что станции реально не существует?
— Почему же не имею? Есть и другие доказательства, столь же убедительные. Позвоните в институт «Теплоэлектропроект» — и вам разъяснят, что еще ни одного рабочего чертежа на строительство самой станции не спущено, есть только мое проектное задание, по которому разрабатывается технический проект.
Ульрих гневно встал и с грохотом отодвинул стул.
— Заседание суда откладывается. Уведите подсудимого.
И я снова сижу в прежней моей одиночке и размышляю, как же сложится теперь мое будущее и что станет с одураченным следователем. Я даже посочувствовал ему: хода наверх уже не будет, такие промашки лубянское начальство своим гаврикам не прощает. Все же он был неплохой парень, так по-человечески обрадовался, что избивать меня до полусмерти, а то и прямо до смерти не придется. Потом на себя рассердился: черта мне в следователе, своя шкура к телу ближе, а он что заслужил, то и получил.
Через энное времечко меня вызывают к какому-то канцелярскому тюремщику — и подписываю любопытнейшее постановление уже не Военной Коллегии, а Особого Совещания при наркоме НКВД: «Казакову Аркадию Николаевичу определить 10 лет тюремного заключения с последующим поражением в правах по статье “подозрение во вредительской деятельности”». Вот так прямо и прихлопнуто — не какая-то там номерная статья Уголовного кодекса, не конкретное преступление, а новый вид уголовного наказания — по одному подозрению. Могу гордиться, что ко мне применили такую впечатляющую юридическую новинку.
Казаков и впрямь гордился необычной формой своего приговора. И еще больше — тем, что легко обманул следователя и, доказав на суде лживость обвинительного заключения, исключил возможность гораздо более серьезного наказания. Время было суровое, тридцать восьмой год шел еще свирепей тридцать седьмого, вышка заранее не исключалась, несмотря на все заверения следователя, — и на этот раз увильнуть от выполнения приговора не удалось бы.
— Не правда ли, любопытную историю я рассказал? — поинтересовался Казаков, закончив свое повествование.
Я согласился, что эпопея его вторичного ареста весьма примечательна, но чем-то исключительным она мне не показалась. Я уже знал истории опровержения на суде ранее подписанного самооговора — и они иной раз спасали от «вышки». В частности, мой друг Виктор Петрович Красовский, экономист, в юности любимец самого Бухарина, был обвинен в организации покушения на Орджоникидзе. И признался, что покушение уже было подготовлено в Москве, и назвал точную его дату, но дни подобрал такие, когда Орджоникидзе находился в длительной командировке в Средней Азии. На суде Красовский указал на фальшивые даты — и суд, вместо запланированного расстрела, ограничился стандартной «десяткой».
Был еще один забавный случай неряшливо сформулированного обвинительного заключения, и о нем я тоже рассказал Казакову. Один из моих знакомых, Борис Львович Гальперин, вероятно — самый полный человек в нашей зоне, инженер-конструктор и коминтер- новский тайный агент, объездивший с пропагандой разжигаемой в те годы мировой революции добрую полусотню стран в обоих полушариях, завершил свои интернациональные странствия на Лубянке. И предъявленное обвинение — шпионаж в пользу иностранных разведок — относилось по тем временам к самым естественным для такого человека, как он: побывал в капстране — ну, как же не соблазниться возможностью изменить своей родине!
Борис Львович и сам понимал, что от шпионажа не отвертеться, все другие измышления — вредительства, диверсии, подготовка интервенции — лепились к нему, как горбатый к стенке. Он страшился третьей степени воздействия — ее попробовали уже многие сокамерники, и редко кто не превращался в инвалида, а бывало, и с жизнью расставались. После недолгого запирательства он согласился на шпионаж.
В таком признании были свои преимущества: шпионство — дело индивидуальное, сразу отпадал очень отягчающий судьбу пункт одиннадцатый пятьдесят восьмой статьи — коллективное сообщество для организации преступления. Зато были и свои опасности — смотря в пользу какого государства шпионишь. Борис Львович долго раздумывал, какую страну из тех, где он побывал во время коминтерновских странствий, выставить как интересанта своих преступных действий. Англо-французский блок или Америку? Но где гарантии, что Советский Союз когда-нибудь не вступит в прямую войну с буржуазными демократами? Тогда шпиону этих государств форменная крышка! Еще вероятней война с фашистскими державами — тоже от вышки не отвертеться. И в результате долгих раздумий Борис Львович нашел единственную пригодную державу — неоднократно в ней бывал, нам она враждебна, но вероятность ее военного столкновения с Советским Союзом практически нулевая.
— Правильно, что сознаешься в шпионаже, — похвалил следователь, готовясь заполнить очередной протокол допроса. — На суде учтут твое чистосердечное признание. Кем же ты был — англо-французским или немецким шпионом? Или с Японией сотрудничал?
— Ни то, ни дрое, ни третье, — твердо возразил Борис Львович. — И не шейте мне, пожалуйста, этих заклятых врагов нашего социалистического строя. Пишите: вел шпионаж в пользу Уругвая.
Возмущенный следователь бросил перо на стол.
— Ты что мне мозги пудришь? Твой Уругвай даже армии не имеет и славен одной футбольной командой. Или ты шпионил в пользу чемпионов мира уругвайских футболистов? Раз уж признался в шпионаже, так называй наших настоящих врагов.
Но Борис Львович твердо стоял на Уругвае. Следователь долго уговаривал, вызвал для убедительности двух сержантов, те в кровь обработали Бориса Львовича. Убедившись, что ни словесные, ни кулачные аргументы неэффективны, следователь с сожалением отказался от заманчивого шпионажа в пользу великих держав.
— Хрен с тобой, пусть Уругвай! — покорился он. — Но не надейся на выигрыш. И за Уругвай, и за Германию, и за Англию получишь один и тот же срок. И отсидишь одинаково за свои преступления, как ни виляй хвостом.
Борис Львович, однако, оказался лучшим аналитиком, чем следователь. В конце лета 1945 года прозвонил конец его лагерного срока, но извещения об освобождении не пришло. Борис Львович упросил главного механика комбината Ботвинова поехать в УРО — учетно-распределительный отдел лагеря — и лично узнать, почему задержка с освобождением. Ботвинов вернулся расстроенный. Из Москвы пришло новое указание — лиц, осужденных за шпионаж, на волю не выпускать до особого распоряжения. Ботвинов сокрушенно развел руками: рад бы увидеть тебя на воле, пригласил бы к себе домой на стаканчик-другой, да ничего не выйдет, против запрета из Москвы не попрешь!
Борис Львович взмолился:
— Степан Игнатьевич, поезжайте еще раз в УРО. Не верю, что чохом всех шпионов… Наверное, точно указано, какие, в пользу какой вражеской страны. Ведь речь о жизни, поймите!
Ботвинов снова поехал в Управление лагеря.
— Силен твой Бог, Борис! — радостно объявил он по возвращении. — Вместе с полковником Двином, начальником УРО, дважды перечли московское постановление насчет задержки шпионов, которые отмотали свой срок. Длиннющий список стран, почти тридцать названий, чьих разведчиков не освобождать. Вся западная Европа, половина Америки, а Уругвая — нет! Двин дал указание готовить тебе документы на волю.
Так благодаря своему пророческому предвидению международной ситуации Борис Львович Гальперин вышел на свободу, в то время как многие другие его лагерные товарищи, такие же шпионы, остались за проволокой еще на несколько лет, уже после того как завершился их официальный судебный срок.
Все это я рассказал Казакову — они с Борисом Львовичем жили в разных лагерных зонах, лично не встречались, а мы с Гальпериным были соседи, и я уважал и любил этого умного и доброго человека, даже в лагерном полуголодном существовании не потерявшего свою природную полноту.
— Точно, точно — неисповедимы Господни пути, проложенные им за колючей проволокой, особенно если по ним шагает умный человек, — сказал Аркадий Николаевич. — Однако, согласитесь, необыкновенностей у меня все же побольше, чем у вашего Бориса Гальперина. Итак, подведем предварительные итоги. Главное о себе я вам открыл. Поговорим теперь о вас. Какого вам черта в этой треклятой японской турбине?
Я бы жестоко соврал, если бы сказал, что мне хотелось отвечать на этот вопрос Аркадия Николаевича. Дело, каким я стал заниматься, относилось к самым засекреченным. Я незадолго до того расписался в грозной бумажке, что мне доверена государственная тайна и что разглашение ее наказывается сроком от 15 до 25 лет тюремного заключения, а в особых случаях не исключен и расстрел. И в служебных документах, отправляемых в Москву заместителю наркома Берия по строительству Авраамию Павловичу Завенягину, я сам старательно выписывал сакраментальный гриф: «Совершенно секретно. Особая папка», — означавший, что бумаги такого рода должны храниться только в помещениях, где есть вооруженная охрана, и пересылаться не по почте, а фельдсвязью.
И я с трудом подбирал слова, стараясь объяснить Аркадию Николаевичу, насколько важно задуманное в Норильске новое строительство, не говоря по существу, почему оно так важно.
Аркадий Николаевич прервал мое туманное меканье уже на второй минуте.
— Все ясно. Наводите тень на плетень. Чепуха. В Норильске каждый мальчишка знает, что будете изготовлять атомную бомбу. Ну, не полную конструкцию, а ее детали. Николай Николаевич Урванцев отправился на Шхеры Минина в Ледовитом океане разыскивать уран, а у нас будут смешивать уран с какой-то тяжелой водой. Разве не так? Недаром в Норильске называют ваш объект «шоколадной фабрикой». Отличное название для военного завода — шоколадка!
— Я слышал и другое название — макаронка, — заметил я.
— Один хрен — шоколадка или макаронка. Тут все ясно. Другое непонятно: как вас с вашими тяжелейшими статьями: пункт восьмой — террор против руководителей партии и правительства, пункт десятый — антисоветская агитация, пункт одиннадцатый — участие в контрреволюционной организации, допустили к секретной технологии?