– Дома сами его помянем, – произнес один из идущих, обращаясь к мужчине и женщине, что были возле него.
– Да какой с ребенка спрос, я сама на стол соберу. Помянем, чем Бог послал, – ответила ему женщина, обернувшись в сторону свежей могилы, возле которой стоял мальчик-подросток, после чего она приложила край платка к губам, едва сдерживая слезы.
Они почти присоединились к небольшой группе мужчин, остановившихся возле входа на кладбище, чтобы закурить. В почти полной, прерываемой только ветром тишине зачиркали спички и затрещали сделанные из кусков газет самокрутки.
– И как обидно, – произнес, закурив, один из мужчин, – ведь сегодня за годовщину победы надо выпить, а мы за упокой будем пить.
– Это точно – ответил ему другой, чье лицо с одной стороны было изуродовано страшным ожогом.
– Вроде бы радостно должно быть на душе, а у нас похороны, – добавил третий, часто моргая единственным глазом.
– Значит, такая его судьба, – заключил четвертый, кто не имел в этой компании видимых увечий, что его собеседники получили на фронте.
– С мальчиком-то, что теперь будет? Двенадцать лет всего парню. Совсем один остался. Матери нет, теперь и отца похоронил, – обратилась к ним женщина, ожидая услышать вердикт собравшихся мужчин.
– Обсудим, – ответил ей тот, что говорил последним, – только с кладбища вышли, хлопоты уладили. Решим вопрос и о мальчике.
Женщина недовольно посмотрела на него и снова обернулась в сторону могил, как будто высматривала кого-то или ждала.
Низко наклонив голову, Витя тихо стоял возле свежего могильного холма, поверх которого лежали несколько простеньких букетов полевых цветов, а у основания стоял небольшой самодельный венок, обвязанный черной траурной лентой. Мальчик молчал, не плакал, а просто стоял, остановив взгляд на комьях земли возле могилы. Иногда он поднимал глаза к небу и смотрел на парящих в высоте птиц, а потом вновь опускал взгляд и останавливал его на табличке с именем отца, стоящей в изголовье захоронения. Он тяжело вздыхал и снова смотрел на комья земли, вспоминая, как всего год назад, когда до победы оставались считаные дни, подорвавшись на мине, был тяжело ранен и отправлен в госпиталь его отец. В памяти ребенка всплыли тяжелые ночи, проведенные в слезах, и навалившееся тогда на него горе в то время, когда надо было ждать только радостные известия. Каждый день он по нескольку раз бегал к фельдшеру батальона в надежде узнать про судьбу отца, про его состояние, про результат операции. Ждал известий из госпиталя и разрешения комбата на поездку туда. А в те минуты, что он оставался один, он доставал из вещмешка новенький отцовский орден, разглядывал его, гладил по эмалевой поверхности пальцами и представлял себе, как будет вручать его отцу, как будет помогать прикручивать награду к гимнастерке.
Тот день настал. Он увидел отца. Бледного, совсем исхудавшего, перебинтованного до самой шеи, с полуоткрытыми глазами на обескровленном лице. Тот с трудом улыбнулся и, как мог, дал понять сыну, что с ним все в порядке. Витя заплакал тогда, увидев отца в том состоянии, в котором никогда его не видел. Его успокаивали и говорили, что все хорошо, что все осколки успешно извлекли во время операции. Но мальчику от этого не было легче. Он плакал, жалел отца и не находил себе места. И даже тогда, когда в ночь с восьмого на девятое мая телефонисты и связистки батальона принимали и передавали сообщение о долгожданной Победе, а потом ликовали, радовались и смеялись, он был хмур и безутешен. Он не желал такого праздника без отца, не хотел радоваться без него, понимая, что жизнь самого близкого ему человека означала, что он не один и не сирота.
Волна веселья на какое-то время захлестнула его. Он, как и все, разрядил в воздух несколько магазинов из своего автомата, кричал «ура» и плясал под гармошку. На следующий день его усадили за праздничный стол, предоставив место среди старых боевых товарищей, что не раз произносили тосты за Победу, за товарища Сталина, за подполковника Токмакова и за Витиного отца. Мальчик праздновал со всеми.
Через несколько дней он снова был в госпитале и сидел возле кровати, на которой лежал, немного оправившийся после операции, порозовевший и улыбающийся отец. И Витя наконец вручил ему переданный комбатом орден. Потом они вместе прикрутили его к гимнастерке, которую мальчик привез с собой. И еще долго они беседовали, строя планы на будущее и обсуждая, что как только представится возможность, они первым делом наведут справки о местонахождении бабушки и дяди Ильи. А потом обязательно вернутся в родной город и перезахоронят Витиных маму и сестренок на городском кладбище.
Петра Дмитриевича не держали долго в госпитале, и как только из батальона сообщили о намечающейся передислокации, он вернулся, чтобы продолжать нести ставшую привычной для него службу. В реальности до выздоровления ему было еще очень далеко. К тому же стало известно от врачей, что осколками задеты почки. Ему снова пришлось ложиться в госпиталь и потратить много времени на лечение. К счастью для него и для Вити, постоянно откладывалась на неопределенный срок передислокация батальона. А время шло, и уже немало бойцов было демобилизовано, особенно тех, кто постарше. В конце лета был подан эшелон и те, кто еще оставался служить, отправлялись на восток страны, по слухам, опять воевать, но теперь с японцами. На смену комбату Токмакову, переведенному в другую часть с повышением в должности, был назначен новый командир. Сменился и начальник штаба.
Судьбой было уготовано личному составу батальона оказаться в Москве, где вагоны-теплушки шесть дней простояли на Павелецком вокзале. Появившись в столице, Витя не раз бегал далеко от расположения, выполняя разные просьбы и поручения бойцов. Он отправлял письма, покупал папиросы и свежие газеты. Наконец он стал участником похода большой солдатской компании на один из стадионов, где присутствовал на трибунах среди болельщиков и смотрел матч между футбольными командами «Динамо» и «ЦДКА». Потом бойцы гуляли по Москве, удивляясь величию огромного города, где мало кто из них когда-нибудь бывал. Как развлечение воспринимали они поездку в метро, угощались лимонадом и мороженым, наслаждались мирной послевоенной жизнью.
В тот день отца с Витей не было. Он остался в вагоне. Боль в спине не проходила, ныла поясница, опухали ноги. Он крепился, старался не показывать вида, но все равно беспокоил сына, почти не отходившего от него в те моменты, когда он не был чем-нибудь занят. Стоянка на Павелецком вокзале столицы была закончена, и эшелон батальона покатился дальше на восток, а через несколько дней остановился на железнодорожной станции города Вольск, что на Волге, где бойцы и командиры покинули вагоны и приступили к освоению нового места своей службы. Но продолжалось это не долго. И продолжавшаяся сокращаться в численности могучая армия перестала нуждаться в целом батальоне связи, от чего он и был расформирован в самом начале сорок шестого года.
Попрощавшись с боевыми товарищами, большинство из которых отправились по домам, отец с сыном решили остаться в Вольске, так как ехать им было все равно некуда. Родного дома у них не было, а отправленные ранее письма братьям Петра Дмитриевича и его матери на их прежние довоенные адреса оставались без ответа. На этом основании оказавшись только вдвоем, они никуда не уехали. Осокин-старший, сняв кокарду с фуражки и погоны с гимнастерки, пошел устраиваться на работу в железнодорожное депо, что было поблизости, куда его и приняли на должность парторга. На что-то другое он не пытался рассчитывать, так как подорванное ранением в последние дни войны здоровье не давало ему покоя, а доставляло только мучения и постоянные проблемы.
Придя вечером с работы в предоставленную им от депо маленькую комнатушку для проживания, он сразу же валился на скрипучую кровать и первым делом просил сына помочь снять с его распухших ног сапоги. Едва это не без труда было сделано, как Витя начинал прикладывать усилия к тому, чтобы покормить отца. Затем он укладывал его спать, а сам занимался хозяйством, мыл в тазике посуду и топил простенькую печь. Утром он помогал отцу собраться, поил его чаем и провожал на работу. А сам уходил отоваривать продуктовые карточки, потом готовил нехитрую еду и пытался строить планы на будущее, которые рушились, не начиная осуществляться по причине ухудшавшегося здоровья отца.
Мальчик немного отвлекался от своих переживаний только лишь в уличных играх с местными мальчишками, возвращавшимися из школы. И хоть он почти и разучился общаться с ровесниками, так как два с половиной года дружил лишь с взрослыми, но гибкая к переменам психика ребенка легко изменила его. Витя влился в новые ребячьи компании, наверстывая потерянное время в общении со сверстниками. Местных же мальчишек привлекала его военная форма, солдатские сапоги и прочая воинская атрибутика. Они завороженно смотрели на его гвардейский значок, нашивку за ранение и медаль «За победу над Германией», которые видели только у немногих вернувшихся домой инвалидов-фронтовиков. Их притягивали армейские замашки нового товарища, еще не приспособившегося полностью к мирной жизни. Они с удивлением отмечали для себя, как их ровесник, что было привычно для него самого, поправляет на себе гимнастерку, ремень, шапку. Они невольно начинали подражать ему, так же тянули подбородок, выпрямляли спину и передвигались, как будто не шли, а маршировали, уверенно ставя ступни на землю.
Его постоянно расспрашивали о войне, о службе, стараясь по мальчишеской наивности узнать прежде всего о подвигах. А самый распространенный вопрос был:
– Ты сколько немцев убил?
Вспоминая тот единственный бой, в котором ему пришлось выпустить по врагу пару сотен патронов и за который его представили к награде, он мялся, вытягивал в недоумении лицо, а потом скромно пытался выстроить ответ:
– Не знаю. Я стрелял. Может, и зацепил кого. Там не видно было.
Мальчишки, что постарше, как правило, ничего не отвечали. А те, кто помладше и поглупее, начинали подтрунивать над Витей, а то и откровенно смеялись над ним: