежда на ней смотрелась как с чужого плеча, хотя давно уже принадлежала ей. На голове небрежно, что не соответствовало ее привычке, был повязан черный траурный платок. Когда-то плотная, полногрудая, обладавшая немалой физической силой волевая и строгая женщина превратилась в худую и сморщенную старушку с заплаканными глазами и потухшим взглядом. Витя замер на месте, разглядывая бабушку, которая непривычно медленно топталась возле печи. Наконец она заметила внука и посмотрела на него, как бы разглядывая с головы до ног.
– Ну слава богу, оклемался! – тихо сказала она и перекрестилась, глядя на образа в красном углу комнаты. Потом она резко отвернулась и тихо завыла, запричитав: – Думали, не сдюжишь, не выкарабкаешься. Тиф проклятый!
Мальчик смотрел на нее и, морщась, вспоминал, как бредил, звал мать, сестренку Тамару и отца. Как перед ним мелькали взволнованные лица бабушки, дяди Ильи, соседки Нюры. Как ругались на немецком языке гитлеровские солдаты. Он обвел глазами комнату, отмечая для себя непривычные изменения. Имущества гитлеровцев нигде не было. Кругом чистота. Из окон струился яркий свет. Все вещи находились на своих местах. Только было очень тихо. И не было видно одежды Вали, а куклы ее были аккуратно расставлены в ряд, именно так, как делала девочка, когда прекращала играть.
Старушка повернулась к мальчику и указала ему на стол.
– Садись, покормлю тебя чем Бог послал, – тихо произнесла она, прекратив плакать. – Только соли мало совсем и хлебца только кусочек.
Витя медленно двинулся в сторону стола, дойдя до которого он повернулся к пожилой женщине и спросил ее:
– Бабушка, а где Валя?
Старушка, выронив из рук широкий самотканый ручник, опустила голову на грудь и с шумом рухнула всем телом на лавку, стоявшую возле печи. Она горько заплакала, раскачиваясь из стороны в сторону и обхватив голову ладонями. Крупные слезы ее упали на пол. Голос ее стал похожим на вой, чередуемый с непонятными, еле слышными причитаниями.
Витя испугался вида бабушки. Он отшатнулся к столу, наблюдая за ней. Потом провел глазами по комнате и, не увидев всегда присутствовавшей в доме сестренки, стал быстро пробираться к окну. Он прильнул прямо к стеклу и жадным взглядом уставился на могильный холмик в огороде, на месте бывшей траншеи. Тот стал шире. Мальчик отпрянул. Он рывком повернулся к бабушке и, открыв рот, посмотрел на нее, начиная понимать причину ее горького и неудержимого плача. Его бросило в жар. Худенькие плечи опустились, ручки бессильно вытянулись вдоль согнутого от слабости тела. Он тихо заплакал, сотрясаясь худеньким туловищем, не в силах сдержаться от осознания еще одной горькой утраты, навалившейся на их многострадальную семью.
Витя сидел на ставшем привычным для него месте, на стуле возле окна, и переставлял на столе простенькие деревянные игрушки, моделируя когда-то увиденное им передвижение танков от площади железнодорожного вокзала. Несколько маленьких деревянных брусочков, размером не более его детской ладони, играли роль боевых машин в представлении мальчика. А фигурки людей и животных были либо танкистами, либо пехотинцами. Он передвигал брусочки по столу, имитируя звук рычания танкового двигателя. Когда процессия маленьких деревянных машин выстраивалась друг за другом, он произносил запомнившуюся ему фразу одного из членов экипажей танков:
– Товарищ старший лейтенант, Гусев к нам едет!
Несколько фигурок людей моментально были перемещены поверх брусочков, имитируя посадку танкистов в боевые машины. После чего следовала очередная запомнившаяся ребенку фраза:
– Сейчас нам Гусев задаст!
Самая крупная деревянная игрушка, изображавшая строгого капитана, приближалась в руке Вити к танкам-брусочкам.
– Почему не выставлено оцепление! Товарищ сержант, наведите порядок! – мальчик старательно копировал запомнившийся ему голос командира танкистов.
Поняв, что он чрезмерно громко произнес последнюю фразу, Витя поднял глаза на бабушку, стоявшую на коленях перед иконами и молившуюся вполголоса, раскачиваясь из стороны в сторону. Он невольно стал разглядывать изрядно похудевшую и постаревшую за последние недели старушку. Ее сгорбленная спина, приподнятые сузившиеся плечи, маленькая голова, которую плотно и низко перехватывал черный траурный платок, ставший для нее непременным атрибутом. Мальчик наблюдал за ней, забыв про игру. Женщина перестала молиться и тихо неподвижно стояла на коленях, не предпринимая попыток подняться. Витя медленно перевел взгляд в окно и остановил его на занесенном снегом широком холмике могил самых близких ему людей. Вновь, как это было по нескольку раз в день, его подбородок задергался, затряслись худенькие ручки, задергались веки и потекли по лицу детские слезы, выдававшие его непоправимое детское горе и тоску. Он зашмыгал носом и уронил голову на грудь.
– А это еще кто такие?! Неужто опять?! – запричитала бабушка, едва вставшая, чтобы в очередной раз успокоить маленького внука.
Витя небрежно смахнул рукавом слезы с лица и повернулся к окну, где увидел бегущего к их дому молодого помощника бородатого приспешника гитлеровцев. За ним следовали шестеро немецких солдат, несших на себе, помимо походных ранцев и оружия, свернутые одеяла и еще что-то напоминавшее теплые вещи.
– Опять к нам на подселение?! – начала возмущаться пожилая женщина. – Только эти ушли, тифа испугавшись. Теперь новые пожаловали! Только весь смрад я смыла и вычистила, опять натащат. Снова вшам добро пожаловать!
Дверь в горницу распахнулась, и на пороге появился молодой человек, одетый в немецкую солдатскую шинель, являвшуюся единственным атрибутом, говорившем о его принадлежности к прислужникам фашистской администрации оккупированного города.
– Здрасте! – сказал он, осматриваясь в помещении. – Говорят, что тифа у вас больше нет? Излечились! Тогда принимайте постояльцев.
Старушка медленно повернула голову в его сторону, одаривая незваного гостя ненавидящим взглядом. Тот обвел глазами комнату и остановился на висевших в красном углу иконах. Глаза его сузились и невольно блеснули, как будто оценивая увиденное. Пожилая женщина заметила это. Она расправила плечи и, выпрямив спину, приняла ту позу, в которой всегда находилась до прихода гитлеровцев, закричала на молодого человека:
– Ах ты, бесстыдник! А ну, пошел отсюда!
Тот проворно исчез за дверью, которая, не успев закрыться за ним, была распахнута немецким солдатом, по-хозяйски перешагнувшим порог дома. За первым по очереди вошли в горницу еще пятеро гитлеровцев, громко разговаривая между собой. Все вошедшие стали быстро размещать свои вещи по дому, не обращая внимания на старушку и мальчика, проживавших тут постоянно. Тот, кто первым переступил порог комнаты, обошел дом и, заглянув за дверь чулана, повернулся к пожилой женщине. Указав пальцем на обнаруженное им помещение, он, коверкая русские словам, проговорил: