— Ну, революцию! — сказал он. — Зимние земляные работы в Заполярье — варварство, если не техническое преступление, что даже ближе к истине. И любое разумное усовершенствование неразумного дела может показаться революционным.
— Все-таки расскажите, в чем суть предложенного вами электрического прогрева грунта.
Он говорил, я увлеченно слушал и периодически добавлял в стаканы свежего настоя. Собственно, техника электропрогрева грунта меня не захватывала. Я был технарем, числился в хороших инженерах, но внутренне к технике был равнодушен, чтобы не выразиться резче.
Я и до первой встречи с Глазановым знал, что он придумал втыкать в мерзлые грунты стальные прутья, подавать на них промышленное напряжение в триста восемьдесят вольт — чтобы протекающий между электродами ток постепенно разогревал извечно мерзлую почву. На многочисленных промплощадках Норильска все котлованы выкапывали в земле, на которой разжигали костры из угля, они больше нагревали воздух, чем ледяную почву. Строители планировали, что жар пойдет сверху вниз, а еще Аристотель считал, что естественное. место пламени — на высотах и потому огонь стремится вверх, а не вниз. Строители — и не одного Норильска — Аристотеля не читали и пытались силой преодолеть отмеченное древним мыслителем природное свойство огня. Лишь потом они печально обнаруживали, что КПД их усилий возмутительно мал.
Владимир Глазанов построил свой электропрогрев, не нарушая, а по-своему подтверждая метафизические законы Аристотеля. Тепло возникало внутри почвы, между электродами, и потому все тратилось на разогрев вечной мерзлоты, а не на смягчение климата. И лишь когда внутреннее электротепло выбивалось наружу и земля начинала парить с поверхности, обогрев отключали. Коэффициент полезного действия — тот самый убийственный для обычного прогрева КПД — рос внушительно.
— Вероятно, ваш электропрогрев почвы станет основным для земляных работ, Владимир Николаевич? — предположил я.
Он скептически махнул рукой:
— Откуда же? Электроэнергии временами не хватает на освещение помещений, а прогрев столько требует… Наши энергодиспетчера ругаются со строителями и часто самовольно снимают электропрогрев с питания.
Я понимал энергодиспетчеров, втайне даже сочувствовал им. Наш маленький опытный цех так часто отключали и мы так часто портили уже начатые исследования, немыслимые без электричества, что дружно кляли и ВЭС-2, и всех ее привилегированных потребителей.
Но электропрогрев мерзлых почв являлся таким техническим рывком вперед, что я не мог не высказать восхищения. Глазанов опять махнул рукой:
— Какой уж там рывок вперед! Вечную мерзлоту отогреваем методами двадцатого века. А после? А после снова век пятнадцатый, если не десятый и не пятый. Повторяю: варварство! Ни единого экскаватора на строительстве. Отключаем электричество и снова переходим на ПП, то есть потный пар. Кирка, лопата и ручные носилки. Нет, я не горжусь своим изобретением, оно не для лагерных строительств.
— Все-таки здесь оно помогает, — пробормотал я, растерявшись от его неприятия собственных инженерных успехов.
И, чтобы сменить тему, заговорил о том, о чем всегда при встречах говорят заключенные: что с его семьей? Где она? Но, хоть это разговорт был обязателен, от этого он не становился радостней. Семья Глазанова — жена и двое детей — после его ареста осталась в Ленинграде. Великим утешением было, что жена не разорвала с ним, не отказалась от «врага народа» — а ведь так поступали многие жены, стараясь защититься от грозящих репрессий. И великим счастьем для его жены, не потерявшей ни веры в невиновность мужа, ни любви к нему, было то, что ее не репрессировали, а оставили в покое на старой квартире.
Но в Ленинграде сейчас голод, блокада прервала их письменное общение. До него — от вывезенного из Ленинграда товарища — дошел слух, что его маленький сын Сережа умер от голода. Что с Еленой и старшей дочерью, он не знает, возможно, тоже погибли. Он мог бы послать им посылку съестного, премия за изобретения дается и дополнительным пайком. Но ведь блокада! Он старается об этом не думать, мысли о семье мучительны. Одно он знает твердо: им, оставшимся на воле, всем ленинградцам, тысячекратно хуже, чем ему в его унылом бытии за колючей проволокой.
— Посмотрите, вот они, — Глазанов положил передо мной несколько фотографий: молодая женщина с красивым лицом, полный малыш, девочка немного старше брата.
— Идет наш начальник. — Я посмотрел в окно, пока Глазанов прятал свои фотографии. — Я провожу вас, Владимир Николаевич.
Глазанов разговаривал с начальником опытного цеха, я слушал. Я наслаждался тем, как кратко и ясно Глазанов излагает техническую суть. На руднике открытых работ надо произвести выброс наружной породы, чтобы раскрыть глубинную рудоносную массу. Взрывники хотят заложить несколько мощных зарядов и последовательно подорвать их. Максимальная эффективность будет, если взрывы последуют один за другим через сотые и десятые доли секунды. Приборов, которые бы гарантировали такое точное время включения запалов — таймеров, — в Норильске нет. Взрывники обратились за помощью к нему. Глазанов решил использовать свободное падение тел. Каждое тело падает в пустоте с ускорением «же», равным примерно десяти метрам в секунду. Это значит, что одна десятая секунды равна времени свободного падения тела на один метр. Этот закон он положил в основание своей конструкции таймера. Ему нужна просторная стеклянная труба высотой в два метра. В стенки трубы на определенных расстояниях нужно впаять лепестки электродов. Падающая внутри трубы стальная гирька будет их замыкать. Падение в воздухе мало отличается от падения в безвоздушном пространстве, стало быть, последовательность замыкания электродов точно составит те десятые доли секунды, каких требуют взрывники. Для впаивания электродов нужны хорошие стеклодувы. Они имеются только в опытном цехе — вот почему он и пришел сюда.
— Пойдемте в стеклодувную, — сказал начальник.
В стеклодувной Глазанов повторил свою просьбу. Наш стеклодув, тоже заключенный, знающий русский язык китаец, пообещал сделать стеклянный таймер по чертежу. Глазанов тут же передал ему приготовленную заранее бумагу.
Спустя несколько дней мы услышали запланированные взрывы. Мы дружно выскочили наружу за полчаса до них — цеховые ходики, по которым мы устанавливали время, были механизмом с весьма своеобразным характером, каждый боялся опоздать. Взрывы многих разочаровали. Человеческое ухо не способно различить разницу в одну десятую, тем более — сотую дол. секунды. Серия последовательных взрывов прозвучала нам единым грохотом. Зато поднявшееся над Рудной и Шмидтихой пылевое облако выглядело внушительно.
В этом сборнике рассказов о встречах с реальными людьми я старался рассказать, что происходило с ними и после того, как наше общение прекращалось. Скажу, что знаю, и о Глазанове. Мы еще не раз встречались — и пока были в заключении, и после освобождения. Встречи были в Норильске: на совещаниях, при выполнении соприкасающихся работ, на лекциях — и в тундре в короткие летние недели. Глазанов был великим любителем цветов и рано уходил за пышно расцветающими жарками; я тоже любил цветы, но рано не поднимался. Мы встречались на встречном ходу — он возвращался с огромным букетом, я только шел на добычу. Мы стояли, обмениваясь новостями и мыслями.
В конце 1945 года, когда взрывы ядерных бомб над Хиросимой и Чагасаки и подувший в международных отношениях ледяной ветер заставили форсировать в стране атомные работы, начался усиленный поиск талантливых физиков. Глазанов не мог не попасть в поле зрения руководителей нашей ядерной программы. Его вызвали в Москву, предложили исследовательские темы, дали квартиру. Он встретился наконец с женой и дочерью.
Но работа поначалу не удовлетворяла. Привыкший в Норильске к полной самостоятельности, он сетовал в письмах, что делает «неизвестно что неизвестно для чего и неизвестно для кого». Что он не просто ворчал, я убедился спустя несколько лет, когда стал печатать повести и роман о советских и зарубежных ядерщиках. Я тогда встречался с крупными деятелями нашей атомной эпопеи и с удивлением узнавал, что они, конечно, хорошо знали, чем занимаются сами, но часто имели очень туманное представление о том, чем был занят сосед, такой же крупный физик — так велика была степень засекречивания.
Глазанов, как и следовало ожидать, быстро доказал, что ученого его масштаба не стоит ограничивать мелкими работами, подходящими для других тружеников науки, — ему надо поручать самостоятельные темы, достойные его дарования. Он стал подниматься вверх по научной лестнице.
В последние годы жизни он работал заместителем директора по научной части знаменитого обнинского физико-энергетического института. А умер в шестидесятых годах. Вряд ли ему самому исполнилось шестьдесят. Ленинградская тюрьма тридцать восьмого года и ледяные зимы в Норильске никому не укрепляли здоровья.
Грешное житие святого Аркадия Казакова
— Самый раз, — одобрил принесенный мною разбавленный спирт Аркадий Николаевич Казаков. — Градусов пятьдесят пять, верно?
— Старался под шестьдесят, — скромно ответил я. — Но, конечно, градус туда, градус сюда — спиртометра в моей лаборатории нет.
— Знаю, знаю. И про вашу старую лабораторию, которую покинули, и про новую, которой пока нет, и про ваши дела… Слышал, что ударились в атомные прожекты. Были инженером, даже неплохим, вдруг сдурели — полезли в атом! И ко мне по этой части?
— К вам. Речь об одиннадцатой турбине Мицубиси. Вы пообещали начальнику комбината Александру Алексеевичу Панюкову…
— Подождите с генералом Панюковым. Сперва — кто вы? Налейте еще по полстаканчика. Соленые огурцы с материка?
— Откуда же еще? В Заполярье их не производят.
— Выжатые, как сиськи у старухи. Но за неимением гербовых марок применяются простые — слышали? Так вот, ваш друг Александр Игнатьевич Рыбак клянется, что вы удивительный человек. Когда ни придешь к вам, есть что выпить. И пьете помногу только в компании, а один — ни-ни! Верно?