Все это был, естественно, камуфляж — хотя дейтерий и можно причислить к редким металлам в газообразной или жидкой форме, но самой лаборатории не существовало, ее даже строить не пытались.
Нам троим: Хлебникову, Кузнецову и мне — отвели две комнатки в Управлении комбината, дали машинистку и двух лаборанток для несуществующей лаборатории. Все три женщины получили «секретность» и неплохие ставки. Машинистка Лосева печатала письма и отчеты, уходящие в Москву, пожилая лаборантка Мчедлишвили, уверявшая, что она близкая подруга Нины Берия, жены наркома, пропадала в очередях за продуктами или развлекала меня рассказами о своей приятельнице и ее страшном муже, а юная Оля Найденова сопровождала меня в прогулках по окрестностям Норильска, если позволяла погода, — впрочем, и Оле и мне умеренные морозы не казались препятствием для совместного радостного блуждания вдали от людей.
В эти дни было у меня еще одно — уже неслужебное — занятие, и оно казалось самым важным из всего, что я мог делать. Я засел за обоснование электролитического разделения изотопов водорода, то есть двух его разновидностей, тяжелого дейтерия и легкого обычного водорода. Я знал, что математической теории этого процесса не существует — экспериментально полученные цифры не укладывались ни в какие формулы. Но я применил к дейтерию теорию, разработанную академиком Александром Наумовичем Фрумкиным для обыкновенного водорода, — и получил довольно сложную формулу, точно описывающую ход электролитического процесса.
Несколько раз в жизни я был глубоко и всеполно счастлив. Ночь, когда — уже дома — я закончил практическую проверку найденной формулы, относилась к таким замечательным случаям. Я топал ногами и кричал от радости — негромко, впрочем, чтобы не разбудить соседей. Я был больше, чем просто счастлив. Я безмерно гордился собой. У меня шла кругом голова: впереди открывались сияющие перспективы! Отныне мне надлежало быть не просто ученым, то есть человеком, вместившим в свои мозги некую сумму добытых другими знаний, но и создателем собственной теории — и очень новой и очень важной теории, существенного вклада в лихорадочно разрабатываемые во всем мире исследования. Остановившись посреди комнаты, я громко сказал самому себе:
— Надо писать в трех экземплярах подробный доклад «Теоретические основания электролитического разделения изотопов водорода». Один экземпляр — в Академию наук академику Фрумкину, другой — в НКВД Завенягину, а третий оставлю себе для практического использования на нашем заводе, когда его выстроят.
На другой же день я сел писать задуманный доклад.
И как раз в это время над строительством «шоколадки» сгустились тучи. Расчет электроэнергии, необходимой для первой очереди завода, дал цифру в 100 000 киловатт. Это было гораздо меньше, чем на юге, где не имелось природно обогащенной воды. Но это не могло нас утешить: норильская станция не имела резервных генераторов для «шоколадки». Нужно было срочно искать новые крупные генераторы, привозить их в Заполярье и монтировать рядом с уже имеющимися.
Начался лихорадочный поиск свободных электротурбин. Но в стране, разоренной недавно закончившейся войной, каждый генератор был величайшим дефицитом — десятки ведомств и министерств дрались в Госплане за наряды на еще не построенные на наших заводах и привозимые из-за границы турбогенераторы. Завенягин сообщил в Норильск, что удалось получить турбину с генератором фирмы Мицубиси мощностью в 50 000 киловатт, что она демонтирована в Манчжурии, доставлена в Новосибирск — можно везти ее в Норильск.
Ликование от радостного известия быстро сменилось озабоченностью, когда пришли технические данные на эту турбину. Японцы возвели в Манчжурии самую крупную в Азии электростанцию. Фирма Мицубиси смонтировала на станции одиннадцать турбогенераторов. Десять прекрасно работали, а одиннадцатый до самого конца войны запустить не удалось. В турбине, видимо, были какие-то внутренние пороки, но инженеры фирмы так и не сумели их ликвидировать до вторжения в Манчжурию.
Все одиннадцать турбин были демонтированы самими пленными японцами и отправлены в Советский Союз. Десять мгновенно расхватали, а от одиннадцатой самые жаждущие отшатнулись. Время было не такое, чтобы опрометчиво ввязываться в рискованные дела. И московское начальство, разрешая забрать турбину, по-своему честно предупреждало о том, что надо обладать незаурядной технической смелостью, чтобы воспользоваться этим разрешением.
Строительство дейтериевого завода продолжалось, но его возведение стало весьма проблематичным.
Решение должно было принадлежать местным турбинщикам. Практически оно зависело от одного Аркадия Николаевича Казакова. Он, еще заключенный, многократно обвиненный во вредительстве, должен был сделать с турбиной то, что не сумели сделать с ней ее создатели, квалифицированные инженеры фирмы Мицубиси. Если его постигнет неудача, от нового срока — и, наверно, до конца жизни — он уже не избавится. Правда, мне сказали, что он выразился в обычном своем стиле: «Тащите этого поганца, японского энергонедоделыша — посмотрю, на что он годится». Казаков, конечно, был гением монтажа, но лихость его формулировок меня не слишком успокаивала.
Я пришел к нему, чтобы убедиться в его серьезности, ибо в моей собственной жизни слишком многое зависело от его инженерного умения и простой человеческой смелости.
— Ясно только то, что нет ничего ясного, — подвел Казаков итоги нашей непродолжительной беседы. — Впрочем, вы напрасно секретничаете. О «шоколадке» ходит столько слухов, что они стократно перекрывают все, что вы сами знаете и что могли бы мне сообщить. Перейдем к делу. Где сейчас турбина?
— Хлебников сказал, что ее доставили в Новосибирск.
— Наряд на турбину точно получен?
— Получен. С началом навигации на Енисее ее привезут в Дудинку. За перевозкой наблюдают ответственные чины из НКВД.
— Наблюдатели! Всех их технических умений — пить и орать на зеков: «Раз-два — взяли!» Внутренних неполадок в турбине не так боюсь, как ее перевозки. Охранители могут такое наворотить! Потеряют какой-нибудь ящик с деталями. Могу смонтировать любую уродину, но установить на место то, что отсутствует, не берусь. Итак, поедем в Дудинку. Начальство все приготовило?
— Наверно, все. А чего вы хотели бы?
— Прежде всего — спирта для промывки деталей. И особо — для нас с вами. Закажите две автомобильные канистры. И пусть предварительно вытравят из них запах бензина. Все это — первый пункт.
— Слушаю второй.
— Второй — жратва. Сидеть на лагерной баланде в Дудинке не собираюсь. Раз командировка, значит, командировочный паек: американские консервы, масло, хлеба вдоволь. В общем, что получат вольные погоняльщики в погонах, то и мне.
— Уверен, что это не вызовет затруднений.
— Тогда все. До встречи в Дудинке.
Встреча состоялась спустя примерно месяц, когда сообщили, что турбина прибыла в Дудинку. Из Норильска приехала бригада мастеров и инженеров, подчиненная Казакову. Все были вольнонаемные, один Казаков еще пребывал в зеках. По режиму ему полагалось поселиться в Дудинском отделении Норильлага, но начальство понимало, что это осложнит работу — лагерь находился далеко от портовых складов, где разместили драгоценный груз. Но и переводить Казакова, хотя бы временно, на положение вольнонаемного не решились. Выход нашли в том, что выделили ему охранника, и не простого стрелка с «дудергой» на плечах, а заматерелого пьяницу с погонами майора. Майор всюду молчаливо шлялся с Казаковым, ни во что не вмешивался и оживлялся только, когда Аркадий Николаевич, уставая от хлопот, громко говорил, я сам не раз это слышал:
— Рожа у тебя, братец, такова, что только взглянешь, вмиг внутри заноет — выпить надо… Расстарайся насчет пивного и жевательного.
Такие поручения майор выполнял с охотой — и, отправляясь на розыски, не боялся оставлять Казакова одного.
Бригада приемщиков и наладчиков разместилась в местной гостинице. Нам отвели двухкомнатный номер — он быстро превратился в битком набитое общежитие. Здесь поселился Казаков со своим майором, ночевали и его помощники. Номер окрестили штабом наладчиков, но никто и не подумал использовать помещение для служебных дел. Всех тянуло сюда нечто гораздо более привлекательное, чем заполнение рабочих журналов, хотя для таких записей имелся настоящий письменный стол. Входящие сразу направлялись к столику, поставленному поодаль. На нем возвышались два графина — один с чистым спиртом, еще ожидающем разбавления, и другой с уже наполовину разбавленым. Все посетители хорошо знали, где что налито, и не путали графины.
Лишь однажды случилось недоразумение, не имевшее, впрочем, плохих последствий. Из Москвы прибыл полковник из «органов» — наблюдать за приемкой турбины. Он был важен и гpyб, с подозрением присматривался даже к вольнонаемным: мол, все вы тут бывшие судимые, знаю вашу вредительскую натуру. Он, естественно, ничего не понимал в технических делах, но это отнюдь не мешало его функциям зычного погонялы.
Казаков, войдя, налил себе полстакана разбавленного спирта и сделал выразительный жест полковнику — угощайтесь. Тот наполнил две трети стакана, лихо опорожнил, крякнул и снова стал наливать — но уже из графина, где был чистый спирт. Нам показалось, что ему просто захотелось пойла покрепче и он сейчас попросит воды, чтобы разбавить по вкусу. Кто-то уже поспешил к крану, но полковник единым махом опрокинул стакан в рот и окостенел от неожиданности. Спирт обжег рот, полковник потерял голос, дико выпучил глаза и только шевелил губами, пытаясь что-то произнести. Никто не сомневался, что, обретя голос, он разразится проклятиями, пообещает всех нас посадить и сгноить в лагере, — он уже выражался подобным образом на складе, когда видел, что рабочие что-то делают не так быстро, как ему хотелось.
Но полковник только прохрипел, когда хватило сил на голос:
— Закусить!
Кто-то достал из ящика кусок колбасы, и он поспешно вгрызся в нее. А мы с Казаковым захохотали. К чести полковника, и он, когда пришел в себя и убедился, что не задохнулся, присоединился к нашему веселью.