— Рад, что не с бухты-барахты к стенке. А в чем я должен признаваться?
— Как в чем? В своих преступлениях! Должны показать все факты, за которые вас арестовали.
— Ясно. Рассказать вам, раз сами не понимаете, за что меня надо арестовывать. Между прочим, похожий случай уже описан в литературе. Один проницательный сыщик, почти Шерлок Холмс или Ник Картер, предложил арестованному признаться, где, когда, с кем и что именно он делал. Вы, гражданин следователь, можете еще существенно дополнить того сыщика: и по чьему, мол, заданию вы выполняли то, что вы выполняли? Нет, уж творите сами свое дело, я за вас работать не буду.
Он быстро допер, что лучше со мной по-человечески. Он был хоть и не шибко проницательный, но известной душевности не лишен. Не пошел бы в палачи, с ним можно бы и дружить.
— Аркадий Николаевич, мы же с вами старые знакомые… Должны же понимать друг друга… Есть указание — оформить вас… Очень не хочется применять третью степень. Ну, зачем вам это? Здоровье не из железных, разум в норме… Стоит ли портить жизнь?
Я спросил прямо:
— На что приказано меня оформить?
Он ответил с большой осторожностью — разговор все же пошел рискованный, и в их среде побаиваются стукачей: я ведь в камере мог и разболтать, как поворачивается допрос.
— Ну как — на что?.. Меньше десяти лет лагерей не рассчитывайте.
— А если вторая вышка? И на этот раз — настоящая?
Мое недоверие его ничуть не обидело.
— Аркадий Николаевич, буду я вас обманывать! Мы же вас уважаем как выдающегося специалиста… Года два-три, может, суд добавит, но это крайность. Даже пятнадцати не планируем… Так что давайте смело, на всю чистоту — помогите нам и себе…
— Помогать вам против себя, так верней…
Я говорил уже, что еще до ареста обдумал, как держаться и на что пойти. Его довольно неожиданная просьба открывала многие возможности. Все же я доверял ему не полностью. Хотелось уточнить пределы измышлений собственных преступлений, чтобы не попасть в положение, из которого нет выхода. И первые же слова следователя о его ожиданиях показали, что на его самые искренние обещания полагаться нельзя.
— У вас столько было знакомств с иностранцами, — с надеждой сказал он, когда я прямо спросил, что конкретно он требует. — Представители знаменитых фирм… Хитрые бестии враждебного империализма…
— Нет, — категорически отвел я его первое деловое предложение. — Шпионаж мне не шейте. Это не моя творческая стихия. Моя рабочая область — монтаж и наладка электрических машин, за что неоднократно отмечался и премиями, и карами.
— Значит, вредительство, — согласился он. — Точно бы указать, где и когда вредили. Вы человек видный, суд не поверит, если не обосновать важными фактами.
— За фактами дело не станет. Пишите — замышлял взорвать электростанцию на северном Урале и тем вывести из строя мощный промышленный узел страны.
Лицо его озарилось чистой радостью — не ожидал столь искреннего признания. Он с благодарностью посмотрел на меня.
— Как же сформулируем, Аркадий Николаевич? В смысле не только основной цели, но и объективных возможностей. Нельзя же все-таки: приехал, посмотрел и начинаю взрывать? Так не вредят. Нужны предпосылки для выполнения задуманной вражьей цели.
— А кому лучше знать, как надо вредить — вам или мне? Предпосылки самые объективные. Я — руководитель строительства, директор станции. Кому квалифицированно вредить, если не мне?
Он все-таки еще сомневался.
— Резон, конечно, есть. Директор, полная самостоятельность, крупный инженер — можно организовать любую диверсию. Да ведь это все из области возможностей. Суду я должен дать объективные факты.
Тогда я выложил заранее подготовленные карты.
— В бумагах, которые ваши оперативники изъяли из моего сейфа, имеется переписка по поводу срочной доставки на площадку строительства одной тысячи тонн аммонала. Полной тысячи не дали, но больше пятисот тонн выбил. Вот эта вся взрывчатка предназначалась мной для взрыва станции.
Я не без удовольствия увидел, как ошарашило его мое признание. От изумления он открыл свой внушительный рот — пещерное хавало, как выражается наш прораб Семен Притыка — и не сразу сумел его прихлопнуть. У него даже голос задрожал от волнения, когда он наконец смог заговорить. Я посочувствовал — злорадно, естественно, — его состоянию: человек мастерил сознательную легенду, туфту наваливал на туфту, а на деле оказалась не туфта, а реальное злодеяние: пятьсот тонн взрывчатки, полный железнодорожный состав, пригнали на стройку, чтобы камня на камне от нее не оставить.
— Вы это серьезно, Аркадий Николаевич? В смысле — вполне реально, по-деловому?..
— Вполне реально и по-деловому. Иначе не работаю. Если злодействовать, так с размахом, иного не признаю.
Он с усилием взял себя в руки.
— Ваши масштабы известны, Казаков. Но чтобы пойти на такое преступление… Честно говоря, не ожидал… Все это в изъятых документах? Точно как вы признались?
— Вот уж не думал, что вы меня дураком считаете! Обосновывал заказ на взрывчатку, конечно, не вредительством, а потребностями строительства. Без камуфляжа большие дела не делаются.
— Понятно. Теперь я отправлю вас в камеру, отдохнете пару дней. Посмотрим изъятые бумаги, доложу начальству о чистосердечном признании…
Он торопился убрать меня в камеру. Его била нетерпячка. Он ожидал долгой борьбы со мной, прежде чем получит нужные показания. Вряд ли он серьезно поверил в настоящее вредительство, но сразу оценил добротность моего добровольного признания. И потому не стал допытываться, для чего реально была затребована взрывчатка. Это было второстепенно. Впереди открывались сияющие перспективы. Задание выполнено с блеском, начальство оценит выдающийся результат, карьера пойдет вверх — это было главное. И он спешил воспользоваться плодами своего успеха.
Спустя неделю он снова вызвал меня. Лицо его лучилось почти нездешним сиянием. Начальство, по всему, высоко оценило его достижения.
— Значит так, Казаков. Я проверил показания по документам. Все насчет взрывчатки подтверждается. Ввиду особой важности преступления выносим ваше дело на Военную Коллегию Верхсуда. Срок будет от десяти до пятнадцати лет, а высшей меры, ввиду добровольного признания, не опасайтесь.
И спустя некоторое время я предстал пред грозные очи моего доброго знакомого — председателя Военной Коллегии Верхсуда Василия Ульриха. Поганенький человечек! Мы с ним иногда встречались после процесса Промпартии, даже в преферанс играли, я ведь как бывший осужденный, только по случаю недострелянный, теперь вроде был их кадр, они к таким относились с уважением.
Между прочим, Ульрих, любитель анекдотов, в дружеском застолье с охотой рассказывал самые рискованные, только каждый раз добавлял: «Я могу рассказывать все что мне угодно, а вы можете только слушать, но помалкивать. Ибо меня никто не может привлечь к ответственности, я — Верховный судья. А любого анекдотчика из вас я спокойно закатаю на десятку за антисоветскую агитацию». И вот воззрился он на меня, сделал самую зверскую физиономию, хотя надобности в этом не было — и без свирепого выражения этот шибздик, типичный недоделыш природы, внушал каждому ужас, даже когда улыбался, а это тоже с ним порой бывало. Он даже любил выдавать злокозненную усмешечку, хорошо зная, что она никого не веселит, а устрашает.
— Казаков! Всегда был уверен, что наше знакомство завершится именно таким финалом, ибо в вашей натуре неистребима ненависть к советскому строю и непреодолима жажда злодействовать. От расплаты за Промпартию удалось ускользнуть, вторично счастье не улыбнется. Докладывайте, какое замыслили преступление против однажды напрасно пощадившей вас советской родины.
Я постарался ответить с почти нахальным спокойствием, хотя все внутренности сводило от волнения — уж больно высока была ставка в задуманной мною игре.
— Нечего мне докладывать, гражданин председатель Военной Коллегии, о совершенных мною огромных злодениях, ибо не было никаких злодеяний — ни огромных, ни даже крохотных.
Он хлопнул рукой по папке с надписью: «Хранить вечно», где содержались протоколы допроса, извлеченные из моего служебного архива документы и обвинительное заключение.
— А это что? Собственноручные показания о вредительстве! Взрыв огромной станции, которая должна была существенно повысить мощь нашей социалистической индустрии! И это вы имеете наглость называть — никаких самых крохотных злодеяний! Много повидал преступников, Казаков, но таких, как вы!..
— Показания от первой буквы до последней точки — сплошная липа. Меня принудили к такой лжи угрозы вашего следователя. Я знаю ваши порядки, гражданин Ульрих, и чувствовал, что не вынесу Лубянских третьих степеней. А на суде, так решил, скажу всю правду. Попытки взорвать станцию не могло быть, потому что самой станции не существует. Она пока еще только проектируется.
— Но ведь получили пятьсот тонн аммонала для взрыва станции!
— Аммонал весь пошел на то, для чего и был предназначен, — предварительное выравнивание площадки будущего строительства, местность там довольно холмистая.
С молчаливой радостью я видел, что Ульрих порядком озадачен. Меньше всего он мог предположить, что я разыграю со следователем подобную игру. Он перекинулся несколькими словами со своими помощниками в таких же военных мундирах, как и он сам, только звездочек на отворотах воротника у каждого было поменьше, и снова обратился ко мне:
— Чем вы докажете, Казаков, что станции не существует?
— Проще всего поехать на стройку и собственными глазами убедиться, что даже котлованы под оборудование не выкопаны. Сфотографировать ее и приложить фотографии к делу — как документ, полностью опровергающий все измышления следствия.
Ульрих побагровел от ярости.
— Снова раскрываете свою черную душу, Казаков! Оторвать квалифицированного работника от срочных государственных дел, услать в длительную командировку, отложить суд — и переждать спокойно в камере, надеясь, что ситуация за это время изменится! Один раз вам удался похожий план, сейчас он не пройдет. Заслуженного наказания вам не избежать. Больше не имеете доказательств,