— Да уж так получилось, — скромно ответил я.
— Вижу: радуетесь, что сподобились войти в святая святых. Но остерегайтесь. Наши статьи — свинцовый груз на спине барахтающегося в волнах. В любой момент могут потянуть на дно.
— Постараюсь удержаться на плаву. Что мне еще остается?
Казаков все же обладал пророческим даром. До того момента, когда тяжелейшие мои статьи превратиились в непреодолимое препятствие для дальнейшей работы с секретными технологиями, оставалось совсем немного. Но он ошибся в другом — мне это не огорчило, а обрадовало. Выход из секретной области в обычное производство был подобен вторичному — после лагеря — освобождению.
И в объяснении того, чем мы занимались на «шоколадке», он тоже ошибся. Хочу на этом остановиться подробней — это была важная часть моей жизни.
В 1944 году главный инженер комбината Виктор Борисович Шевченко даровал мне «ноги» — пропуск для бесконвойного хождения вне лагерной зоны. Я стал постоянным посетителем запретной до того городской библиотеки и с головой погрузился в новости тогдашней физики. А в этой науке в те годы произошла революция. В Берлине физико-химики Отто Ган и Фриц Штрассман в декабре 1938 года открыли, что ядра тяжелейшего элемента урана при бомбардировке их нейтронами раскалываются на две и более части. Потом подсчитали, что при этом выделяется энергия, в миллионы раз превосходящая ту, что дает сгорание угля или бензина. Было выяснено, что тяжелая вода, содержащая в себе не простой атом водорода, а водород вдвое тяжелей, дейтерий, замедляя нейтроны, способствует процессу распада урана.
Я жадно поглощал все, что печаталось о выделении внутриядерной энергии. Во всех крупных странах лихорадочно ускорялись исследования по физике ядра. Во Франции Фредерик Жолио еще перед войной возводил атомный реактор на смеси урана с тяжелой водой для производства промышленной энергии. В Америке Энрико Ферми с интернациональным коллективом строил реактор на графите вместо труднодоступной тяжелой воды и начал разрабатывать первую конструкцию атомной бомбы. У нас в Союзе Игорь Курчатов занимался такими же экспериментами, а Юлий Харитон и Яков Зельдович печатали свои теоретические расчеты реакций, ставших основой ядерных бомб.
Больше всего меня заинтересовала физика тяжелой воды. Дейтерий, тяжелый водород, получали в те годы путем электролиза воды обыкновенной, в которой он содержался в пропорции 0,02 % по отношению к водороду обычному. В первые годы пребывания в Норильске я занимался электролизными ваннами в опытном металлургическом цехе. Главная трудность в электролитическом получении дейтерия заключалась в том, что для высвобождения тяжелой воды из воды обыкновенной нужно было огромное количество энергии.
Тогда же, в весенние дни радостного блуждения по тундре, благодаря картонной карточке на «ноги» я приметил одно немаловажное явление. В апреле и начале мая в ясную погоду солнце припекало уже порядочно, но температура еще держалась не выше -20–10°. В результате нагреваемый с поверхности снег не таял, а испарялся. Я садился на пригорочке, и меня обволакивало легким паром, а даль скрывалась в седоватом мареве. И я думал о том, что весна в Заполярье — природный сепаратор: молекулы воды, содержащие легкий водород, испаряются проще, чем тяжеловодородные. Стало быть, в остающемся снеге естественно концентрируется тяжелая вода. Потом я узнал в местной «Лаборатории вечной мерзлоты», что снега в иные годы испаряется больше половины. И процесс этот совершался год за годом в течение миллионов лет. Я приблизительно подсчитал, что озера Крайнего Севера на 20–25 % обогащены тяжелой водой сравнительно с озерами в средних широтах. Это означало, что для получения тяжелой воды на севере надо затратить чуть ли не втрое меньше электроэнергии, чем на юге — экономия исполинская.
В 1946 году я участвовал в отборе пробы из одного тундрового озерка. В Москву фельдсвязью были отправлены две бутылки из-под шампанского с озерной водой. Точный анализ в «хозяйстве Курчатова» показал обогащение всего в 13 %. Но и этого было достаточно для двукратной экономии электроэнергии. Производство тяжелой воды из полярных озер становилось экономически выгодным.
Вышел я из заключения вскоре после окончания войны — 9 июля 1945 года. Не прошло и месяца, как 6 августа из Хиросимы донесся зловещий голос новой эпохи — первая ядерная бомба превратила в море огня и пепла почти полумиллионный город. Через несколько дней после этого злодеяния меня вызвал директор управления Металлургических заводов Алексей Борисович Логинов. Как и все мы, он был потрясен сообщением газет.
— Вы физик, — сказал он мне. — Можете объяснить, что за штука эта ужасная атомная бомба?
— Конечно, нет, — ответил я. — Конструкция атомной бомбы принадлежит к величайшим американским секретам. Но какие физические явления использованы в бомбе, сказать нетрудно. Наша норильская библиотека полна журнальных статей и книг, трактующих возможности взрывного и промышленного высвобождения энергиии атома.
— Так отведите несколько дней на просмотр всего, что найдете в библиотеке, и доложите нашим заводским инженерам, что вычитали.
И 16 августа в зале дирекции заводов я сообщил инженерному металлургическому братству, что писали о внутриядерных процессах разные физики мира. В основу сообщения я положил напечатанные доклады Игоря Курчатова, теоретические заметки Юлия Харитона и Якова Зельдовича, статьи Нильса Бора и многих других — факты были из самых солидных источников.
Лекция давала какое-то представление о физических принципах нового оружия. Неудивительно, что уже 3 сентября пришлось повторить доклад для вольнонаемной интеллигенции города в ДИТРе — Доме инженерно-технических работников.
А на другой день ко мне в лабораторию теплоконтроля, размещавшуюся в обжиговом цехе Большого никелевого завода, пришли два московских эксперта — профессор Александр Альбертович Цейдлер и незнакомый мне невысокий человек в больших для того времени очках, прикрывающих пристальные до резкости глаза.
— Мы вчера были на вашей лекции, — сказал Александр Альбертович. — Знакомьтесь: Илья Ильич Черняев, академик, директор Института общей и неорганической химии Академии наук.
С профессором Цейдлером я был знаком, еще когда был заключенным. Консультант Норильского комбината по производству никеля — он называл его по-старому: никкель, — Цейдлер часто приезжал из Москвы и каждый раз посещал мою лабораторию, интересуясь, произвожу ли я какие-нибудь научные исследования. Научные мои потуги были, естественно, микрозначимы, но пунктуальный Александр Альбертович несколько раз помянул мою фамилию в обширном своем курсе «Металлургия никеля». А о Черняеве я знал лишь то, что он крупный специалист по металлам платиновой группы. В близком будущем он стал известен не только химикам, но и всем ядерщикам. Спустя три года он первым в стране получил металлический плутоний, главную взрывчатку атомной бомбы. Блистательный его путь в науке вскоре был отмечен Сталинскими премиями в 1946, 1949, 1951 и 1952 годах — практически все за достижения в ядерной технологии.
— Мне понравилась ваша лекция, — сказал Черняев. — Вы обладаете способностью популярно излагать довольно сложные явления. Имею к вам особый вопрос. Не можете ли предложить что-либо интересное для начинающегося у нас тура ядерных исследований?
Я рассказал о естественной концентрации дейтерия в испаряющемся на холоде северном снеге. Черняев попросил написать подробную записку об этом явлении. Я составил ее, добавив, что нужно ожидать значительной экономии электроэнергии при производстве тяжелой воды в Заполярье. Записка ушла в Москву. Дальнейшие события не заставили себя долго ждать.
Прежде всего меня вызвал к себе начальник Норильского комбината генерал Александр Алексеевич Панюков. В обширном кабинете сидело человек 10–15: главный инженер Владимир Степанович Зверев, Алексей Борисович Логинов, Александр Романович Белов, незнакомые мне начальники норильских заводов и деятели местного НКВД-МГБ. Почти все — люди, бесконтрольно командовавшие судьбами, жизнью и благополучием, ста тысяч норильчан, заключенных и выбравшихся из-за колючей проволоки на кажущуюся волю, но отнюдь не причисленных к рангу чистопородных граждан. Я привык страшиться этих людей. И, естественно, испытывал смятение, выступая перед ними с техническим докладом.
— До сих пор мы с вами посещали политчасы, — сказал Панюков собравшимся. — Сегодня технический час: нам объяснят, что такое тяжелая вода и для какого дьявола нам нужно ею заниматься.
А спустя короткое время после того «технического часа» в Норильск прилетел сам начальник ГУЛАГа — той его части, которая охватывала лагеря горно-металлургической промышленности, — генерал-майор Петр Андреевич Захаров. И тоже вызвал меня, чтобы поспрошать о производстве тяжелой воды на севере.
После Захарова, уже зимой, снова появился Черняев и сообщил, что в Норильске решено начинать производство тяжелой воды, технология — электролиз воды обычной и что я буду участвовать в налаживании процесса. И в заключение подарил только что переведенную у нас книгу американского ядерщика Г.Д. Смита «Атомная энергия для военных целей» — официальный отчет правительства США о производстве ядерной бомбы.
— В Академии наук нам дали по экземпляру, — сказал Черняев. — Я специально достал для вас, вам она теперь понадобится.
И в скором времени в Норильске началось строительство засекреченного объекта, тут же получившего хлесткое прозвище «шоколадка» (потом название переделали на «макаронку», более соответствующую нашему убогому быту, где шоколад отнюдь не принадлежал к ходячим блюдам). Начальником строительства назначили местного инженера Бориса Михайловича Хлебникова, главным инженером — приехавшего из Москвы довольно серого Виктора Дмитриевича Кузнецова, а меня запланировали в главные инженеры будущего дейтериевого завода — поставив пока наблюдать за соблюдением технологии электролитического процесса. А чтобы получал зарплату и повышенный паек, назначили начальником лаборатории редких и малых металлов.