— Смотря что вас захватывает. Английский министр иностранных дел Бивен вчера схватился с нашим заикой Молотовым — подойдет? Еще знаю пару историй о Рокамболе из сочинений господина Понсон дю Террайля, могу и о баскервильской собаке.
Она расхохоталась. Она красиво смеялась. И великолепно ощущала иронию.
— Молотов мне противен, ненавижу усатых. Собаками не увлекаюсь, лучше кошки. О кошках вы ничего не знаете?
— Только о коте, который бродит сам по себе.
— Выдумка, таких котов не бывает. Наверное, подстерегал кошку или прозаически охотился за мышами. Еще ни разу не встречала мечтателя с хвостом.
Так мы перебрасывались с ней шутками до прихода Андрея Виссарионовича. Одновременно я разглядывал и ее, и квартиру. Она не подумала подниматься с постели, хоть была одета. Квартира поражала роскошью отнюдь не «балочной архитектуры». И стол, и обе табуретки были сбиты надежно, кровать, наверное, тоже не шаталась и не скрипела. Над ней был намертво пригвожден к стене настоящий ковер — не целующиеся голубки на рогоже и не машинные немецкие поделки, после войны населившие чуть ли не каждую вторую квартиру, — олени на фоне сентиментально нарядных гор. Нина мне понравилась — непринужденностью разговора и культурой речи, она даже вполне уместно вставила несколько ходячих латинских фраз. Все это мало сочеталось с теми сплетнями, какие я о ней слышал.
— Как хорошо, что вы пришли! — обрадовался Кожевников, войдя в комнату. — Сейчас я приготовлю наш старый любимый чай. — Он озабоченно повернулся к Нине: — Прости, не спросил: может, ты хочешь кофе?
— Чай так чай, — равнодушно сказала она. — Сегодня обойдусь без кофе.
Она и не подумала вставать, когда пришел Кожевников. Я спросил:
— Можно больше не занимать вас новостями о кошках и дипломатах в ООН? Вы, наверное, хотите помочь Андрею Виссарионовичу приготовить стол? Разрешите, я тоже поучаствую: где у вас скатерть и стаканы?
— Не надо. Андрей все приготовит сам. Он отлично справляется с хозяйством. Это его хобби.
Тогда я задал другой вопрос:
— Мне кажется, вы нездоровы, Нина? Все время лежите на кровати. Боюсь, я пришел не в лучшее время.
Она зевнула, прежде чем ответить:
— Вы выбрали самое хорошее время. Я не больна, только ленюсь. Андрею очень нравится, что я лентяйничаю. Надо потворствовать даже нездоровым желаниям главы дома. Я стараюсь ему угождать.
Когда Андрей Виссарионович расставил на столе чашки, а затем внес чайник с кипятком и заварку в кофейнике, ей все же пришлось встать. У нее оказалась хорошая фигура, худощавая, но красиво очерченная. Такую фигуру можно было не скрывать, валяясь на кровати.
Когда я уходил, оба взяли с меня слово, что я не замедлю снова посетить их убежище. Она, правда, сказала не убежище, а конуру.
Вторичное посещение вышло не скоро. Знакомство нарисовало мне совсем другого человека, чем слухи. Я придирчиво допрашивал знакомых, знавших ее в лагерной жизни. Старые слухи снова подтверждались. Было несглаживаемое противоречие между той женщиной, о какой говорили, и той, какую я увидел.
Противоречие исчезло, когда я пришел к ним во второй раз. Кожевникова не было, он по каким-то делам уехал на пару дней в Дудинку. Нина пригласила меня к столу, предложила закусить и выпить. Мне показалось, что она уже навеселе. Я отказался и от выпивки, и от закусок. Она укоризненно покачала головой.
— Напрасно пренебрегаете. А я, когда Андрея нет, немного принимаю. Он строго следит за мной, говорит, что пить для моего здоровья вредно. Даже угрожал побить, если увидит пьяной. Но вы, Сережа, не настучите на меня, правда? За ваше здоровье!
Она залпом опрокинула рюмку, но закуски не взяла. Надо было уходить. Неловко и неприятно сидеть с женщиной твоего товарища, которая развязно пьет в одиночку, после того как ты отказался составить ей компанию.
Она задержала, схватив за руку, когда я встал.
— Куда вы торопитесь, Сережа? Андрей вернется только завтра вечером. Оставайтесь. У нас кровать широкая, отлично разместимся вдвоем.
Я сказал:
— Очень жалею, Нина, что вы женщина, а не мужчина. Как бы мы с вами побеседовали, будь вы в брюках, а не в юбке!
Она почти сочувственно проговорила:
— Вы, оказывается, гомик? Вот уж не ожидала. Внешне вы похожи на нормального мужчину.
— Я вполне нормальный мужчина, Нина. Просто я избил бы вас так, как злополучную Сидорову козу ни разу не избивали. Но на женщину у меня рука не поднимается.
— Воспользуюсь тем, что у вас неподъемная рука. Ужасно не люблю, когда меня бьют, особенно как Сидорову козу. Между прочим, я как-то узнала, что эта знаменитая коза принадлежала не Сидору, а Кузьме. Вы не находите, что этот новый факт вносит существенные коррективы не только во взаимоотношения козы и ее хозяина, но и в обычные отношения мужчины и женщины?
Она хохотала. Ее темные бесстыжие глаза зазывающе впивались в меня. Она издевалась ради самой издевки, а не защищаясь от моего негодования. Я скверно выругался и ушел. Она запустила мне в спину изощренный мат.
Весь этот день, вспоминая наш разговор, я то снова вскипал, то хохотал. Мне очень понравилась ее шутка насчет Сидоровой козы, через несколько лет я отдал ее одному остряку в моем первом романе. И меня ужасало то, что будет с Кожевниковым, когда он догадается, что за штучка его жена. В конце концов он должен все о ней узнать. Но не от меня, решил я. Совесть не позволяла мне развеять его иллюзии.
Он узнал о ней много раньше «конца концов». По Норильску распространилась жутковатая история о его реакции на поведение жены. Видимо, он что-то заподозрил и потому внезапно явился домой не вечером, а в середине дня. Нина в это время лежала в постели с одним из своих лагерных дружков. Я уже упоминал, что коренастый широкоплечий Кожевников отличался незаурядной силой. Бешенство ее усилило. Любовник жены, избитый до потери голоса, был голым выброшен наружу в снег. И только после его выдворения из балка на мороз вслед полетели одежда и валенки. Затем настала очередь жены. Никто не видел ее синяков, но знали, что она неделю не выходила из балка — лежала в постели уже не от демонстрационной лени, а по физической необходимости.
Домой к Кожевникову я не пошел, опасался разговора о неверности Нины. Я предвидел, что он обрушит на меня жалобы на недостойную женскую природу и запальчиво подтвердит, что он всегда с пренебрежением относился к этой половине человечества. И вот — худшие его оценки подтвердились. Нину я еще мог обругать, но он, несомненно, напустится на всех женщин чохом — и тогда, совсем не к месту и совсем не вовремя, мне придется встать на их защиту. И обвинить его самого: должен был заранее узнать, кого выбирает в жены, — сам прошляпил. Это могло закончиться первой ссорой за многие годы дружбы — я очень боялся такого финала.
Но он явился ко мне сам. Разговор пошел о Нине, но он был не таким, как мне представлялся.
— Хочу проститься с вами, Сергей Александрович, надо менять обстановку. Нина постоянно болеет — то печень, то почки, а теперь и с желудком плохо. Мы в это лето поехали с ней в Москву, ходили по разным знаменитостям. Рекомендация у всех одна — немедленно распроститься с Заполярьем. Срочно на юг, к теплому морю, к свежему молоку, к фруктам и овощам.
Я поинтересовался:
— Значит, вывозите Нину? Куда же направитесь?
— В Болгарию, на Балканы. В министерстве меня еще помнят по доарестным делам. И Зверев, отпуская из Норильска, дает хорошую характеристику. Предложили главным инженером строящегося полиметаллургического завода. Врачи одобряют: горный воздух, неподалеку Черное море… Может, вытяну Нину…
Я спросил острожно:
— Неужели так плохо, что опасаетесь?..
— Очень опасаюсь, — ответил он сумрачно. — Болезнь запущена. Долго скрывала от меня реальное состояние. Нина такая гордая. Почему-то всегда считала, что болезнь не столько несчастье, как унижение. Я ужаснулся, когда узнал, до чего дошло. А она все смеялась, подшучивала над собой. И сейчас посмеивается.
— Будем надеяться, что в Болгарии ей станет лучше.
— Будем надеяться, — повторил он. И, помолчав, добавил: — А если не станет — как выдержать? Скажу вам по-честному — Нина для меня единственный свет в окошке. Несчастья с ней не перенесу.
Мне вдруг нестерпимо захотелось возразить ему. Он неоднократно ошибался в оценке самого себя. Разве не говорил он в начале войны, что отсутствие сахара для него смертельно, что он не вынесет существования без нормального чая? Но несколько лет просуществовал без сладкого, пил один пустой чайный настой — и прекрасно себя чувствовал. И разве он не перенес равнодушно и безмятежно исчезновение из его жизни невесты, так и не ставшей женой? Разве ему раньше, добрую половину нормальной человеческой жизни, не было безразлично, что вообще существует такая порода людей — женщины? Он мог любоваться ими, мог разговаривать, шутить — жизненной необходимостью, основой, без которой не жить, они никогда не становились. В нем заговорила простая жалость к больному существу. Нина — подруга неверная, лживая, но все же человек. Если она погибнет, какое-то время он будет страдать, но не более того.
К счастью, ничего похожего я ему не сказал.
Из Болгарии от него вестей не приходило. Он ни с кем не переписывался. Потом из Москвы дошло: Кожевников покончил с собой. Нина умерла, и он не пережил ее смерти. Я долго собирал разрозненные сведения, пока не вырисовалась ясная картина трагедии. Смена климата не помогла Нине. Она умирала долго и мучительно. И он, уже не сомневаясь, что ей не жить, стал заранее — неторопливо и деловито, как и все, что делал, — готовить свою собственную кончину: купил охотничье ружье, хотя даже охотничьего инстинкта не имел, не говоря уже об охотничьей практике; смастерил собственными руками станину для него; запасся шнуром, чтобы на расстоянии потянуть курок. И стал ждать конца — ее и своего. Некоторое время после ее смерти он столь же аккуратно совершал неотложные дела: подобрал хорошее место для погребения, торжественно похоронил Нину. И, вернувшись с похорон, привел в действие свою конструкцию.