— Мужу дали орден, а я девятый год меняю одну тюрьму на другую, один лагерь на другой, — закончила она свое печальное повествование. — Одно утешение: в будущем году кончается мой срок, выйду на волю. Правда, пошли слухи, что осужденных за измену родине, а это моя статья, не выпускают, а навешивают новый срок. Как вы думаете — это правда?
Я уверил ее, про себя совсем не уверенный, что освободят непременно, ибо она по судейскому определению изменяла не родине, а только чужой испанской республике, а та к тому же все равно потерпела поражение и давно не существует. Это не могут не учесть. На этом наш разговор закончился: вошел бригадир и приказал ей собираться в лагерь — уже явился стрелок, чтобы конвоировать в зону.
Казаков, когда я ему передал этот разговор, сначала долго матерился, потом выпил больше своей обычной нормы, что не помешало ему на следующий день уверенно продолжать осмотр и оценку распаковываемых деталей турбины. Он давно лишился главных мужских достоинств, но уважение к женщине, сочувствие к ее слабости сохранил.
Скоро я уехал из Дудинки в Норильск и уже больше не встречался с бывшей танкисткой, осужденной на десять лет за свое военное мужество. И так и не узнал, выпустили ее в следующем году на волю или привесили новый срок, когда завершился старый.
Казаков, закончив приемку турбины, доставил ее в Норильск и безотлагательно приступил к монтажу на специально выделенной площадке действующей ТЭЦ.
Монтаж завершился блестящим успехом. Одиннадцатая турбина фирмы Мицубиси, которую не могли пустить сами японцы и от которой в страхе шарахались наши энергетики в городах, томившихся от недостачи энергии, после пробных пусков заработала уверенно и безотказно.
А вскоре после ее пуска из Москвы сообщили, что об этом незаурядном факте как-то узнали японцы и прислали в Москву письмо на имя правительства. Фирма Мицубиси извещала, что она после войны производит только мирную продукцию и потому стремится узнать, как работают ее энергетические агрегаты, рассеянные по многим странам мира. И особенно ее интересует, как русским инженерам удалось справиться с одиннадцатой турбиной энергостанции Мудадзян, которая была выпущена с каким-то так ими и не выясненным внутренним дефектом. Фирма хотела бы послать своих инженеров ознакомиться с работой турбины на месте и готова оплатить стоимость полученных консультаций.
По слухам, сам Сталин приказал не отвечать японцам:
— Незачем открывать врагу наши внутренние производственные секреты.
На лагерном бытии самого Аркадия Николаевича его блистательный успех с турбиной никак не отразился. Никто и не подумал выбить для него снижение срока. Ибо высокое энкаведистское начальство твердо знало, что в душе он неисправимый враг и если, взамен открытого вредительства, показывает производственное умение, недоступное другим инженерам, то это не больше чем камуфляж. Не следили бы они так бдительно за каждым его шагом, он бы непременно когда-нибудь в чем-нибудь раскрыл свою внутреннюю преступную натуру. Так что в его удивительных инженерных достижениях главную роль сыграли они, а не он — и потому именно они законно получают награды за эти победы.
Эпопея с турбиной не сказалась и на моей судьбе. Все же для первой очереди «шоколадки» требовалось не 50, а 100 мегаватт. Московское начальство после долгих колебаний решило изменить технологическую схему — вместо электролиза добывать дейтерий термодиффузией. Мне удалось увернуться от дальнейшей работы в проекте и тем избежать новой личной трагедии. Но драматическая история о том, как выстроили гигантский завод и почти немедленно после пуска стали его демонтировать, разбирая даже стены и фундаменты, заслуживает отдельного рассказа.
Пропажа секретных документов
После войны я читал в Норильске лекции об атомной энергии. На невежественное начальство они производили ошеломляющее впечатление, хотя были вполне компилятивны. Меня назначили начальником лаборатории по разделению изотопов водорода и планировали в главные инженеры дейтериевого завода — ни лаборатории, ни завода, естественно, еще не существовало. В 1946 году я разработал теорию разделения — мне и сейчас кажется, что правильную. Я серьезно воображал, что схватил бога за бороду, и если не на Нобелевскую, то на Сталинскую премию тяну. Фрумкин[9], до которого моя теория добралась, написал мне, что она представляет «значительный интерес для науки», но никого она не заинтересовала больше — и пылится где-то в шкафу.
Но это рассказ вовсе не о моих научных потугах.
Я захотел в Москву. Мне предложили командировку по этим самым «атомным» делам. Но я уже не занимался ими, а заведовал учебной частью учебно-консультационного пункта ВЗПИ[10]. Однако я подготовил какие-то бумаги, в которых было ровно столько же секретного, сколько в школьной стенной газете. Но на конверте, схваченном пятью сургучными печатями, стояло страшное обозначение: «Сов. секретно. Особая папка» — и еще какая-то чушь собачья. Я должен был передать пакет полковнику Виноградову в тот самый ГУЛАГ[11], а внизу стоял обычный штамп: «Норильский комбинат НКВД. Московское представительство. Гоголевский бульвар, 14».
Приехав в Москву, я узнал, что начальник планового отдела комбината Пивень забыл у какой-то б*** портфель с документами (но на них, в отличие от моих бумаг, стоял скромный гриф «Секретно»), два дня ждал, что она смилостивится и разыщет его в гостинице «Москва», но не дождался и скатапультировался с 12-го этажа на асфальт внутреннего дворика. Мы пожалели Пивня и помянули его коньяком. С нами такого произойти не могло.
В начале сентября 1948 года я пошел на Пушкинскую площадь, где устроили книжный базар. Под мышкой я держал сверхсекретный пакет, заботливейше укутанный в газеты, чтобы посторонних не ошеломляли его сургучи. На базаре я повстречал Георгия Николаевича Лисягина, одного из комбинатских электриков. Я купил, помню, теологические изыскания Шлейермахера[12] и другую книжку примерно такой же актуальности. Затем мы с Лисягиным пошли в «Арагви».
А в ресторане, выпив «Киндзмараули», я стал смотреть на стопочку книг на столе. Что-то в ней было странное. Я смотрел, но все не мог сообразить, что же меня беспокоит. И вдруг понял: среди книг не было моего сверхсекретного пакета.
— Брось суфражировать[13], Георгий! — сказал я недовольно. — Ты, как и я недочеловек, право голоса я тебе не дам. Так что клади его взад.
— На ём надкус, — процитировал он Зощенко[14], но, посмотрев на меня, торопливо добавил: — О чем ты, Сергей? Я ничего не брал.
Не одеваясь, я кинулся из ресторана на книжный базар. А там уже все лавочки были закрыты — и дворники выметали мусор. Никто о моем пакете и слыхом не слыхал. Я размахивал сотенной перед носом каждого — а сотенные тогда были широкие и длинные, как простыни. Одна дворничиха с сожалением сказала:
— Хоть бы видела одним глазком, какой пакет, придумала бы для тебя что-нибудь ради такой бумажки.
Я вернулся в ресторан. Ни мне, ни Лисягину в горло уже ничего не лезло. Он только спросил:
— Те дела — страшные?
— Дел нет, одно безделье, — ответил я мрачно. — А печати страшные. Вид — не дай бог!
— Наказывают за вид, — подтвердил он, страдая за меня. — Для них внешность — это суть.
Как я спал эту ночь, уже не помню. Но спал и, вероятно, что-то видел во сне. Утром явился в Московское представительство комбината. Представителем тогда был полковник Орлов — толстый, говорливый, вспыльчивый и, несмотря на свои энкаведистские регалии, человечный не только в газетно-проституированном значении этого слова.
— Я потерял секретные документы, полковник, — сказал я.
Он поспешно закрыл дверь на ключ и понизил голос.
— Значит, так: ты не говорил, я не слышал. А теперь уходи и ищи пропажу. Ясно?
— Нет, — стоял я на своем. — Найти не могу. Искал, искал уже — безнадежно. Арестовывайте меня сразу.
— Арест от тебя не уйдет, — утешил он меня. — Даю тебе день сроку. Ищи. А не найдешь, принеси завтра заявление, и я тебя посажу. Больше пятнадцати лет не дадут, но и меньше не жди. А сегодня проваливай!
Он открыл дверь и чуть ли не выпихнул меня наружу. Я слонялся по представительству и пил чешское пиво. Потом взял бумагу и стал писать заявление, но дальше адреса и обращения дело не пошло — как-то не набрался решимости просто так взять и вторично запихнуть себя за решетку.
Спустя какое-то время меня вызвала секретарша:
— Там какой-то посетитель спрашивает Штейна. Не вас? Выписать ему пропуск наверх?
— Не надо, сам спущусь, — ответил я, сообразив, что те, которые придут меня арестовывать, вряд ли будут затруднять себя выписыванием пропусков.
Внизу ходил маленький — много ниже, чем я, — бедно одетый, сморщенный, заморенный человечек. Он испуганно посмотрел на меня.
— Вы спрашивали Штейна? — Мой голос задрожал, я почувствовал, что бледнею.
— Я. А вы Штейн?
— Я. — У меня начали дрожать и колени.
— Простите, а могу я посмотреть ваш паспорт?
— Да, конечно.
Он долго вглядывался в паспорт, потом сказал:
— Выйдем на бульвар, здесь неудобно говорить.
Я еле шел, всех моих сил хватило только на то, чтобы спросить:
— Ради бога, вы, значит, нашли?
Он молча кивнул. А на скамейке вернул мне потерянный пакет. Он тоже вчера был на книжном базаре, нашел пропажу, принес домой — там, мол, разгляжу, чем разжился. А дома чуть не потерял сознание, когда на него зловеще засияли все пять сургучных печатей. И жена его чуть не заплакала.
— Человека же этого, Штейна, теперь расстреляют. Надо спасать его. Обязательно завтра разыщи и возврати.