— Я мастер на ЗИСе, — сказал он. — И знаете, с утра много работы было, никак до обеда не смог освободиться. Вы уж не сердитесь, что так поздно пришел.
Я вынул из кармана пачку в 1000 рублей и стал совать ему. Он отмахивался: нет-нет, ни за что, такие деньги, что вы, я же не из корысти. Я чуть не плакал, говорил, что он мне спас жизнь, что он меня обижает, что нехорошо так поступать со мной. Но единственное, чего я добился, — это того, что он осторожненько взял одну сотенную.
— Мы с женой любим так, — сказал он, виновато усмехаясь, — в воскресенье — одну бутылочку на двоих. А сейчас и в субботу, и в воскресенье выпьем за ваше здоровье. Желаю вам всего, всего!
— Как вас зовут? — спросил я. — За кого мне молиться, хоть я и неверующий?
— Ну, нет, — ответил он. — И жена сказала: фамилию свою — ни за что!.. Я ведь не вам должен был возвратить, а передать по инстанциям. Нет, и не просите, за такие признания меня, если кому скажете, так еще упрячут!..
Вскоре я вернулся в представительство. На лестнице встретил Орлова. Он пристально посмотрел на мен. Я глупо и счастливо ухмылялся.
— Выпей бутылку коньяку, — сказал он негромко. — Но раньше сдай… Иди и сдай! Потом напейся. Действуй.
Но и сдача пакета не обошлась без приключений.
Итак, на другой день с утра я пошел сдавать полковнику Виноградову мой опасный пакет.
Бюро пропусков размещалось на углу Кирова и Фуркасовского переулка, в том самом здании с красиво оформленным Щусевым фасадом, в котором, во внутренней тюрьме № 2, в камере № 69 (и перед ней месяц в «собачнике») я провел ровно полгода. Пока я шел по площади Дзержинского, меня заполонили лирические воспоминания, а в бюро пропусков — одолела досада. Просьбу мою записали, документы просмотрели, а пропуск все не выписывали. Час прошел, другой, третий — нет пропуска.
Тогда я вернулся на площадь, где располагался ГУЛАГ, чтобы оттуда, из вестибюля, сообщить Виноградову, что мне надоело ждать. В вестибюле я обнаружил, что наверх непрерывно поднимаются посетители и только немногие предъявляют пропуска, большинство же просто показывают энкаведистское удостоверение личности. Но точно такое удостоверение имелось и у меня — книжечка с красной полосой внутри и сакраментальным «Министерство Внутренних Дел СССР» — снаружи.
И, проходя мимо отнюдь не бдительного стража, сидевшего у столика, я вынул из кармана свое удостоверение и небрежно помахал им в воздухе. Он с той же, почти приветливой небрежностью кивнул головой: иди, мол, чего там.
Я поднялся на нужный, уж не помню какой, этаж, сдал Виноградову пакет, получил расписку, поговорил о своих делах и планах и стал прощаться. Он привычно протянул руку.
— Ваш пропуск. Печать поставите у секретаря.
Я сказал почти с удовольствием:
— Пропуска я не дождался. Я прошел по служебному удостоверению. — И показал Виноградову свою книжечку.
Он даже побледнел.
— Да вы в своем уме? Как же вы выйдете из управления?
— По этому же удостоверению.
— Удивляюсь вам, — сказал он сердито. — Столько лет в нашей системе, казалось бы, всё должны знать! Так глупо влипнуть! Просто не знаю, что с вами теперь делать.
— Да вы не тревожьтесь, — стал я его успокаивать. — Я выйду. Не может быть, чтобы не вышел.
Он с полминуты молча думал.
— Ладно, попытайтесь. Я пойду за вами. Если пропустят, ваше счастье. А чуть осложнение, позову вас назад. И сразу же возвращайтесь, не вступая в объяснение с охраной. Ситуация посложней, чем вам представляется.
Она и была сложней. Страж у стола спросил мой пропуск, я небрежно махнул рукой и направился к двери. С двух сторон, возникнув неведомо откуда, наперерез мне двинулись два дюжих парня. С лестницы меня окликнул Виноградов, и я повернул к нему.
— Будем ждать генерала, — мрачно сказал Виноградов, когда мы поднялись наверх.
Петр Андреевич Захаров (так, кажется — склероз, забываю имена), генерал-лейтенант и замначальника ГУЛАГа, а потом министр геологии, явился под вечер. Он немного знал меня — принимал в Норильске, когда назначал на атомную работу, и, кажется, я ему нравился. Он хохотал, когда Виноградов повествовал о моих злоключениях — вероятно, и тигру, если он сыт, смешно, когда с ним обращаются как с котенком.
— Теперь надо писать рапорт начальнику управления кадров министерства генерал-полковнику Обручникову, — сказал он, отсмеявшись, — Только он может приказать выпустить вас на улицу. А Обручников приходит поздно вечером. Дело в том, что товарищ Сталин работает ночью, и ему часто требуются справки по министерству. Ну, а мне разрешают уходить пораньше.
Так я узнал, что Сталин — из ночных хищников и что ниже 06ручникова над проблемами вывода на улицу беспортошных (то есть беспропускных) никто не властен.
Был написан важный рапорт о пустяке — отличная бумага для хранения в архиве лет триста: четкий шрифт, печать, подпись Захарова. Я изо всех сил старался прочесть его серьезно — Захаров и Виноградов подписывали рапорт почти истово. Здесь умели и поднять вздор на государственную высоту, и сделать из государственного дела что-то вздорное.
Мне принесли из буфета полдесятка бутербродов и три бутылки отличного чешского пива. Я коротал время за столиком у Виноградова (он ушел, тщательно заперев все сейфы и, вероятно, тайно тревожась, не шпион ли я) — и размышлял о том, какая бездна энергии в двадцатом веке тратится ни на что, порождая при этом полное удовлетворение от плодотворной деятельности. Вся наша жизнь представлялась мне Муркой[15] Аверченко[16]. Это, конечно, было верно лишь частично.
В два часа ночи за мной пришли двое ражих молодцов и со всей торжественностью выпустили на Сретенку в мелкое мое частное существование.
Галя
Как-то в осенний вечер 1951 года я пришел в ДИТР — дом инженерно-технических работников. Я часто там бывал. Танцы в зале меня не интересовали, но в вечерний ресторан, если заводились деньги, хаживал, а главным, что притягивало, была отличная библиотека — добрых полмиллиона томов. Все 500 тысяч меня не влекли, но с тысячонку я охотно бы присвоил. И еще в библиотеке были Аркашка Вермонт, остроумный неудачник, и Алексей Николаевич Гарри, бывший ординарец Котовского, бывший журналист, бывший сорвиголова, ныне поутихший (в поступках, но не в острословии).
Выйдя из библиотеки, я увидел на площадке свою лаборантку Марию Скобликову с какой-то молодой женщиной. Я и отдаленно не подозревал, что наступил поворотный пункт моей жизни, но не постеснялся бесцеремонно разглядывать Машину знакомую.
Мне показалось, что создатель этой женщины не то просто торопился, не то драматически опаздывал с созданием: все нужные детали уже использованы, и надо конструировать из того, что попадается под руку. Она являла собой телесный образ схлеста противоположностей и собрания несовместимостей. Крупное тело одновременно поражало красиво прорисованной фигурой. Лицо — полное, даже не миловидное, скорей некрасивое, было озарено какой-то высшей женственностью. И очень приятен был голос — звучный и умный, я подчеркиваю это определение — умный, быстро и тактично разнообразивший интонации. Этот голос хотелось слушать.
У незнакомки были дела в библиотеке, она прошла туда. Маша объяснила мне, что разговаривала с женщиной, недавно приехавшей в Норильск.
— Зовут ее Галя Ленская. Двадцать три года. Устроилась не то библиотекаршей, не то бухгалтером. Играет в нашем народном театре, и все говорят — хорошо. Еще поет, и тоже хорошо. Жизнь сложилась неважная — муж, майор-финансист, пьет зверски. Она на материке терпела, а здесь не захотела. Не думаете ли поухаживать за ней, пока кто другой не прибрал к рукам?
— Не хочу, — сказал я. — Моя первая жена была из актрис, самая дорогая мне возлюбленная тоже. Теперь я и в театр не хожу. Хватило на всю остальную жизнь.
Ленская вскоре вышла из библиотеки. Она кивнула Маше и стала спускаться. Ходила она странно, слегка косолапя и покачиваясь. «Походка у тебя не богини», — вспомнил я строчку из сонета Шекспира. Но и в этой походке, далекой от величавого шествования и от резвого шага, было столько женственности, что я залюбовался. Она обернулась и нахмурилась — ей не понравилось мое вызывающее разглядывание.
— Меняю мнение, — сказал я. — Знакомьте меня с ней, Маша.
— Она близорукая, — честно предупредила Мария. — Сегодня я в первый раз увидела ее без очков.
— Самый хороший вариант. В меня влюбляются только близорукие женщины. Вероятно, по неспособности разглядеть мои недостатки. Достоинства выпячиваются, а на недостатки нужно острое зрение.
Мария пообещала на другой день познакомить меня с Галиной Ленской. И, естественно, обещания своего не выполнила. Впрочем, иного я от нее и не ждал. Она была из дальнозорких.
Настоящее знакомство совершилось в новогодний вечер. Мой друг Слава Никитин, выбравшись на волю, свято соблюдал ритуалы всех праздников. К тому же он недавно переселился из моей комнаты, где жил полгода после освобождения, в собственную квартиру. И хоть он с десяток раз отмечал радостное переселение возлияниями, упустить приход нового года, ничем не смочив горло, естественно, не мог. Для меня была припасена, тоже по обычаю, бутылка коньяка. Кроме того, стол уставили спиртом и шампанским, количества определялись по старому нашему с ним принципу: сколько каждый сможет одолеть и — на всякий случай — еще столько же. В отличие от меня, способного единоразово пить помногу и месяцы равнодушно проходить мимо тумбочки, где «скисал» спирт или «бродило» шампанское, Слава тогда пил и часто, и помногу и не терпел у себя дома праздного «брожения» и «скисания». Правда, у него было и важное ограничение страсти к возлияниям — говорливая и придирчивая жена Клара и трое детишек. Слава был не только хорошим инженером на заводе, отличным — то есть умело нарушающим все запреты — зеком в лагере, но и недурным отцом, алкоголиком он так и не стал.