По моему глубочайшему убеждению, подкрепленному дальнейшим многолетним опытом жизни с ней, из всех видов деятельности, какие можно вообразить себе, меньше всего ей могло подойти счетоводство. Никогда не встречал человека, который так ошибался бы в подсчетах, как она, и часто с ужасом вспоминал, что в поисках новой работы она задумывалась, не стать ли кассиром в кинотеатре или магазине. Даже теперь, когда Галя немного примирилась с цифирью, убежден, что ее одномесячного кассирного труда вполне хватило бы для магазина, чтобы начисто прогореть, а для ревизоров — чтобы впадать в обалдение при проверке того, что у нас называлось «сальдо с бульдой».
Неутомимые товарищи, которым велено было штатно «бдеть», быстро узнали, что ни исключение из списка гостиничных жильцов, ни увольнение с работы не вернуло заблудшую душу на идейный путь. Поискали средства иного сорта — заменили кнут пряником. Сам Платон Иванович Кузнецов, начальник политотдела, вызвал Галю на собеседование. У Кузнецова сидел и его помощник по комсомолу — тот же Юрка Дроздов. Галя вечером, вытирая неудержимо набегающие слезы, так обрисовала мне свое недостойное поведение в высоком кабинете:
— Он спросил, понимаю ли, что поступила нехорошо, связавшись с тобой. Я сказала, что понимаю, но ничего поделать не могу. Он сказал, что после такого строгого предупреждения, как исключение из комсомола, от меня ждали разрыва с тобой, а вместо этого я вызывающе переехала к тебе на житье. Все их надежды обмануты, так он сказал. Я ответила — а что было делать? Я вернулась из поездки, в гостинице мне отказали, потребовали, чтобы я забрала свои вещи. Была ночь, не на улице же оставаться с чемоданом. У меня нет знакомых, у которых я бы могла поселиться. Вот я и пошла к тебе. Платон Иванович долго смотрел на меня, потом спросил: «Только ли это было причиной того, что ты поехала к нему? Не обманываешь?» Я ответила: не обманываю, эта причина. Он переглянулся с Дроздовым и сказал, что в Норильске жуткий жилищный кризис, многие офицеры с семьями давно ждут очереди на комнаты, а пока сидят на чемоданах, где удастся. Но меня надо спасать, и он пойдет на самые крайние меры, чтобы не дать мне погибнуть. После этого он подошел к сейфу и вынул две бумажки. Одну протянул мне и сказал: «Цени, Галина. На весь политотдел дали два ордера на две комнаты. Одному из наших офицеров придется еще победовать до сдачи следующего дома. Бери ордер на хорошую комнату в Горстрое и немедленно переезжай!»
Галя еще сильнее заплакала, а я засмеялся. Я догадывался, чем кончилась беседа с грозным Платоном Кузнецовым.
— Где же ордер на роскошную самостоятельную комнату, Галка?
— Я не взяла его. Я сказала, что не нужно мне самостоятельных комнат и что никуда от тебя не уйду. И еще придумала, что беременная, чтобы они отстали.
— А они что — Платон с Юркой?
— Юра смотрел на меня такими глазами — ужас! А Платон Иваныч бросил ордер в сейф и сказал: «Да, тебя уже не вызволить. Ты конченая!» И я убежала из политотдела. Ты не сердишься, Сережа?
— Сержусь! — сказал я весело. — И даже очень. Ну, что бы стоило взять тот ордер, поблагодарить за отеческую заботу и переехать в роскошную комнату в квартире со всеми удобствами. Со всеми удобствами, Галка, а у нас никаких! Голова кружится — такая перспектива! А спустя месяц я переехал бы к тебе, и ты объяснила бы Платону, что он тебе друг и даже отец родной, но любовь дороже, долго крепилась, но не выдержала — сердце не камень.
— Ты все смеешься, — сказала она с упреком.
…Прошло всего три года, и мы с Галей в какой-то праздник сидели в веселой компании за столом у Наташи Варшавской. А напротив нас уместился Юрий Дроздов — теперь уже не помполит, а первый секретарь горкома комсомола. После общеобязательных тостов он вдруг встал и предложил свой.
— Хочу выпить за тебя, Галина! — сказал он торжественно. — За твою стойкость, за твою верность. Как я давил на тебя! Как выкручивал твою душу Платон Иванович! А ты устояла. Хочу теперь поблагодарить тебя за то, что отвергла все наши уговоры и угрозы. А вас, Сергей, хочу поздравить с самой лучшей, самой преданной на свете женой!
Наверное, ни один бокал я не пил с таким удовольствием, как этот, освященный тостом секретаря Норильского горкома комсомола Юрия Дроздова.
Беседа в политотделе стала последним нажимом на Галю. На нее махнули рукой как на безнадежную. Несколько месяцев прошли сравнительно спокойно. И в эти месяцы появилось то новое, что впоследствии стало цементом нашей совместной жизни. Гале захотелось вникнуть в мою работу. Она видела мое сокровенное дело на единственном нашем столе-универсале: кухонном, письменном, платяном, слесарном, просто складе для всякого обиходного хламья — на все нужды сразу. На столе лежали рукописи, каждый вечер я склонялся над ними. Я закончил «Северные рассказы», начал роман «В полярной ночи». В отличие от Оли, требовавшей из Москвы работы над диссертацией, в отличие от Клавы, мешавшей всякому творческому занятию, Галя приняла мои попытки уйти в литературу не только как должное, но и как желанное.
Сначала ее помощь была проста той самой отрадной простотой, о какой я мечтал при жизни с Фирой, первой женой, потом в тюрьме, в лагере и совсем недавно с Клавой, — такой естественной и такой трудно добываемой: Галя старалась не мешать мне работать.
Я приходил из лаборатории усталый, мы ужинали чем Бог послал, — он посылал скудно, он был скуповат, наш северный Бог, — потом на часок вздремывал на диване, а Галя сидела на единственном нашем стуле, что-то читала или осторожно примащивалась у меня в ногах. Поспав, я присаживался к столу и писал до двух-трех часов ночи, подкрепляя себя временами глотками «получифирного» чая. Я не оборачивался, чтобы не отвлекаться, я знал, что Галя, тихая как мышь, лежит на диване с книжкой в руках — было ее время отдыхать. А когда стакан пустел, неслышно появлялся другой, полный прозрачного, красно-темного, как гранат, настоя. Я не смотрел на него, просто протягивал руку, я знал, что стакан на обычном месте. И только в середине ночи, когда замирали все звуки за окном и даже гудение уличного трансформатора приглушалось, моя рука, автоматически протянутая в сторону, доставала не чай, а пустой стакан. Тогда я оборачивался.
Галя спала. Я улыбался и заканчивал работу — без чая писалось трудней. Теперь предстояло самое хлопотное — перевернуть Галю на бок, не разбудив ее. Диван наш был экономной конструкции, мы двое, тогда еще худые, могли спать, только лежа бочком. Любая попытка завалиться на спину без замедления приводила к тому, что почивающий с краю оказывался на полу. Два-три раза в ночь один из нас просыпался и толкал другого: перевернемся на отдохнувший бок. Мы прижимались друг к другу и мирно спали еще какое-то время.
Вскоре пассивная помощь перестала устраивать Галю. Она заметила, что мой почерк не из тех, которые радуют машинисток. Я со скорбью признался, что еще не встречал ни одной, которая согласилась бы без умильных упрашиваний и дополнительной платы за вредность перепечатывать мою писанину.
— А ведь почерк у тебя внешне такой аккуратный, — вслух размышляла Галя. — Правда, буквы как-то по-готически стремятся вверх. Хочешь, я перепишу твою рукопись для машинисток?
Так появилась внушительная амбарная тетрадь, куда Галя страницу за страницей переписывала роман. Несколько месяцев усердного труда — и вся первая часть романа переселилась в «амбарное» помещение. И сейчас эта книга хранится у меня в тумбе: на полку поставить нельзя — не помещается ни на одной, даже сконструированной нашей мебельной фабрикой из расчета отнюдь не на современные небольшие книги, а разве что на инкунабулы и средневековые рукописные фолианты. Когда выпадает случай, я с нежностью беру эту состарившуюся тетрадь, перелистываю ее пожелтевшие страницы — и до меня доносится аромат нашей с Галей творческой молодости.
Самоотверженный труд Гали проблем печатания отнюдь не решил. Когда я сунулся с рукописью к машинистке, рекламировавшей свою готовность услужить любому желающему, она с сомнением посмотрела на страницу, исписанную округлым, очень ясным почерком, взвесила на руке амбарную книгу и объявила:
— Бумага ваша, моей не хватит. Девять рублей страница.
Это было ровно в девять раз выше цены, которую платили тогда в Москве. Молоденькая миловидная машинистка — ее портил только небольшой горб — вмиг показалась мне уродливой старухой. Ее услуги были мне не по карману.
— Это ведь Норильск, — сказала она с возмущением. — Здесь я печатаю заявления о пересмотре дел, каждое по две-три страницы. Никто не торгуется. А романы я вообще не печатаю.
Галя сделала следующий шаг в своей готовности помочь.
— Надо мне научиться самой печатать. Поступлю на курсы машинописи, где-нибудь достанем машинку.
С той поры прошло гораздо больше трех десятилетий. И все эти годы каждая моя страница аккуратно и грамотно перепечатывалась ее рукой. Глубоко убежден: многие мои произведения вообще не были бы созданы, если бы рядом со мной не было ее, моей Галки, моей подруги и помощницы, первого ценителя сделанного мной, критика и секретаря-машинистки одновременно.
Я отвлекся на сентиментальные воспоминания. Время тогда было не из тех, что генерирует сладенькие сантименты. Верховный вулкан организовывал новое извержение зла и насилия. Сталин готовился к большой войне. В последний приезд в Москву друзья говорили мне, что он сказал кому-то (называли Рокоссовского), что она неизбежна, и лучше, если произойдет при его жизни, — меньше сделают ошибок. Плацдарм для новой схватки расширялся со зловещей целеустремленностью. Штаты создали и лихорадочно вооружали атлантическое сообщество государств, окружали нас цепями военных баз и боевых аэродромов, накапливали ядерные запасы, душили списками запрещенных для нас товаров. Пуржила, пуржила по всей Европе и Азии жестко спланированная холодная война.
Мы в Норильске — заключенные, бывшие лагерники, нынешние ссыльные — болезненно чувствовали, чт